Диктатура на вершине

Вступление Лимантура в правительство отмечает начало возвышения новой группы — «людей науки» (сиентификос). Сиентификос представляли поколение, выросшее после Реформы. Мечта о свободе и равенстве, вдохновляв­шая Хуареса и Окампо, казалась им наивной утопией. Общественный организм, который, подобно мексиканскому, находится в зачаточном состоянии, говорили они, так же неспособен воспринять свободу, как губка не в состоянии впитать в себя бифштекс. Но, высмеивая иллюзии револю­ционного либерализма, они сами были апостолами новой иллюзии — иллюзии прогресса благодаря одной лишь науке. Их учителями были Огюст Конт и Герберт Спен­сер. Превыше всего они ценили материальное развитие, из­меряемое продукцией рудников и заводов и длиной желез­ных дорог и телеграфных линий, — такое развитие, какого достигла Мексика при Диасе. Они считали мексиканцев отсталым и варварским народом, который нуждается в том, чтобы его силой повели по пути цивилизации. Мекси­кой должны править белые люди. Ее должен цивилизо­вать иностранный капитал.

Организатором группы сиентификос был Росенда Пи­неда, помощник министра внутренних дел Ромеро Рубио. Пинеда хотел разжечь политическое честолюбие своего на­чальника, собрав вокруг него самых способных из моло­дых адвокатов и интеллигентов, таких людей, как Лимантур, Пабло и Мигель Маседо, Хоакин Касасус, Рафаэль Рейес Спиндола и Франсиско Бульнес. Все эти люди одо­бряли диктатуру. Впоследствии некоторые из них превра­тились в банкиров, промышленников и адвокатов корпо­раций, а другие стали губернаторами штатов или заняли должности в правительственном аппарате. Диаса окружа­ли способные экономисты и умелые интриганы, определяв­шие политику правительства и служившие главными по­средниками в навязывании Мексике англо-саксонского ка­питала. Некоторые из них стали миллионерами и по мере того, как возрастали их богатство и власть, начали стремиться к полному политическому и экономическому господству над страной. Они всегда были скорее кликой, чем политической партией, ибо не имели поддержки в на­селении. Напротив, большинство мексиканского народа от всего сердца ненавидело их. Внутренний кружок сиенти­фикос состоял из 15—16 человек. Руководителем его по­сле смерти Ромеро Рубио, последовавшей в 1895 г., стал Лимантур.

Несмотря на то, что сиентификос только идеологиче­ски обосновывали программу Диаса и извлекали из нее выгоды для себя самих, их возвышение означало новую тенденцию. Правительство Диаса было первоначально метисским. Сам Диас и большинство членов его правитель­ства и губернаторов штатов были метисами. Политическим идеалом сиентификос было не правление военного героя, а креольская олигархия. Они высказывались за конституци­онное правительство при условии, чтобы его можно было приспособить к господству креолов. В течение последнего десятилетия диктатуры диасовская администрация все в большей степени становилась креольской, и хотя некоторые новые чиновники были потомками старых выходцев из Ис­пании, многие, подобно самому Лимантуру — незаконному сыну французского авантюриста, искавшего золото в Кали­форнии, а затем нашедшего более легкий источник наживы в приобретении мексиканских церковных имуществ во время Реформы, — принадлежали к тому слою новых креолов, которые поселились в стране после достижения независи­мости. С возвышением сиентификос правительство Диаса лишилось своих корней в мексиканской нации и постепенно превращалось просто в агента иностранного капитала.

Под надзором сиентификос администрация стала более энергичной. Но осуждая бесстыдный грабеж, которым отличались прежние правительства, сиентификос умели на­правлять в свои карманы значительную долю растущего богатства страны. Если они проповедывали честность, то отчасти потому, что были достаточно умны, чтобы нажи­вать состояния, не нарушая законов. Вместо того чтобы присваивать взятки и асиенды грубыми способами воен­ных главарей, они позаимствовали с Уолл-стрит более джентльменские формы подкупа. Мексиканский банк, находившийся теперь в значительной степени под контролем сиентификос, получил возможность наживать непомерные прибыли путем продажи государственных ценных бумаг. Когда Лимантур задумал национализировать железные дороги, скупив для мексиканского правительства 51% их акций, банкирский дом Шерер — Лимантур, одним из владельцев которого был брат министра финансов, приоб­рел эти акции, чтобы продать их казначейству по повы­шенной цене. Заключение юридических сделок между пра­вительством и иностранным капиталом было монополизи­ровано адвокатами сиентификос, бравшими за каждую сделку огромную плату.

