Экологические факторы этнической истории района Берингова пролива

Вариативность биологических ресурсов и географической среды во многом определяет основные культурные параметры человеческих популяций, оказывает часто решающее влияние на характер расселения, направленность миграций, хозяйственный тип, структуру поселений и т. п. Обусловленность подобного рода особенно прослеживается в обществах, основанных на присваивающем хозяйстве, доминировавшем до самого недавнего времени в районах Крайнего Севера. Поэтому учет факторов среды оказывается необходимым в такой, казалось бы, далекой от этнической экологии области, как этническая история и ре­конструкция не зафиксированных письменными источниками эт­нических процессов.

В настоящей статье рассматривается несколько этноисторических построений, выведенных главным образом на основе ана­лиза этнографического и этнолингвистического материалов, и предлагается экологический комментарий к ним. Все они ка­саются эскимосского населения азиатского и американского по­бережий и островов Берингова пролива. Под термином «район Берингова пролива» я понимаю сушу и акваторию, ограничен­ную с запада зоной хозяйственной эксплуатации традиционных обществ морских зверобоев восточного побережья Чукотского полуострова (приблизительно от Сиреников до Уэлена), с юга — воображаемой линией, соединяющей юго-восточпый выступ Чу­котского полуострова с о-вом Св. Лаврентия и этот последний — с устьем Юкона; с востока — аналогичной зоной хозяйственной эксплуатации морских зверобоев побережья п-ова Сьюард и за­лива Нортон; с севера — воображаемой линией, соединяющей мыс Приица Уэльского (Уэйлс) через острова Диомида с Уэленом.

Этнолингвистические данные

Эскимосские языки, как известно, подразделяются на две крупные генетические единицы: инупик (весь север Америки от Гренландии до Берингова пролива) и юпик (Чукотка, централь­ная и южная Аляска). В последнее время высказываются сооб­ражения о том, что практически исчезнувший ныне старосирениковский язык, бытовавший еще в начале века на северном бе­регу Анадырского залива, возможно не относится ни к той, ни к другой группе, но представляет собой самостоятельную третью ветвь эскимосской семьи (устное сообщение американского лингвиста-эскимолога М. Краусса). Если оставить в стороне этот пока еще спорный вопрос, то к юпик-языкам относятся: так называемый чаплинский (или сибирский юпик, как его назы­вают в США), распространённый сейчас на юго-восточной око­нечности Чукотского полуострова и американском о-ве Св. Лав­рентия; науканский язык, до 1958 г. бытовавший на мысе Деж­нева, носители которого ныне живут дисперсно в поселках Чукотского района и городах и поселках городского типа Чу­котки; центральный юпик на западном берегу Аляски от пос. Уналаклит на побережье залива Нортон на севере до бас­сейна р. Нушагак и озера Илиамна на юге; алютик, или сугпиак, на тихоокеанском берегу Аляски от п-ова Аляска до залива Принца Уильяма и на о-ве Кадьяк.

Ныне эти языки почти полностью окружают акваторию Бе­рингова пролива. Разрыв этого кольца наблюдается только в северо-восточной части исследуемой территории, на п-ове Сьюард и островах Диомида, где эскимосское население говорит на язы­ках группы инупик (диалектах Берингова пролива и кавьярак). Существует ряд оснований полагать, что разрыв этот сложился в результате сравнительно недавних языковых миграций диалек­тов инупик с северо-востока в район Берингова пролива.

До сих пор в двух поселках на южном берегу по-ва Сьюард, Головин и Элим, сохраняется юпикский диалект уналит, окру­женный со всех сторон инупикским диалектом кавьярак¹. Су­ществуют исторические свидетельства, что еще в прошлом веке уналит был распространен по всему восточному и северо-восточ­ному берегу залива Нортон от форта Сент-Майкл до бухты Го­ловина. В середине XIX в. передвижение носителей инупикских диалектов малимиут и кавьярак разделило сплошной ареал уналита на две части². Эта миграция, однако, была последней, завершившей проникновение инупиков в район Берингова про­лива. Ряд лингвистических аргументов, в их числе просодиче­ская система юпик-языков, анализ субстратных явлений и т. д., убеждают в том, что в прошлом побережье района Берингова пролива было заселено только юпикоязычными эскимосами, в связи с чем аляскинский центральный юпик, представленный, в частности, диалектом уналит, соединялся с науканским через цепь исчезнувших сейчас юпикских диалектов района Нома, Уэйлса и островов Диомида³.

