Обрегон

Когда весной 1920 г. Обрегон во главе сорокатысячной армии ехал по Пасео де ла Реформа, многие, вероятно, за­давали себе вопрос, является ли он только новым каудильо из того длинного ряда военных вождей, которые силой оружия захватывали Национальный дворец — преемником Итурбиде, Санта-Аны и Порфирио Диаса, — или же дол­гой боррьбе мексиканского народа против военщины, клери­кализма и плутократии действительно пришел конец. При Обрегоне и его непосредственных преемниках нельзя была сколько-нибудь уверенно ответить на этот вопрос. Если за революцией Агуа Приета последовал режим, при котором начали проводиться некоторые реформы, то она породила также новый правящий класс, продолжавший добиваться богатства и власти традиционными способами мексиканских политиков, и в течение четырнадцати лет было неясно, которое из обоих явлений окажется более важным.

В Мексике не было заметно успехов в отношении де­мократизации государственного строя. Лозунги мадеристской революции — «действительное избирательное право», «никакого переизбрания» — красовались на всех официаль­ных документах, но выборы были таким же фарсом, как и прежде. Федеральное правительство воплощалось в од­ном человеке, попрежнему занимавшем положение фактиче­ского диктатора. В провинции соперничавшие между собой главари боролись за власть и добычу, а честные губерна­торы встречались так же редко, как при Диасе. Но несмотря на прочно укоренившуюся тиранию и продажность, ход мексиканской истории представлял собой не замкну­тый круг, а спираль. Правительственный аппарат при Обрегоне и его преемниках едва можно было отличить от аппарата порфиристской диктатуры. Он имел такую же власть и состоял из таких же крикливых политиканов и продажных генералов; но постепенно его деятельность на­чала принимать иное направление.

Реформы сопровождались потоками революционного красноречия. Революция получила официальный характер, и отныне каждое мексиканское правительство провозгла­шало себя защитником рабочих и крестьян. Мексиканские политики стали называть себя социалистами и заявлять, что ведут классовую борьбу против империализма янки. Эти революционные фразы предназначались для того, что­бы пускать пыль в глаза иностранцам. Они были лишь новым образцом свойственной мексиканским политикам любви к красивым фразам. Программа Обрегона и его преемников, если оценивать ее не по их словам, а по их де­лам, не была ни социалистической, ни революционной. Если они оказывали рабочему классу покровительство, по­добное тому, какого он уже добился в передовых капита­листических странах, то они поощряли также развитие туземного мексиканского капитализма. И если они, с одной стороны, боролись с феодальной властью креольских земле­владельцев и духовенства, то, с другой стороны, не пыта­лись коренным образом перестроить систему землевладения.

Мало кто был менее революционен по духу, чем Аль­варо Обрегон, установивший тот курс, которому мексикан­ские правительства следовали 14 лет. Уроженец полуамериканизированного штата Соноры, он обладал психологией практического дельца. Сила его заключалась в исключи­тельно ясном понимании реальной обстановки и конкрет­ных возможностей каждой ситуации. Налаженная эконо­мика и политический мир значили для него больше, чем демократия и свобода.

Обрегон предоставил свободу печати, терпимо относил­ся к критике в конгрессе и не злоупотреблял своей вла­стью, чтобы без суда убивать или изгонять личных врагов. Но предпочитая примирение репрессиям, он тем не менее намеревался водворить мир путем концентрации власти в собственных руках. Подобно Диасу в 1876 г., он распре­делял должности между всеми важнейшими революцион­ными группировками, и подобно Диасу он натравливал од­ну группировку на другую. Главной его опорой в конгрессе была рабочая партия. Главари КРОМ пользовались по­литическим покровительством и помощью против соперничавших с КРОМ профсоюзных организаций, но Обрегон не собирался стать зависимым от них. В противовес ра­стущей силе КРОМ он стал поддерживать соперничавшую с ней партию «аграриста» (аграрную), претендовавшую на то, что она выражает интересы крестьян, и руководимую Диасом Сото-и-Гамой. В штатах он укреплял власть федерального правительства, чаще всего, чтобы помочь по­лезному союзнику. Революционные генералы были столь же надменны и недисциплинированны, как свергнутые ими генералы Диаса, и Обрегон, хотя и намечал жесткое сокра­щение расходов на армию, действовал осторожно.

