Церковь

Проповедь католицизма была составной частью испан­ской колониальной системы, и священники фактически вхо­дили в состав королевской бюрократии. Главой мексикан­ской церкви был испанский король. От папы он получил право назначать духовных лиц на все церковные должно­сти, собирать десятину и оставлять часть ее на издержки правления, а также служить посредником между Мексикой и Римом. Таким образом, церковь была неспособна раз­вить независимое политическое мышление, и мирян учили, что проповедь политической свободы является не только крамолой, но и ересью.

Над обществом Новой Испании с значительной мере господствовала верхушка духовенства. Важнейшей после вице-короля фигурой в стране был архиепископ. Ниже его стояли еще восемь епископов, члены инквизиции и иных церковных судов и целая армия других церковных чинов­ников — вплоть до простых приходских священников. Рядом с организацией белого духовенства и почти незави­симо от нее существовали женские и мужские монашеские ордена — францисканский и доминиканский, святого Авгу­стина и кармелитский, а также орден иезуитов, чьи мона­стыри, больницы и школы были рассеяны по центральным провинциям. Вплоть до XIX в. этот орден посылал миссии к диким индейским племенам в горы Севера. В XVIII в. в Мексике имелось 5—6 тыс. священников и 6—8 тыс. мо­нахов. Они обладали «фуэро» (привилегией) отвечать за любые совершенные ими проступки только перед церковным судом. Постепенно они завладели огромными имуществами. Как представители организации, претендовавшей на посредничество между богом и людьми и обещавшей своим покорным последователям благосостояние в этом ми­ре и спасение в будущем, они приобрели над умами мирян власть, которая надолго пережила испанскую империю. До последних десятилетий XVIII в. в Мексику не могли про­никнуть никакие чужеземные или еретические идеи, и самы­ми серьезными волнениями в этой атмосфере всеобщего умственного застоя были волнения, вызывавшиеся спорами между монахами и белым духовенством или между цер­ковью и королевскими чиновниками.

Отклонение от догм церкви подавлялось инквизицией, организованной в 1571 г. Поскольку все индейцы были изъяты из-под ее власти, а все иммигранты тщательно про­верялись испанским правительством, этот суд, казалось бы, должен был иметь небольшое поле деятельности. Однако инквизиции разрешалось оставлять себе в собственность все конфискованное имущество еретиков. Стремясь исполь­зовать это право, инквизиторы сумели найти ряд креолов, которых можно было осудить за еврейские или еретиче­ские обычаи. За 200 с лишним лет инквизицией было сожже­но менее 50 чел., но многие были приговорены к меньшим наказаниям. Ауто-да-фе производились в Мехико, где муниципалитет выделил для этой цели «кемадеро», место сожжения осужденных, в углу Аламеды — площади для об­щественных гуляний. Там в присутствии вице-короля, госу­дарственных чиновников и многочисленных жителей города и близлежащих областей упорных еретиков сжигали, а дру­гих, от которых требовали отречения от заблуждений, про­водили по площади в белых шляпах и желтых «санбенито». Но главное значение инквизиции заключалось не в ее до­стижениях по части сжигания еретиков, а в тех оковах, ко­торые она наложила на мысль, в ее цензуре над книгами и идеями.

Успех католического духовенства среди индейского на­селения, над которым оно приобрело власть, объясняется в значительной степени тем обстоятельством, что оно не при­несло индейцам особенно новых идей. Лучшие из монахов были способны к истинно христианскому милосердию и са­мопожертвованию, но вера среднего испанца была более воинствующей и более примитивной. Кортес и его конки­стадоры верили, что бог поможет им покорить почи­тателей Уицилопочтли, и принимали любую случайность, благоприятствовавшую их планам, за чудо. Испанская ре­лигия, с ее постоянными призывами к святой деве, покро­вителю Испании святому Якову Компостельскому и к бес­численным другим святым христианского календаря, была в действительности политеистической, а приписывание сверхъ­естественной силы мощам святых, священным изображе­ниям и медальонам являлось пережитком еще более древних воззрений. Эта воинствующая вера легко слилась с язычест­вом индейцев. Политика монахов всегда заключалась в том, чтобы избегать всяких резких перемен в идеях и обычаях. Подобно своим предшественникам в Северной Европе в пе­риод раннего средневековья, они разбивали идолов и за­прещали почитание ложных богов, но приспосабливали на службу церкви все старые обычаи и сказания, которые можно было примирить с христианством.

Поэтому, став христианами, индейцы не перестали быть язычниками. Вместо Уицилопочтли и Тескатлипоки они теперь поклонялись богоматери и святым, олицетворявшим­ся деревянными усеянными драгоценностями изображения­ми, которые, как верили индейцы, обладали чудесной силой и могли исцелять болезни и управлять погодой.