Такая гипотеза побудила некоторых исследователей к рекон­струкции лингвистического континуума вокруг Берингова про­лива, начиная с сирениковского через чаплинский — науканский — центральный юпик до алютика⁴. Отдельные элементы этого континуума с течением времени как бы коагулировались в самостоятельные языки. В подтверждение такого взгляда М. Краусс приводит результаты проведенного им эксперимента. Он дал двум группам эскимосов, одной с о-ва Св. Лаврентия, носителям чаплинского языка, а другой — носителям централь­ного юпика, прослушать пленку с записью науканской речи. «К нашему удивлению,— пишет он,— центральные юпики поня­ли текст столь же хорошо и даже еще лучше, чем жители о-ва Св. Лаврентия» ⁵. По его мнению, этот факт подтвердил мнение Г. А. Меновщикова о наличии ряда общих черт у науканского и центрального юпика. Оспаривать данное положение не приходится, примечательно иное — что на самом деле звуча­ние науканского показалось ближе аляскинским эскимосам, не­жели чаплинским. Возможно, как мы попытаемся показать ниже, для этого имеются исторические основания.

Концепция континуума, пожалуй, подтверждается только аляскинским материалом, где, согласно утверждению американ­ских лингвистов, существует лингвистический континуум между центральным юпиком и алютиком⁶, а в прошлом, вероятно, и между центральным юпиком и науканским. Вместе с тем, М. Краусс, изучив науканскую просодику, пришел к выводу, что этот язык сформировался на основе механического смешения не­скольких юпикских диалектов⁷. Вообще же науканский, а тем более старосирениковский языки изучены весьма слабо, так что говорить об их взаимоотношении с остальными юпик-языками, наверное, преждевременно. Как справедливо утверждает А. Вуд­бери, «по мере того как мы все больше узнаем о науканском и сирениковском языках, бинарное противопоставление этого типа (речь идет о схеме, в которой три эскимосских языка азиатского берега противопоставлены как единство двум аме­риканским юпик-языкам,— М. Ч.) становится все менее вероят­ным, потому что становится все более трудным найти иннова­ции, общие для всех трех сибирских языков и относимые ко времени, когда они были отличны от аляскинского юпика, но не друг от друга» ⁸.

Суммируя современные представления о взаимоотношении разных юпик-языков между собой, мы можем представить при­близительно следующую схему: особняком стоит старосирени­ковский язык, чья принадлежность к группе юпик вообще может быть подвержена сомнению; такое же место занимает и чап­линский язык, в настоящее время обнаруживающий наибольшую близость все же к науканскому, хотя трудно сказать, отражает ли эта близость генетическое родство или она вызвана контакт­ными явлениями; центральный юпик и алютик близки друг к другу и противопоставлены как единство прочим языкам; наи­более неопределенно положение слабо изученного науканского, который вроде бы обнаруживает близость и к чаплинскому, и к аляскинским языкам. Таким образом, изучение науканского язы­ка приобретает в свете этой схемы особую значимость.

В лингвистической и этнографической литературе бытует представление о том, что в недалеком прошлом ареал распро­странения всех трех азиатско-эскимосских языков был шире, не­жели в середине XX в. При этом предполагается, что чаплин­ский был распространен на север до бухты Лаврентия и даже далее, науканский же — в северной части Чукотского полу­острова ⁹. Единственным письменным источником, по которому можно судить о языковых границах в регионе в конце XVIII в., является знаменитое описание обычаев и образа жизни чукчей, принадлежащее перу К. Мерка и давно уже привлекающее вни­мание исследователей¹⁰. Текст написан по материалам экспе­диции 1785—1795 гг. и впервые полностью опубликован только в 1978 г. Из него мы узнаем, что язык «оседлых чукчей» (так К. Мерк называл азиатских эскимосов) делится на четыре «на­речия» и совершенно непохож на корякский. Три из этих наре­чий были уже ранее отождествлены со старосирениковским, чаплинским и науканским языками Четвертое наречие, уэленско-эскимосское, очевидно, исчезло за время, отделяющее нас от плавания Биллингса.