При Обрегоне были устранены некоторые препятствия из числа тех, которые чинил аграрной реформе Карранса, Деревни, нуждавшиеся в земле, должны были обращаться к аграрным комиссиям штатов, которые давали им землю соседних асиенд из расчета от 7 до 20 акров на семью; за­тем эти решения проходили через национальную аграрную комиссию. Землевладельцы получали возмещение государ­ственными ценными бумагами, которые, согласно закону, должны были быть выкуплены в течение двадцати лет. В эту программу не включались рабочие, жившие на асиендах. Число их за время революции уменьшилось, но все же их было более миллиона семей, почти треть всего сель­ского населения страны. Официально, в соответствии со 123 статьей (конституции, они уже были не пеонами, а свободными рабочими, имевшими право на минимум зара­ботной платы; но осуществление статьи 123 зависело от правительств штатов, и в большей части страны пеонаж сохранился, если не юридически, то фактически. Впрочем, свободные деревни, которых было около 24 тыс., с населе­нием более 2 млн. семей, имели теперь право на землю.

Однако Обрегон решительно выступал против всякого радикального перераспределения земли. Он был убежден, что Мексика зависит в экономическом отношении от си­стемы асиенд и что разрушение крупных поместий приве­дет к развалу экономики. Он считал аграрную рефор­му только предохранительным клапаном, дававшим выход недовольству, которое в противном случае могло вылиться в восстание. Инициатива решительного осуществления ре­формы должна была исходить от самих крестьян, но ты­сячи деревень были терроризированы помещиками — из которых многие нанимали вооруженную охрану для защи­ты своего имущества и ведения мелких гражданских войн с восставшими крестьянами, — и священниками, которые, за немногими исключениями, объявляли аграрную про­грамму грабежом и грозили крестьянам, если они примут землю, божьим гневом в виде эпидемии и голода. Мало кто из землевладельцев соглашался признать экспроприа­цию законной, приняв возмещение. Они считали, и пожа­луй не без основания, что государственные ценные бумаги никогда не будут выкуплены, а поэтому не имеют почти никакой ценности[1]. К тому же деревня, подававшая просьбу о земле, не всегда получала землю. Аграрные ко­миссии штатов нередко были подкуплены помещиками. На­циональная комиссия работала медленно и с незначитель­ными результатами. Наконец, даже окончательное предо­ставление земли национальной комиссией могло впослед­ствии быть отменено национальным верховным судом. При Обрегоне было распределено 3 млн. акров земли между 624 деревнями. 320 млн. акров осталось в руках частных лиц, главным образом в руках нескольких, тысяч богатых помещиков ^[2].

Но даже когда деревня действительно получала землю, это нередко приводило к разочарованию. У крестьян не было ни семян, ни орудий, ни кредитов, ни научной под­готовки. Земля должна была обрабатываться сообща, под наблюдением выборных комитетов, и деревенские полити­ки, заполнявшие эти комитеты, легко превращались в дере­венских тиранов, живущих в свое удовольствие, в то время как ни них работают соседи. Если в некоторых эхидос кре­стьяне были способны преодолеть все эти препятствия, те были случаи, когда крестьяне становились жертвами акул-ростовщиков, нередко бравших за ссуды до 100%, или вынуждены были снова уходить работать на асиенды.

Рабочие были организованы лучше, чем крестьяне, и их достижения были более заметны. Статья 123 конституции оставалась недостижимым идеалом, но Обрегон поощрял вовлечение рабочих в профсоюзы, а заработная плата ста­ла медленно повышаться, хотя и была еще намного ниже минимума, необходимого для предотвращения недоедания. К несчастью, рабочее движение было раздираемо честолю­бивыми стремлениями соперничавших между собой групп. Моронес и «группа действия» хотели контролировать все профсоюзы Мексики. В стране имелся ряд независимых профсоюзов. Некоторые из них исповедывали анархо-син­дикализм, на другие, особенно на профсоюзы в Вера Крус, начинал оказывать влияние коммунизм. Но официальным покровительством пользовалась только КРОМ, а без офи­циального покровительства мексиканские рабочие органи­зации были бессильны. В арбитражных бюро, где заседа­ли представители капитала и труда, решающий голос при­надлежал представителям правительства. По статье 123, забастовка признавалась законной, если бастующие не на­рушили договор и не совершили беспричинного насилия. На практике арбитражные бюро объявляли законной лю­бую стачку членов КРОМ. В этом случае бастующие за­владевали предприятием и вывешивали красно-черный флаг КРОМ, а правительственные войска защищали их от штрейкбрехеров. Но когда забастовку объявлял независи­мый профсоюз, она считалась незаконной, а Моронес поль­зовался случаем поставлять штрейкбрехеров.