Посредством религиозных обрядов индейцы могли по-прежнему выражать свои эмоции, празднуя фиесты с плясками, сохранившимися от языческих времен. Они на­девали головные уборы из перьев, обвивали себя венками из цветов и водили хороводы, притоптывая ногами и иг­рая на гитаре в честь святой девы. Потом они шли в цepковь, становились в ряд у алтаря и опять плясали перед местной иконой. Эти языческие празднества сливались с испанскими идеями и испанскими церемониями. Индейцы изображали в плясках войну между маврами и христианами и исполняли драматические представления на темы из хри­стианского календаря.

Главной целью духовенства было искоренить почитание языческих богов, но зачастую не удавалось достигнуть даже этого. Францисканцы уверяли, что за семь лет они унич­тожили 20 тыс. идолов, но даже в долинах Центральной Мексики от их бдительности скрывались фигуры Тлалока и Тескатлипоки. До последнего времени находились индей­цы, которые хранили языческие изображения, как сокро­вища, веря, что они не потеряли свою древнюю силу, кла­нялись этим изображениям и приносили им живые цве­ты. Религия племен, живших в высоких горах и малонасе­ленных пустынях Севера, была смесью христианства и язы­чества, в которой часто господствовало язычество. В лесах Чиапаса и южного Юкатана были племена, совершенно не тронутые христианскими идеями. Некоторые миссии, дейст­вовавшие среди кочевых племен Соноры и Южной Калифорнии, где испанские колонисты всегда были немногочис­ленны, оказались только островками среди океана язычест­ва. Два-три монаха под защитой солдат собирали несколь­ко индейских семей, строили деревню, церковь и учили ин­дейцев земледелию и ремеслам. Поколениями эти индей­цы вели идиллическую жизнь, размерявшуюся звуком цер­ковного колокола, который звал их на молитву. Обращен­ные в христианство индейцы освобождались от податей, и их не затрагивала алчность энкомендерос. Но монахи, часто милостивые, были нередко и деспотами. Образование индей­цев сводилось к выучиванию наизусть нескольких гимнов и молитв, смысла которых они не понимали. Когда в XVIII и XIX вв. монахов убрали, индейцы быстро возвратились к привычкам своих предков, и от многих миссий не оста­лось ничего, кроме разрушенных церквей.

Религия креолов была, пожалуй, более сложной в дог­матическом отношении, но главным и здесь было соблюдение религиозных обрядов. Католическая церковь принесла в Мексику все эстетические и эмоциональные средства воз­действия религиозного культа, выработанные в течение пятнадцати веков: картины и статуи, яркие одежды свя­щенников, раскачивание кадильниц, музыку и ладан, со­провождавшие мессу. В дни религиозных праздников устраивались большие процессии с музыкой и хоругвями. В праздник тела господня по улицам Мехико проходило до 30 тыс. чел. Всегда и всюду что-либо напоминало о значении религии и ее служителей. Когда по городским улицам проезжал епископ в пурпурном облачении, прохо­жие склонялись и получали его благословение. К постели каждого умирающего приносили причастие: впереди шел человек, звонивший в колокольчик, затем в карете, запря­женной мулами, ехал священник, а следом за ним человек десять монахов с пением и с зажженными свечами в ру­ках. Над городами с их низкими одноэтажными и двух­этажными домами господствовали башни церквей, и почти все время раздавался колокольный звон.

Религия испанцев требовала не только пышности и празднеств, но также боли и страданий. В каждой церкви имелось изображение Христа с кровоточащими ранами. Вплоть до XIX в. сохранились монастыри, где монахини с детства носили терновые венцы и спали на досках, утыкан­ных железными гвоздями. Ежегодно, в период, известный под названием «десагравиос», признания греховности чело­веческой плоти требовали и от мирян, и по ночам в полу­темных церквах, после того как священник описывал биче­вание Христа, члены религиозных братств бичевали друг друга, пока пол не покрывался кровью.