Изменились и границы распространения тех или иных языков. Так, например, К. Мерк пишет¹²: «...на втором говорят — от этого последнего (т. е. от стойбища Uigin.— М. Ч.) до стой­бища Puuchta, которое лежит несколько севернее бухты Св. Лав­рентия. На третьем, называемом Peekeisko, говорят от стойбшца Пуухта до северо-восточного мыса, лежащего несколько южнее... на четвертом, называемом Uwelenskije, говорят от вышеупомя­нутого мыса до последнего стойбища на Шелагском мысе» [1]. Существуют независимые от этого источника данные, позволяю­щие предполагать, что еще в XVIII—XIX вв. на чаплинском языке говорили вплоть до районов, примыкающих с юга к мысу Дежнева¹³. Таким образом, можно утверждать, что в конце XVIII в. на чаплинском языке говорили (хотя необязательно сплошным массивом) на пространстве от мыса Чаплина до бух­ты Поутен. Третье наречие, упомянутое К. Мерком, резонно со­поставить с науканским. Неожиданна, однако, ситуация с чет­вертым наречием, уэленским. Не приводя здесь аргументацию, отмечу лишь, что глоссы этого языка, приведенные в уже упо­мянутой работе К. Мерка, почти совпадают не с науканским, как это предполагалось раньше, а с чаплинским языком, отли­чаясь от него только в специфических лексических разделах, та­ких, как, например, названия месяцев ¹⁴. Поэтому лингвистическая география конца XVIII в. на азиатском берегу Берингова про­лива выглядит следующим образом. На всем береговом простран­стве от мыса Чаплина или бухты Провидения на юге и до мыса Шмидта на севере (если не далее на запад до мыса Шелагского) существовали отдельные эскимосские группы, говорив­шие на диалектах чаплинского языка, большинство из которых к настоящему времени исчезло. Можно полагать, что число та­ких групп было невелико: в противном случае процесс их асси­миляции и вытеснения береговыми чукчами должен был бы за­тянуться на более длительный период. В юго-западной части ареала чаплинский язык соседствовал со старосирениковским, зона распространения которого тянулась на северо-запад до косы Мээчкын у входа в залив Креста. На северо-востоке, т. е. на самом выступе мыса Дежнева, жили носители науканского языка. Не очень ясны точные границы его распростране­ния. К концу XIX в. он сохранялся только в пос. Наукап иа мысе Дежнева. К. Мерк указывает бухту Поутен километрах в 30—40 южнее этого мыса.

Названная проблема пока еще не поднималась и требует до­полнительного исследования. Пока можно отметить только что субстратная эскимосская топонимика на территории берега между бухтой Поутен и южной оконечностью скалистого высту­па мыса Дежнева, скорее, может быть отнесена к чаплинскому, нежели к науканскому языку. Таково эскимосское название мыса Верблюжий — Нын’лувак — «большая землянка» (от Чап­лин. нын'лу — «землянка», наукан, ынлу) и эскимосское назва­ние бывшего населенного пос. Дежнево, располагавшегося на берегу Берингова моря на южной оконечности впадины, отде­ляющей массив мыса Дежнева от Азиатского материка,— Кап⁵ иск’ак’ — «задняя дуга нарты» (от чаплин. к'ан'иск'ак' с тем же значением). Все эти данные указывают на то, что и в XVIII в. ареал наук.анского языка был анклавным, таким же, как и в середине XX в. и ограничивался племенной террито­рией нувукагмитов, т. е. массивом мыса Дежнева ¹⁶.

Труднее очертить для конца XVIII в. языковую ситуацию на островах Диомида. Выше уже упоминалось, что в середине XX в. население этих островов говорило на одном из инупикских диалектов, сохранившемся до сих пор на Малом Диоми­де ¹⁷. Некоторые топонимические и этнографические свидетель­ства указывают на то, что этот язык пытался некогда укоре­ниться и на азиатском берегу, хотя и безуспешно. Недалеко от бухты Поутен находится скала с характерным названием Инук (от инупик, инук' — «человек»); на самом мысе Дежнева один из мысов носит инупикское название Уйаг^’ак^’ — «камень». Можно полагать, что инупикский диалект островов Диомида был распространен среди жителей бывшего пос. Нунак на мысе Пээк. Вместе с тем, К. Мерк пишет: «...наречие тех чукчей, ко­торые живут на северо-восточном мысе, приближается к амери­канскому наречию, являющемуся, собственно, наречием остро­витян пролива» ¹⁸. На тождественность науканского и диомидского наречий указывает и участник той же экспедиции 1785— 1795 гг. сотник И. Кобелев, побывавший на о-ве Кинг (Укивак): «Разговор таков же, как и на Имаглине и у пеших чукоч, кои около восточного мыса живут». В другом месте он же отмечает,, что жители п-ова Сьюард (с р. «Хеверен») говорили с жителя­ми о-ва Кинг через переводчика¹⁹. Основываясь на этих дан­ных, можно осторожно предположить, что в конце XVIII в. жи­тели острова Диомида еще говорили на юпикском диалекте, близком к науканскому, вытесненному впоследствии инупикским диалектом мыса Принца Уэльского.