Под контролем Лимантура благосостояние Мексики — по крайней мере в отражении статистических данных — продолжало стремительно расти. Лимантур отменил алькабалу, этот пережиток колониального периода, мешавший росту внутренней торговли. Он консолидировал внутренний и внешний долг из 5%, и мексиканское правительство ста­ло пользоваться таким доверием за границей, что государ­ственные ценные бумаги вскоре начали продаваться выше паритета. Лимантур разрешил открывать банки во всех мексиканских штатах и позволял им выпускать банкноты на сумму, в три раза превышающую их наличные резервы.

Он облегчил развитие внешней торговли, установив единый золотой стандарт и уничтожив биметаллическую основу мексиканской валюты. Национализировав железные дороги, он предотвратил их концентрацию в руках одной из крупных железнодорожных компаний США. Тем временем строились новые сооружения — гавани, прави­тельственные здания, театры, телеграфные и телефонные линии. В Мехико появились широкие улицы, дворцы и трандиозные общественные здания. На запад, к парку и замку Чапультепек, служившему теперь официальной резиденцией диктатора, шел широкий бульвар, о котором меч­тал еще Максимилиан, называвшийся Пасео де ла Рефор­ма, а в новых предместьях, рядом с Пасео, выросли дома сиентификос и иностранных капиталистов. Мехико Диаса гордо именовал себя американским Парижем. И хотя к востоку и северу от площади, в полуразрушенных домах колониального периода и вновь построенных многоквартирных домах-трущобах, в тесноте ютились нищие и проле­тарии, деловая часть города и его западные предместья отличались всеми красотами мировой столицы.

Длительный мир и рост буржуазии привели, несмотря на отсутствие свободы, к некоторому культурному разви­тию. Ничто не нарушало феодального загнивания сельской Мексики, но в городах диктатура продолжала строить школы, и количество неграмотных уменьшалось^[1]. Колос­сально возрос тираж газет. По мере того как вымирало старое якобинское поколение, поколение Прието и Альтимирано, литература стала утрачивать сознание своей обще­ственной роли и свой мексиканский национализм, но до­стигла больших успехов в области формы. Во всей Латинской Америке это был век модернистской поэзии того стиля, величайшим мастером которого был никарагуанец Рубен Дарио и который в Мексике был представлен Гутьерресом Нахерой и Амадо Нерво. Среди прозаиков только Хусто Сьерра, романист и историк, непревзойден­ный в мексиканской литературе мастер испанского языка, остался верен либеральным и националистическим тра­дициям реформы. Сьерра поддерживал Диаса, хотя пони­мал сущность его диктатуры. Любя свободу, он убеждал себя, что «свобода, подруга львов, — достояние сильных» и что Мексика при Диасе набирает силы. Один из его учеников описывает, как Сьерра по утрам читал студен­там Национальной подготовительной школы лекции о пре­красной свободе периклсвых Афин, а днем в качестве чле­на диасовского верховного суда оформлял продиктованные диктатором решения. Но лучше всего представлял дух эпохи историк — сиентифико Франсиско Бульнес, который по­ставил своей задачей высмеивание национальной гордости Мексики и ее национальных героев.

Если поэзия находила убежище в эмпиреях, то в дру­гих видах искусства ярко проявлялось то смешение вели­колепия и продажности, та мишурная пышность, которая характеризовала диктатуру Диаса. Эти искусства утратили связь с народными традициями и подражали эклектическим стилям, развивавшимся в международном обществе финансового капитала. В Мехико прекрасное здание, копия дворца в стиле итальянского возрождения, служило новым центральным почтамтом, а через улицу, близ того угла Аламеды, где когда-то инквизиция сжигала свои жертвы, возвышалась огромная куча белого мрамора вообще без всякого стиля — новый национальный театр. Живопись была скучным подражанием французскому салонному сти­лю и в академической манере изображала славные сцены войны за независимость и сражение за Пуэблу, а на пло­щадях всех городов возвышались статуи, представлявшие собой самые скверные образцы викторианского стиля. На­циональным героем был теперь Хуарес. Аламеда была украшена большой статуей сидящего Хуареса; еще боль­шая статуя была воздвигнута в Оахаке, где он родился. Типичен для режима Диаса тот факт, что эта статуя была привезена из Италии и сделана итальянским скульпто­ром, который никогда не видал Хуареса и не бывал в Мексике.