Наибольших успехов правительство Обрегона достигло в области просвещения. Это было главным образом за­слугой министра Хосе Васконселоса. Он был последовате­лен только в двух отношениях — в прославлении цивили­зации, которую принесла Америке Испания, и в своей вражде к Соединенным Штатам. Васконселос считал поли­тику США, начиная с 1810 г., сплошным заговором с целью подрыва испанских учреждений и приобретения господства над Мексикой. Его страсть к деятельности в области просвещения стимулировала развитие мексикан­ской школьной системы. Ему удалось построить около тысячи сельских школ и разработать программу, которую последующие правительства постепенно проводили в жизнь. Согласно этой программе сельская школа станови­лась не только средством насаждения грамотности, но так­же культурной ячейкой в самом широком смысле слова.

Сельский учитель приходил на смену священнику в деле внедрения среди индейцев цивилизации, начатом монахами XVI в., но в течение трехсот лет с лишним находившемся в совершенном пренебрежении. Сельские учителя получали жалование не выше, чем неквалифицированные рабочие, а жили зачастую в горных районах, из которых до ближай­шего города надо было несколько дней ехать на муле; свя­щенники, яростно противившиеся светскому образованию, поносили их, и нередко им угрожала смерть от рук суевер­ных деревенских жителей.

Самой трудной из всех стоявших перед Мексикой про­блем была проблема иностранного капитала. В этой обла­сти Порфирио Диас причинил непоправимый вред. Возмож­ность вернуть отчужденные Диасом природные богатства зависела не только от самих мексиканских правительств, но также от Вашингтона. А вашингтонское правитель­ство двенадцать лет находилось в руках республиканской партии, традиционной представительницы «дипломатии доллара», и — при президенте Гардинге — особо друже­ственной к нефтяной промышленности. Главной причиной трений был один пункт статьи 27 конституции, объявляв­ший минеральные богатства неотчуждаемой собственностью мексиканской нации[3]. Обрегон не делал никаких попыток провести это правило в жизнь, но обложил нефтяную про­мышленность налогами, которые были объявлены на Уолл­стрит равносильными конфискации. Кроме того, вашингтонский государственный департамент бешено выступал против всего, что напоминало о большевизме, и некоторые резкие высказывания мексиканских должностных лиц, в действительности предназначенные для внутреннего пот­ребления — обычно с целью смягчить недовольство, выз­ванное отсутствием каких бы то ни было революционных мероприятий со стороны этих должностных лиц, — прини­мались в Соединенных Штатах всерьез.

Три года Вашингтон не признавал правительство Обрегона. Зта неучтивость не причинила Мексике особого вреда. Напротив, она означала, что объединенная Мексика сможет проводить какие ей угодно реформы, не нуж­даясь в сохранении благосклонности Соединенных Штатов. Ахиллесовой пятой Мексики была угроза внутреннего не­довольства. Сам Обрегон крепко сидел в седле, но гаран­тировать мирные выборы н не мог, а если бы вспыхнула гражданская война, то позиция Соединенных Штатов мог­ла иметь решающее значение. Поэтому Обрегон старался договориться с Соединенными Штатами и готов был пожертовать для этого принципом, изложенным в статье 27.