Экологический комментарий

Итак, приведенные этнолингвистические данные рисуют карти­ну значительных языковых изменений, протекавших на обоих берегах Берингова пролива в последние столетия. Теоретически смена языка может быть следствием смены населения, т. е. ми­грации, но может происходить и независимо от передвижения людей. В последнем случае лингвистические процессы включают в себя такие формы, как появление языка-посредника, пиджинизацию, креолизацию, интенсивную языковую интерференцию и т. д. Нет надобности говорить, что условием языкового контак­та в подобной ситуации должен быть основанный на совместной деятельности (при самом широком понимании этого слова) кон­такт между гетеролингвистическими общинами. Иными словами, смена языка, не сопровождающаяся миграциями, предполагает достаточно высокий уровень межобщинной интеграции и нали­чие достаточно сложных социальных структур, находящихся в иерархическом соподчинении друг другу и постоянном взаимо­действии, обусловленном, например, торговлей, политическим ж экономическим доминированием и т. д. Хотя подобная модель далеко не исключалась для рассматриваемого нами региона,, особенно с XVIII в., когда зона Берингова пролива преврати­лась в своеобразный «мост» между двумя континентами, по ко­торому с запада на восток двигались русские товары, попадав­шие на Чукотку через Анюйскую ярмарку, а с востока на за­пад поступали меха из Аляски, все же на ранних этапах более частой была, по-видимому, смена языка, сопровождавшаяся ми­грациями и ассимиляцией, а иногда и уничтожением предшест­вующего населения.

Традиционная система жизнеобеспечения эскимосов района Берингова пролива, основанная на развитом промысле морских млекопитающих в сочетании с рыболовством, в меньшей степе­ни с сухопутной охотой и сбором съедобных растений, предпо­лагала сезонные миграции в пределах территории, закрепленной обычным правом за данной общиной²⁰. Они обуславливались разнообразием хозяйственной деятельности и необходимостью переключения с одного вида промысла на другой. Хозяйственные циклы азиатских и аляскинских эскимосов достаточно хорошо описаны в специальной литературе²¹. Существенно в данном случае то, что традиционные адаптационные системы обладали достаточной устойчивостью при сохранении стабильных условий среды и не требовали от их носителей крупных несезонных ми­граций, а также не включали насильственное присвоение про­дукта соседей в качестве обязательного компонента. Поэтому следует рассматривать переселение на другую территорию и не­избежные при этом конфликты с другими общинами как реак­цию на какое-то изменение среды, ставившее под угрозу само существование хозяйственного коллектива.

Район Берингова пролива — классическая зона охоты на крупных морских млекопитающих. Таежно-тундровый тип хо­зяйства, сложившийся в нижнем течении крупных аляскинских рек — Юкон, Кускоквим, Нушагак, не включал охоту на мор­ского зверя как сколько-нибудь заметный элемент. В этом райо­не, где древнейшими насельниками, очевидно, являлись индейцы, вытесненные на грани эр мигрантами-эскимосами с севера, ос­нову хозяйства составляли рыболовство (преимущественно лов лососевых), охота на карибу, а в более позднее время — и на пушных зверей ²². Зависимость от ресурсов хинтерланда хотя и ослабевает по мере движения из этой зоны на север, но все же явно выражена почти на всем аляскинском побережье. Хозяйст­венная территория, закрепленная обычным правом за отдельны­ми эскимосскими общинами, могла простираться иногда на де­сятки километров вглубь от берега или от места постоянного зимнего стойбища, причем территория эта была тем обширнее, чем меньшую роль в хозяйстве играл морской зверобойный про­мысел. Впрочем, данная закономерность прослеживалась не всегда: например, территория хозяйственной эксплуатации кито­бойной эскимосской общины Пойнт-Хоуп простиралась вглубь от берега до 200 км, Внушительным был и хинтерланд общины кингикмиутов на мысе Принца Уэльского ²³.