Американские дельцы, ценившие милости, щедро разда­вавшиеся им мексиканским правительством, стали даже по­говаривать, что в Вашингтоне нужен свой Диас. У Диаса, го­ворили они, награждая его высшей из имевшихся в их распоряжении похвал, кожа коричневая, но душа белого человека.

Но под поверхностью накапливались силы, о которых не имели представления Диас и Лимантур. По мере угасания своих способностей Диас все более утрачивал понимание происходящего. Он еще управлял, но источники его информации были в руках Кармелиты и сиентификос. Добиться беседы с Диасом стоило 3 тыс. песо. Что касает­ся Лимантура, то при всех своих хваленых административ­ных талантах он был не государственным человеком, а финан­систом, и если бы не основы, заложенные его предшест­венниками, он не мог бы добиться и финансового успеха. Лимантур был одним из тех банкиров-экономистов, для ко­торых процветание страны измеряется цифрами, а государ­ственная мудрость состоит в манипуляции бюджетом по всем правилам финансовой игры. В то же время большая часть мексиканского народа была теперь во имя прогрес­са осуждена на страшную нищету.

Мексиканский капитализм был надстроен над системой асиенд, при которой почти половина сельского населения была связана долговым рабством. Задача разрушения асиенд и спасения индейцев от пеонажа так и не была разрешена. Об ее осуществлении мечтали самые выдаю­щиеся из руководителй Реформы, но алчность их привер­женцев и закон Лердо не дали ей возможности воплотить­ся в жизнь. Вместо того чтобы разделить церковные асиенды между мелкими собственниками, Реформа только пе­редала их метисам и иностранцам. При Диасе система асиенд фактически укрепилась. Официальная политика правительства попрежнему предусматривала увеличение числа земельных собственников, но оно достигалось не пу­тем раздела крупных поместий, а путем захвата, в соот­ветствии с законом Лердо, индейских общинных земель, а с 1894 г. путем раздачи общественных земель без всяко­го ограничения размеров участка, присваивавшегося одним покупателем. Количество ранчерос увеличилось на несколь­ко десятков тысяч человек. Но наиболее заметным ре­зультатом правительственной политики была концентра­ция землевладения в невиданных дотоле масштабах. Ста­рым креольским семьям было разрешено расширять свои владения за счет индейских деревень, а в северных штатах фантастическое количество общественных земель бы­ло распределено между лицами, пользовавшимися мило­стью правительства. В Нижней Калифорнии почти 30 млн. акров было роздано четырем лицам. Один человек получил 17 млн. акров в Чигуагуа, другой — 12 млн. акров на северо-востоке. Семнадцати лицам было роздано 96 млн. акров, т. е. почти одна пятая всей площади респуб­лики. Значительная часть распределенной таким образом земли не была пригодна для обработки. Ее владельцы на­меревались устроить животноводческие фермы или надея­лись найти богатства в недрах. Но общий результат был достаточно серьезен. К 1910 г. почти половина Мексики принадлежала менее чем трем тысячам семей, а из 10 млн. мексиканцев, занятых в сельском хозяйстве, более 9,5 млн. фактически земли не имели. 5 млн. индейцев — жителей свободных деревень, сохранивших независимость еще со времен до испанского завоевания, — были теперь едва ли счастливее тех 4,5 млн. индейцев, которые жили на асиендах. Некоторым из них, особенно в Оахаке, удалось со­хранить часть своих общинных земель — эхидос, либо пере­дав права на них своему касику, либо заручившись покрови­тельством диктатора. Но даже они едва ли имели достаточ­но земли для удовлетворения своих нужд, а большинство индейцев было вынуждено, стать батраками на асиендах.