Во всей этой многообразной обрядности нравственный элемент занимал мало места. В лучшем случае она прини­мала мистический характер, в худшем — являлась орудием испанской колониальной политики. От среднего граждани­на требовалось лишь соблюдение десяти заповедей, а часто не требовалось даже этого. Единственным непростительным грехом была ересь. Грабители надевали на себя освящен­ные медали и надеялись, что вмешательство святой девы спасет их от казни. По мере того как короли ослабляли свою бдительность и рассеивался энтузиазм миссионеров периода завоевания, духовенство стало вырождаться. Кон­кубинат священников вскоре стал не исключением, а пра­вилом, и монахи открыто ходили по городским улицам под руку с женщинами. Многие священники были невежествен­ными тиранами, которые интересовались своими прихожа­нами лишь с точки зрения платы за бракосочетания, кре­стины и похороны. В иных бедных индейских деревнях священника видели раз-два в год, а то и совсем не видали. Большинство священников жило в центральных провин­циях, где были сосредоточены и монастыри. Уже в 1644 г. аюнтамиенто[1] Мехико жаловалось на огромное количество праздных клириков, шатавшихся по городу.

В течение колониального периода духовенство неуклон­но обогащалось. К епархиям были приписаны асиенды, монастыри владели полями и фруктовыми садами. Целые городские кварталы стали собственностью церкви. В Мехико церкви принадлежала почти вся часть города между площа­дью и Аламедой. Над этой частью города господствовал большой монастырь святого Франциска. В начале XIX в. было подсчитано, что более половины обрабатывавшейся в Мексике земли являлось собственностью духовенства ^[2]. Бо­лее того, церковь была ростовщическим учреждением, вла­девшим, по крайней мере, двумя третями имевшегося в об­ращении капитала. Она давала помещикам займы и приоб­ретала закладные на их поместья. От рент и процентов, от де­сятин, платежей за требы и продажи папских булл цер­ковь получала огромные доходы, а поскольку от налогов она была освобождена, имущество ее неуклонно возраста­ло. Значительная часть ее богатства, изъятого из обраще­ния, употреблялась на украшение церковных зданий. Собор города Мехико имел алтарь и подсвечники из цельного серебра и длинную решетку перед алтарем из серебра и золо­та. В помещениях капитулов лежали кучи серебра, для ко­торого в соборах нехватало места. Доход, поступавший из этих различных источников, распределялся неравномерно. Многие приходские священники получали едва 100 песо в год, и в XIX в. это обстоятельство сделало некоторых из них отзывчивыми к революционным идеям. Но монахи часто жили в роскоши. Архиепископ же, получавший в XVIII в. жалованье в 130 тыс. песо, и епископы Пуэблы, Вальядо­лида и Гвадалахары, получавшие почти столько же, принад­лежали к числу самых богатых людей Мексики.

За свое богатство и привилегии духовенство должно бы­ло внедрять в Мексике католическую культуру. Но со вре­мени периода завоевания оно сделало для образования не­много. Начальное обучение почти совершенно заглохло: в конце XVIII в. во всей Мексике было только 10 началь­ных школ. Высшее образование было представлено универ­ситетом в Мехико, основанным в 1551 г., но преподавание там было узко схоластическим. Оно прививало культурной верхушке мексиканской молодежи вкус к непонятным и бесплодным тонкостям аргументации, в которой не было места конкретным фактам. В учебном плане университета почти ничто не напоминало о том, что Европа пережила эпоху Возрождения и что Декарт и Галилей, Ньютон и Локк исследуют почти столь же новый мир, как тот, который был открыт Колумбом. Одни лишь иезуитские коллежи давали мексиканцам серьезное образование, и в XVII и XVIII вв. из крупнейших иезуитских семинарий Тепосотлана и Сан-Ильдефонсо вышел ряд видных ученых. Исследования одного из них, математика, астронома и археолога Карлоса Сигуэнса-и-Гонгора, завоевали ему в век Ньютона славу в Европе. Но к иезуитам относились подозрительно и испанское правительство и большая часть духовенства.

В стране, где всякое проявление свободной мысли на­влекало подозрения инквизиции, расцвет литературы был не­возможен. В обильной продукции мексиканских типографий редко встречаются произведения, обнаруживающие проблес­ки настоящей жизни. Высшая культура в Новой Испании, несмотря на царившую там нравственную распущенность, была почти так же строго ограничена богословскими кана­лами, как культура Новой Англии в первые ее десяти­летия.

Поэзия состояла почти исключительно из скучных раз­мышлений об истинах христианства и мудрости монархов из дома Габсбургов и Бурбонов. В этой поэзии царил искусственный и чванливый стиль, изобретенный Гонгорой. Но каким-то чудом в ней явился один человек, умевший выражать живые чувства. Это была женщина, сестра Хуана Инес де ла Крус. Еще девочкой она прославилась при дво­ре вице-короля необычайной ученостью, а позднее писала любовные стихи, отличавшиеся истинной тонкостью и эмо­циональной глубиной. Но эта удивительная женщина скоро ушла в монастырь, где провела зрелые годы, жалуясь на строгость монастырских правил и на угнетенное положение женщины.