Иное положение сложилось у охотников на морского зверя, живших на чукотском побережье. В период, который хоть как-то освещен источниками, основная хозяйственная деятельность здесь сосредоточивалась на берегу и в нескольких километрах вглубь. Отсутствие карибу делало ненужным освоение тундровых про­странств в хинтерланде. Рыболовство, охота на птиц на базарах, сбор яиц и съедобных растений происходили или на самом бере­гу, или невдалеке от него. Кроме того, в течение нескольких по­следних столетий чукотская тундра осваивалась чукчами-оленеводами, которые вступали с морскими зверобоями в традицион­ные обменные отношения ²⁴. Интересно, что сходную модель мы обнаруживаем и на о-ве Св. Лаврентия, в глубинной части кото­рого нет никаких оленеводов. Жители этого острова, сивукахмиты, также сосредоточивают свою хозяйственную деятельность на берегу, оставляя хинтерланд неосвоенным²⁵. Примечательно, впрочем, что на острове, как и в хинтерланде азиатского берега, ныне дикого оленя нет. Поселения морских зверобоев располага­лись обычно на галечных косах, отчленяющих лагуны от моря, в их слегка возвышенной части, откуда можно было обозревать прилегающую акваторию. Обязательным условием места для по­селка являлась широкая пляжная полоса, обеспечивавшая хоро­ший выход в море, возможность хранить байдары недалеко от полосы прилива, несложный подход от берега к жилищам. Отно­сительно единообразными были и сами полуподземные жилища, построенные из китовых костей, плавника и засыпавшиеся сверху грунтом.

Наконец, весьма своеобразную форму адаптации мы обнару­живаем у жителей островов узкой части Берингова пролива и некоторых прилегающих участков материкового берега: укивагмиутов о-ва Кинг, имаклигмитов и ингалигмитов островов Дио­мида и науканцев-нувукагмитов мыса Дежнева. Этот мыс пред­ставляет собой не просто географическую точку крайней око­нечности материка Евразии, но довольно крупный скалистый массив около 20 км длиной с севера на юг и около 10 км шири­ной с запада на восток, омываемый с трех сторон водами Берин­гова и Чукотского морей. Только с запада массив соединяется с материком, но отделен от его основной горной части низменным перешейком. Таким образом, физико-географически мыс Дежнева; подобен острову и экологические характеристики его гораздо больше похожи на острова Диомида, нежели на азиатское по­бережье.

Для всех этих мест характерны горный рельеф, изобилие крутых скал, почти отвесно спускающихся к морю. Привычные лагуны и галечные косы здесь отсутствуют, пляжные полосы немногочисленны и узки. На мысе Дежнева единственное место, где есть относительно широкая пляжная полоса, позволяющая хотя бы временно хранить байдары на берегу, находится в самом Наукане. Но и там поселок был расположен па плато, возвы­шающемся на 10—12 м над берегом и круто обрывающемся к нему. Два других науканских поселка Нунак и Мамрохпак, располагались в местах, уже совсем недоступных. Пляжнсй по­лосы сейчас в Нунаке нет, лодки цепляют за прибрежные ва­луны. Тропа к поселку сразу же берет круто вверх, причем в некоторых местах идти приходится, помогая себе руками. Сам поселок помещался на пологой круче на высоте 10—12 м рядом с мощной каменной осыпью. Судя по виду с моря Мамрохпак был не более доступен. Науканская племенная территория кон­чалась там, где берег становился пологим. Первые две лагуны на западе от мыса Дежнева — Канискун с южной стороны и Уэленская с северной — расположены уже га пределами науканской территории.