Многие из новых землевладельцев — скотоводческие бароны на севере, владельцы плантаций сахарного трост­ника в Морелосе, производители кофе и каучука в Чиапа­се и пеньки на Юкатане — обрабатывали земли методами капиталистического рационального производства; но снаб­жение Мексики главными продовольственными продуктами все еще зависело от старых креольских помещичьих семей центрального плоскогорья, презиравших деловые методы. Они по-прежнему обрабатывали только незначительную часть своих земель, причем почти теми же способами, как и 300 лет назад. Почва непрерывно истощалась, и процесс этот продолжался уже тысячу лет. Прогрессировала эро­зия. Диктатура ничего не делала для развития ирригации и даже раздавала права на воду частным лицам, лишая многих мелких землевладельцев доступа к воде. Она не строила шоссейных путей, а железные дороги прокладыва­лись только там, где это соответствовало интересам эконо­мического проникновения американцев. Таким образом, Мексика, три четверти населения которой занималось сельским хозяйством, не могла себя прокормить. В послед­ние годы диктатуры, несмотря на то, что покрови­тельственные пошлины на сельскохозяйственные про­дукты равнялись 100%, страна ввозила продовольствие из-за границы.

Помещики — асендадос жили в Мехико или еще чаще в Париже, извлекая доходы из земель, завоеванных или украденных их предками у индейцев, и оставляя эти земли в ведении наемных управляющих. Они посылали сыновей учиться в иезуитский коллеж Стоунихерст в Англии, а дочерей — во французские монастыри. Когда один-два раза в год они навещали свои поместья, для пеонов устраивал­ся праздник, а помещик и его жена раздавали им подарки. О действительной жизни пеонов, о том, как управляющие избивают и пытают их и заявляют феодальные права на их жен и дочерей, помещики оставались в блаженном не­ведении. Быть может, ни в одной другой стране положение пролетариата не было столь тяжелым, как в Мексике. Мексиканские сельскохозяйственные рабочие жили при режиме Диаса в нищенских условиях, почти на положении рабочего скота. Их пища состояла почти исключительно из кукурузы, перца и бобов (фрихолес). Они спали в малень­ких деревянных или каменных хижинах, постелив соломен­ные цыновки (петатес) на голой земле. Заболеваемость желудочными болезнями — вследствие загрязненности пи­щи и питьевой воды, воспалением легких — вследствие крайней скученности, и венерическими болезнями была выше, чем где бы то ни было в мире. Пеоны находились во власти полу языческих, полукатолических суеверий; они пытались лечить болезни магическими обрядами и трати­ли значительную часть своих жалких заработков на пла­ту священникам и на церковные свечи[2]. Водка и фиесты были единственным утешением их нищенского существо­вания, и когда деревня церемониальными плясками и взры­вами хлопушек отмечала какой-нибудь религиозный празд­ник, население ее, начиная с малых детей, напивалось до беспамятства. Такова была жизнь пеонов начиная с ко­лониального периода; но при Диасе система асиенд распространилась на всю страну, и положение ее жертв стало еще тяжелее. Дневной заработок пеона составлял, как и двести лет назад, от 25 до 40 сентавос в день[3] Но тем временем банки Лимантура накачивали финансовую систему бумажными деньгами, и цены неуклонно повыша­лись. С 1890 по 1910 г. цены почти на все важные продовольственные продукты возросли более чем вдвое. В 1910 г. реальная заработная плата пеона, в ценах на кукурузу, составляла одну четверть заработной платы, кото­рую он получал в 1800 г. При вице-королях пеоны могли, по крайней мере, жить на свои заработки. При Диасе они медленно умирали с голоду.

В Мексике появился новый пролетариат, подвергавший­ся почти такому же угнетению, как и пеоны. Развивался промышленный рабочий класс. На постройке железных дорог, в рудниках и на заводах нужна была рабочая сила, которую прежде владельцы этих предприятий получали, покупая пеонов на асиендах. Лучше оплачиваемый, чем сельскохозяйственный рабочий (городские рабочие получа­ли 4—6 песо в неделю за 12—14-часовой рабочий день), избавленный от изолированного деревенского существова­ния, городской пролетарий усваивал новые идеи. Испан­ские иммигранты принесли с собой в Мексику учение анархосиндикализма. Предприимчивые мексиканцы уезжа­ли на поиски высоких заработков в Соединенные Штаты и там вступали в организацию Индустриальных рабочих мира. Несколько мексиканских интеллигентов — Рикардо и Энрике Флорес Магон, Антонио Вильяреаль, Диас Сото-и-Гама — начали проповедывать социализм. В течение последнего десятилетия диктатуры появились профессио­нальные союзы и устраивались стачки. Правительство сви­репо подавляло эти первые выступления за права рабоче­го класса. В Кананеа (Сонора), где находились принадле­жащие американцам медные рудники, и на текстильных фабриках Рио-Бланко в Вера Крус, плативших самые высо­кие дивиденды среди всех хлопчатобумажных фабрик мира, войска стреляли в бастующих и убивали сотни безоружных рабочих, осмеливавшихся выступать против своих хозяев.