Однако нельзя было совершенно задушить художествен­ный гений мексиканцев, который всегда так пышно цвел в народном искусстве. В одной области был еще возможен прогресс. Духовенство боялось деятельности свободного ра­зума, но оно стремилось прославить церковь с помощью живописи и архитектуры. Покровительствуя искусству индейских народов, оно сделало возможным в области изо­бразительных искусств то соединение индейских качеств с испанской культурой, то цветение Нового света в изде­лиях, полных христианской набожности, которое было ис­панским идеалом.

В наиболее возвышенных произведениях колониальной живописи индейскому элементу принадлежала незначитель­ная роль, хотя лучший из художников колониального пери­ода, Мигель Кабрера, был чистокровным сапотеком. Для украшения церквей целые акры полотна покрывались сцена­ми из священных легенд, но дух в них был испанский, и трудно было бы обнаружить в них влияние мексиканской жизни или мексиканского характера.

Величайшим творением Новой Испании была ее архитек­тура. Испанцы были великими строителями, а в Мексике из соединения испанских традиций с мастерством индейских ре­месленников родился новый стиль, развившийся из испан­ского чурригереско, лучшие образцы которого можно поста­вить в ряд с соборами Европы. В церквах XVI в. еще легко было различить элементы двух рас. Построенные по планам испанских монахов, эти церкви имели массивные гладкие стены, подобно крепостям — да они в сущности и были кре­постями. Мелкие же украшения работы индейских резчиков по камню были ацтекскими. Но когда завоевание окончи­лось, церкви стали более изящными, менее мрачными, и обе традиции начали смешиваться. Для внешнего вида типич­ной мексиканской церкви характерны две башни с куполом за ними, покрытым раскрашенными черепицами Пуэблы. Но особенно типична для мексиканского чурригереско его лю­бовь к краскам и к пышному орнаменту. Фасад и верхняя часть башен были обильно украшены, а внутри церкви созвучный фасаду запрестольный образ сверкал, как пыш­ное тропическое растение. Его покрывали резьбой по позо­лоченному дереву — херувимами, свитками, цветами, плода­ми и человеческими головами. Мексиканский чурригереско был вариацией барокко. Подобно барокко, он не имел мас­сивной силы и мощи готического стиля. Изломы его пря­мых линий, округлые и ломаные фронтоны, разнообразные изгибы его арок и окон выражали скорее любовь к пара­доксам — порождение самой эпохи. В этом стиле отразились самоуверенность креолов и гордость владельцев рудников, финансировавших его наиболее дорого стоящие образцы. Но если мексиканские церкви стиля чурригереско были ис­панскими, то они были также и индейскими. Резьба на фаса­дах и запрестольных образах напоминала искусство ацте­ков, проявлявшееся в лепке золотых птиц и животных. Она напоминала также сложность красок и рисунков, которыми художники городов майя любили покрывать кам­ни. Общий эффект был скорее азиатским, чем европей­ским. Параллели мексиканскому чурригереско можно най­ти среди храмов Явы и Индостана.

Первые десятилетия XVIII в.— период культурного за­стоя в других областях — были великим периодом мекси­канской архитектуры. В конце XVIII в. чурригереско вне­запно сменился новым стилем, заимствованным у версаль­ского классицизма и представленным испанским скульпто­ром и архитектором Мануэлем Толса, который приехал в Мексику в 70-х годах XVIII в. Лишь один художник, от­личавшийся силой и разнообразием творческого гения эпо­хи Возрождения, Франсиско Эдуардо Тресгеррас, остался верен туземному стилю. В течение всей жизни он трудил­ся над украшением родного города Селайи и равнины Гуа­нахуато, работая архитектором, скульптором и художни­ком. Он украшал стены церквей композициями собствен­ного сочинения. Церковь богоматери Кармен в Селайе, шедевр Тресгерраса, была закончена в 1807 г. Тресгеррас дожил до независимости Мексики. Он был последней зна­чительной фигурой в мексиканском искусстве до XX в. После завоевания независимости строительство церквей прекратилось, и лишь веком позднее мексиканские худож­ники стали находить новый стимул в светских сюжетах.

Церкви чурригереско были единственным ценным на­следием, которое оставил современной Мексике колониаль­ный католицизм. Если не считать архитектуры, мекси­канская церковь в конце колониального периода едва ли представляла что-либо достойное названия цивилизации. Идеалом мексиканской церкви или многих из ее служите­лей было деспотическое правительство, привилегированное духовенство и невежественные миряне. Впоследствии ду­ховенство вызвало долгие и жестокие гражданские войны в надежде увековечить этот идеал.