Специфика островного типа культурной адаптации в районе Берингова пролива исследована слабо, хотя она и ярко выраже­на, проявляется во многих сферах материальной и духовной культуры, социальной организации. Весьма характерно, напри­мер, жилище, отличное от материкового типа. На островах Дио­мида оно строилось из камня, ненамного заглублялось в землю, перекрытия из китовых костей клались на каменную стену. На Малом Диомиде вначале воздвигалась коробка из досок, которая затем обкладывалась кольцом из грубо оббитых крупных валу­нов. Балки и перекрытия сооружались из китовых челюстей. Крыша покрывалась моржовой шкурой, и после этого вся конст­рукция засыпалась землей и дерном ²⁶. Аналогичный тип жилищ бытовал и на о-ве Кинг, где наряду с ним в сравнительно недав­нее время стали воздвигать сооружения на сваях, сделанные из моржовых шкур и строительной тары, привезенной с материка.

Я сам осматривал жилища «островного» типа в Нунаке на мысе Пээк. Они напоминают круглые каменные бастионы, обра­зованы каменной стеной диаметром 7 м с каменным коридором длиной 3 м, что явно имитирует подземный выход из землянки. Толщина каменной кладки до 1 м, огромные валуны уложены в два ряда. На расстоянии 2,5 м от входа внутри кольца выло­жен поперечный ряд из камней, иногда обозначенный уступом и, возможно, отделявший полог от холодной части жилища. Такого типа строения, напоминающие яранги в самом Наукане, конт­растировали с типом землянок и яранг в остальной зоне рассе­ления эскимосов на азиатском и американском берегах пролива.

Выделенный нами островной регион зависел почти исключи­тельно от охоты на морских млекопитающих. Специфика его за­ключалась в отсутствии удобного хинтерланда, где можно было бы ловить лосося, охотиться на карибу, собирать ягоды и т. д. Такое положение, с одной стороны, приводило к более высокой специализации, чем у прочих эскимосов, и отсутствию крупных сезонных миграций, с другой стороны, обусловливало большую зависимость островных популяций от материковых групп и сла­бую защищенность от вариативных изменений среды, по необ­ходимости вынуждавших их к миграциям и экспансии там, где это получалось. Можно справедливо возразить, что все остров­ные группы включали в свой хозяйственный цикл регулярные и даже долгосрочные поездки на материк как в западном, так и в восточном направлениях. Однако эти поездки носили не произ­водственный, а обменный характер, что оказало важное влияние на островные группы, рано втянутые в систему торговли через пролив. Известно, что жители Уэйлса даже установили специ­альный торговый налог с эскимосов других племенных групп, желавших продавать и покупать товары в районе Берингова про­лива²⁷. Это, впрочем, уже не относится к традиционным адап­тационным моделям, которые мы сейчас рассматриваем.

В суровых условиях арктической и субарктической природы аборигенные культуры и хозяйственные системы обладали не­большим количеством альтернативных путей и, соответственно, невысоким уровнем гибкости, которые позволили бы им легко адаптироваться в изменившейся среде. Поэтому природные ка­таклизмы приводили либо к гибели отдельных популяций, либо к их миграционной активности и изменению этнической и языко­вой ситуаций.

Середина текущего тысячелетия была отмечена серьезными климатическими сдвигами, сказавшимися на расселении, хозяйст­ве и социальной организации эскимосов восточной Арктики ²⁸, Повсеместно сложившиеся в районе Берингова пролива и к севе­ру от него достаточно сложные социальные формы, предполагав­шие существование крупных поселков китобоев с числом жите­лей более 100, а в ряде случаев даже межпоселковой кооперации, уступили место атомарным небольшим поселениям, разбросан­ным по берегу и только иногда сезонно объединявшимся для лов­ли китов. На азиатском берегу этот процесс был подробно про­анализирован нами на примере «Китовой аллеи»²⁹; на амери­канском берегу глобальное похолодание Арктики привело к гибели постоянных крупных поселений на мысе Крузенштерна, смене их маленькими поселками, вначале бедствовавшими, а по­том мигрировавшими на юг, где более доступным было рыбо­ловство ³⁰.