Мексиканских патриотов приводили в негодование при­вилегии иностранного капитала. Туземным капиталистам было трудно конкурировать с иностранцами. Мексика, го­ворили тогда, стала матерью для иностранцев и мачехой для своих собственных детей. Американские фирмы — Херстов, Гуггенхеймов, Маккормиков, Дохини, «Юнайтед Стейтс стил корпорейшн», «Анаконда корпорейшн», «Стандард ойл» — владели тремя четвертями мексиканских руд­ников и более чем половиной нефтяных промыслов Мекси­ки. Им принадлежали плантации сахарного тростника, кофе, хлопка, каучука и маги, а близ американской грани­цы — огромные скотоводческие фермы. Американские ка­питаловложения в Мексике, которые в 1910 г. превышали миллиард долларов, превосходили весь капитал, принад­лежавший мексиканцам. Англичане были заинтересованы в нефти, драгоценных металлах, предприятиях обществен­ного пользования, сахаре и кофе. Текстильные фабрики гфйнадлежали главным образом французам. Испанцы, ко­торых еще ненавидели как гачупинов, почти монополизиро­вали розничную торговлю, приобретали крупные асиенды и владели знаменитыми табачными полями в Националь­ной долине, где находили смерть тысячи заключенных. Мало кто из иммигрантов приобретал мексиканское граж­данство. Иностранцы жили в изоляции, предоставляя все наиболее ответственные и высоко оплачиваемые должности на своих предприятиях соплеменникам, накап­ливая богатства, которые намеревались в будущем увезти на родину, и открыто выражая презрение к эксплоатируемой ими нации.

Мексиканцы всегда отличались ненавистью к иностран­цам. Именно эта ненависть и служила Диасу излюбленным предлогом для оправдания его диктатуры. Свободная печать и свободный суд, говорил он своим друзьям, немед­ленно сделают положение иностранных капиталистов невы­носимым. Мексика же нуждается в иностранных капитало­вложениях. Еще более того она нуждается в сноровке ино­странцев. Только иностранцы могут построить железные дороги, разработать рудники, ввести новую промышленную технику. Но Диас не защищал мексиканские интересы и не обеспечивал суверенитет Мексики. Он не требовал, чтобы мексиканцы осваивали новую технику. Иностранцы монополизировали все ответственные должности на новых предприятиях, а мексиканцев использовали только в каче­стве неквалифицированных рабочих. Диас не защитил мексиканских рабочих от эксллоатации. Иностранному капиталу была предоставлена возможность получать чудо­вищные прибыли, а мексиканцев, устраивавших забастовки с требованием повышения заработной платы, расстрелива­ли. Мексиканское правительство не следило за строитель­ством железных дорог, прославлявшимся как величайшее достижение диктатуры, и американцы, строившие эти дороги, выбирали маршруты по собственному усмотрению; в результате несколько линий соединяло Мехико с Соединен­ными Штатами, а по всей остальной территории страны единственным средством сообщения были караваны мулов. Еще более гибельной была политика Диаса в горнозавод­ском деле. Железные дороги, заводы и предприятия обще­ственного пользования, по крайней мере, оставались в Мексике, но по горному кодексу 1884 г. ее можно было без всякой компенсации лишить нефти. Развитие мекси­канской нефтяной промышленности было главным обра­зом делом Эдуарда Л. Дохини, который в 1900 г. по баснословно низкой цене — около доллара за акр — при­обрел огромные нефтяные поля в окрестностях Тампико. Другие поля были впоследствии приобретены фирмой Рокфеллера и английской фирмой «Пирсон и сын», гла­вой которой был лорд Каудрей. Некоторые скважины на этих полях могли, без давления и насосов, давать до 50 тыс. барелей в день. Если не считать ничтожного гербового сбора, владельцы мексиканской нефти не пла­тили налогов и могли свободно вывозить свою до­бычу. Мексика не пользовалась даже преимуществом бо­лее низких цен, ибо, несмотря на большие налоги, цены на нефть в Соединенных Штатах были не выше, чем в Мексике.

Эти плоды «политики примирения» — ограбление крестьян, эксплоатация промышленных рабочих и раздача привилегий иностранцам — вскоре вызвали еще более грандиозное потрясение, чем война за независимость и война за Реформу.