С того времени как он стал президентом, Обрегон за­являл, что статья 27 не имеет обратного действия, иными словами, что иностранцев, приобретших права на недра до 1917 г., она не коснется и что относится она только к тем залежам, которые остались незамеченными во время пого­ни за концессиями при Диасе. Однако Вашингтон настаи­вал, чтобы это положение было зафиксировано договором, а Обрегон считал такое требование оскорбительным. Но в то время как Вашингтон оставался непреклонным, Уолл-стрит проявляла большую готовность вести де­ловые разговоры. В 1922 г. министр финансов в правительстве Обрегона Адольфо де ла Уэрта заключил с Тома­сом Ламонтом соглашение об урегулировании долгов. Мек­сика взяла на себя обязательство возобновить, после девя­тилетнего перерыва, уплату процентов иностранным зай­модержателям; для этой цели были ассигнованы доходы от налогов на нефть. Эта хитроумная мера парализовала американских нефтяных магнатов, завербовав на сторону мексиканского правительства американских банкиров. Тем временем торговля между обеими странами расширялась, а лидерам КРОМ была оказана мощная поддержка со стороны Американской федерации труда. Летом 1923 г. в Мексику были посланы американские дипломаты. Мексика согласилась уплатить американцам возмещение за убытки, понесенные во время революции (сумму их должна бы­ла установить комиссия: по претензиям), и было под­тверждено разъяснение, что статья 27 не имеет обратного действия. 30 августа Соединенные Штаты признали мексиканское правительство[4].

Это произошло как раз во-время, чтобы спасти прави­тельство Обрегона, ибо до конца года вспыхнула буря, вызванная проблемой выборов президента. Обрегон решил поддержать кандидатуру своего министра внутренних дел Плутарко Элиаса Кальеса. Кальес считался руководите­лем левого крыла в правящей группе. Это был человек сильной воли, не особенно уважавший те конституционные свободы, о которых еще мечтали мексиканские либералы. Многие члены конгресса его не любили. Они могли рас­считывать на трудно совместимую поддержку революцион­ных профсоюзов, не желавших вступать в КРОМ, воен­ных главарей, жаждавших добычи, и помещиков, ненави­девших аграрные реформы[5]. В поисках подходящей канди­датуры враги Кальеса обратились к Адольфо де ла Уэрте. В течение десяти лет Уэрта был самым верным союзником Обрегона, но когда его стали тянуть вперед люди, убеж­давшие его стать спасителем Мексики, а сзади подталки­вали коллеги по кабинету, жаждавшие получить министер­ство финансов в свое распоряжение, он, наконец, уступил. В сентябре он вышел из кабинета и стал выступать с рез­кими разоблачениями всей политики правительства, к ко­торому раньше принадлежал. Новый министр финансов Альберто Пани немедленно объявил, что застал министер­ство финансов в хаотическом состоянии и что вследствие продажности и невежества его предшественника Мексика находится на краю гибели.

Ожидаемый мятеж начался в декабре. Двое самых влия­тельных военных в стране — Гвадалупе Санчес в Вера Крус (тот самый, который предал Каррансу) и Энрике Эстрада в Халиско — восстали, объявив себя сторонниками де ла Уэрты, и принялись пытать и убивать сторонников прави­тельства и захватывать все правительственные фонды в под­властных им областях. Командовавший войсками в Оахаке Фортунато Майкотте поспешил в Мехико, получил 200 тыс. песо на подавление восстания и присоединился к повстан­цам. По всей стране помещики пользовались случаем, что­бы вернуть себе розданные крестьянам земли. Губернатор Юкатана Фелипе Карильо Пуэрто, сделавший для осуще­ствления аграрной реформы больше, чем какой-либо другой губернатор, был схвачен и расстрелян. Движение явно было обычным реакционным куартеласо. Либералы были устранены насильственными приемами «группы действия». В январе наемные бандиты Моронеса убили представителя де ла Уэрты в конгрессе и похитили четырех его товарищей. Возмущенный этим поступком, Хосе Васконселос вышел из правительства.

Мятежники едва не захватили Мехико; но у Обрегона было два союзника, чье вмешательство оказалось решаю­щим: правительство Соединенных Штатов, щедро снаб­жавшее его оружием, и крестьянские отряды Вера Крус, тревожившие армию Санчеса с тыла. После трех месяцев тяжелой борьбы мятеж был подавлен, а большинство его руководителей поймано и расстреляно. Де ла Уэрта отпра­вился в изгнание в Соединенные Штаты. Летом 1924 г. Кальес был без новых потрясений избран президентом. Однако мятеж обошелся правительству в 60 млн. песо. Казнь главарей мятежа была безусловным благом, но их место заняла новая группа. Вместо того чтобы использо­вать возможность для борьбы с военщиной, Обрегон дал генеральский чин 54 верным ему офицерам.