Несколько лет назад в книге «Китовая аллея» мы изложили гипотезу проникновения на азиатский берег первых носителей чаплинского языка³¹. Согласно нашему предположению, этот язык первоначально сформировался на о-ве Св. Лаврентия в изо­ляции от прочих юпик-языков, что объясняет отсутствие переход­ных звеньев в якобы существующем континууме старосирениковский — чаплинский — науканский языки. Хозяйственная специ­фика острова, как мы уже писали, заключалась в бедном и слабоосваивавшемся хинтёрланде и отсутствии как дикого оленя, так и оленеводческих обществ вблизи территории расселения. Похолодание климата, понижение уровня моря, оскудение про­довольственных ресурсов, согласно нашей гипотезе, вызвали миграцию на материк и привели к вытеснению предков старосирениковцев или каких-то иных эскимосских групп на пространст­ве от юго-восточной оконечности Чукотки до мыса Шелагского.. Память об этих, безусловно, не единовременных миграциях, но­сивших антагонистический характер, сохранилась в целом пласте азиатско-эскимосского фольклора о войнах с сивукахмитами,. т. е. жителями о-ва Св. Лаврентия³². Эти мигранты расселились в привычных для них местах: на побережье, по галечным косам, на берегу лагун с обширным и доступным для сбора растений и: рыболовства тундровым хинтерландом. За пределами вновь ос­военной территории остались открытое незащищенное океанское побережье к северо-западу от бухты Провидения и крутые, от­весные горные участки побережья, не имеющие лагун и кос, среди них массив мыса Дежнева.

Для «островного» типа адаптации климатический сдвиг XIV—XVI вв. должен был быть еще более тяжелым в силу спе­циализации, о которой я упоминал выше, полного отсутствия удобного хинтерланда й зависимости от соседних групп. Очевид­но, изменение среды вызвало миграционные движения и среди островных групп, однако и они закреплялись в экологически при­вычной им зоне, так как другие места оказывались «занятыми» более сильными и многочисленными материковыми эскимосскими популяциями (на азиатском берегу это были группы, говорившие на диалектах чаплинского языка). Можно предположить, что науканцы представляют собой потомков мигрантов с островов Берингова пролива, которые в те же тяжелые для региона перио­ды климатических изменений сделали попытку закрепиться на материке в привычной для них горной среде выступа мыса Деж­нева. Проникновение в другие районы закончилось либо их вытес­нением, либо ассимиляцией чаплинцами. Свидетельство таких передвижений сохранилось в науканской топонимике на островах пролива Сенявина: мыс Инг’илюк^’ак’ и хребет Инг’исягыт от наукан. ин’г’ик — «гора»; коса Инк’ытук’ от наукан. ин’ки — «подставка, подпорка»; осыпь Нашк’ак’ от наукан. нашк'ук’ы — «лебедь»; о-в Нунан’иг’ак’ от общеэскимос. нуна — «земля» и наукан. деминутивн. суффикса -г’ак’; мыс К’ун'ук’ от наукан. и инупик к’ун’ук’ — «мертвец»; гора К’иювахпак от наукан. к’ыйук — «зелень»; холм К’ывак’ от наукан. к'ывак'ук’ — «сер­диться»; никаких других свидетельств о бытовании науканского языка в районе пролива Сенявина нам неизвестно.

Так или иначе, науканцы последними из трех этнолингвисти­ческих общностей азиатских эскимосов поселились на азиатском берегу. Произошло это, безусловно, еще до того, как п-ов Сьюард и острова Диомида перешли на инупикский язык, что дает нам некоторое основание для стратиграфии миграционных процессов. Проникновение этого языка на острова Диомида, возможно, про­изошло в последние два столетия под влиянием интенсифициро­вавшейся торговли в районе Берингова пролива и контроля над ней со стороны инупикоязычных групп.

Если принять предложенную мной этноисторическую схему, то окажется, что этнолингвистические характеристики часто на­кладываются на хозяйственно-экологические. Возникает своеоб­разная ситуация, при которой культурный, хозяйственный и даже языковой комплексы оказываются сопряженными с какой-то спе­цифической природной зоной, а не только с людьми, ее населяю­щими. Границы природных зон в районе Берингова пролива чаще всего являются также этническими и языковыми границами.

1. Krauss М. Е. Native peoples and languages of Alaska: Map. Fairbanks, 1982.
2. Ray D. J. The Eskimo of Bering Strait, 1650—1898. Seattle, 1975. P. 137— 138; Woodbury A. C. Eskimo and Aleut languages//Handbook of North American Indians. Wash., 1984. V. 5: Arctic/Ed. by W. C. Sturtevant. P. 52.
3. Krauss М. E. Alaska native languages: Past, present and future. Fairbanks, 1980. P. 9—11. (Alaska Native Languages Cent. Res. Pap.; N 4); Woodbu­ry A. С. Op. cit. P. 54.
4. Woodbury A. C. Op. cit. P. 51—56.
5. Krauss М. E. Alaska native... P. 10.
6. « Ibid. P. 9.
7. Krauss М. E. Siberian Yupik Prosodic System and the Yupik Continuum (with Inupiaq Connections) // 3rd Inuit Studies Conference. London Ont 1982. P. 187-188.
8. Woodbury A. C. Op. cit. P. 55.
9. Долгих В. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М._г 1960; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. JL, 1965; Ме­новщиков Г. А. Местные названия на карте Чукотки. Магадан, 1972.
10. Этнографические материалы Северо-Восточной географической экспеди­ции, 1785-1795 гг./Сост. 3. Д. Титова. Магадан, 1978. С. 98-151.
11. Вдовин И. С. Эскимосские элементы в культуре чукчей и коряков//Си­бирский этнографический сборник. М.; Л., 1961. III. С. 52.
12. Цит. по: Этнографические материалы... С. 99.
13. Арутюнов С. А., Крупник И. И^ Членов М. А. «Китовая аллея»: Древно­сти островов пролива Сенявина. М., 1982. С. 87—88; Членов М. А., Круп­ник И. И. Динамика ареала азиатских эскимосов в XVIII—XIX вв. II Ареальные исследования в языкознании и этнографии. Л., 1983. С. 133.
14. Этнографические материалы... С. 153—154.
15. Этнографические материалы... С. 99; Вдовин Я. С. История изучения па­леоазиатских языков. М.; Л., 1954. С. 76—77.
16. Крупник И. И., Членов М. А. Динамика этнолингвистической ситуации у азиатских эскимосов // Сов. этнография. 1979. № 2. С. 21.
17. Меновщиков Г. А. Язык эскимосов Берингова пролива. Л., 1982.
18. Этнографические материалы... С. 99—100.
19. Там же. С. 163—164.
20. Крупник И. И. К количественной оценке традиционного хозяйства азиат­ских эскимосов // Проблемы этнографии и этнической антропологии. М.,. 1978. С. 26.
21. Крупник И. И. Освоение среды и использование промысловых угодий у азиатских эскимосов // Некоторые вопросы изучения этнических аспек­тов культуры. М., 1977; Арутюнов С. А., Крупник И. И., Членов М. А, «Китовая аллея»; Freeman М. М. R. Arctic ecosystems // Handbook of North American Indians. V. 5: Arctic.
22. Van Stone J. W. Mainland Southwest Alaska Eskimo//Handbook of North. American Indians. V. 5: Arctic. Wash., 1984. P. 227—233.
23. Burch E. S. (jun.). The traditional Eskimo hunters of Point Hope, Alaska: 1800—1875. North Slope Borough, 1981. P. 50—60; Heinrich A. C. Eskimo type kinship and Eskimo kinship: An evaluation and a provisional model for presenting data pertaining to inupiaq kinship systems: Ph. D. diss. Ann Arbor (Mich.), 1963.
24. Крупник И. И. Природная среда и эволюция тундрового оленеводства// Карта, схема и число в этнической географии. М., 1975.
25. Burgess S. М. The St. Lawrence Islanders of Northwest Cape: Patterns of resource utilization: Ph. D. diss. Ann Arbor (Mich.) 1974. P. 142—211; Wic­ker H.-R. Akkulturation der traditional-okonomischer Struktur bei den Es­kimos der St.-Lawrence — Insel, Alaska. Bern, 1974. P. 152—157.
26. Heinrich A. C. Eskimo type kinship... P. 395.
27. Ibid. P. 431.
28. Hume J. Sea-level changes during the last 2000 Years at Point Barrow,. Alaska // Science. 1965. V. 150. P. 1165-1166.
29. Арутюнов С. А., Крупник И. И., Членов М. А. «Китовая аллея». С. 136— 160; Они же. Исторические закономерности и природная среда//Вестн.. АН СССР. 1981. № 2.
30. Anderson D. Prehistory of North Alaska//Handbook of North American In­dians. V. 5: Arctic.
31. Арутюнов С. А., Крупник И. И., Членов М. А. «Китовая аллея». С. 155— 157.
32. Сказки и мифы эскимосов Сибири, Аляски, Канады и Гренландии. М., 1985. С. 324-326.