Лучшая книга всегда еще впереди

МАРИО ВАРГАС ЛЬОСА: «ЛУЧШАЯ КНИГА ВСЕГДА ЕЩЕ ВПЕРЕДИ»[89]

—Незадолго до приезда в Советский Союз вы дали жур­налистам интервью, где рассказали о своем новом романе. Когда он должен выйти в свет?

—Прежде всего хотелось бы внести некоторую ясность в проблему интервью. Когда вы читаете интервью, взятое у меня (или у кого-либо другого), пожалуйста, не принимайте на веру все, что там напечатано. Некоторые журналисты с сильно развитым воображением так «трансформируют» ска­занное вами, что могут даже возникнуть осложнения. Поэто­му, когда мне говорят: «А вот вы сказали в своем интервью то-то и то-то...», мне становится подчас не по себе: ведь я не помню в деталях, что именно я сказал, а иногда просто не могу узнать того, что «я сказал».

Но в том интервью, о котором вы говорите, все более или менее близко к истине. Да, я закончил работу над романом и передал его издателю за несколько дней до выезда в Москву.

—Как он называется?

— Возможно, название еще изменится, но в настоящее время на обложке значится: «Тетушка Хулия и писака». Это не чисто юмористическое произведение, не фарс, как «Капи­тан Панталеон и Рота добрых услуг». Это, скажем, роман с элементами юмора, который несколько смягчен. Герой рома­на — человек, пишущий радиосценарии. Жанр радиотеатра был очень популярен в Латинской Америке в 40—50-е годы, так же как ныне жанр теленовеллы. Так вот, мой герой сходит с ума. Сюжет основан на реальном событии — я знал такого человека: о его состоянии люди догадались, только когда он начал писать бессмыслицу и его радионовеллы стали абсурд­ными.

— Затрагивается ли в романе проблема «массовой культу­ры»?

— Да, это и есть основная тема. Как получается, что подобные «радиоопусы» и «телеопусы», проповедующие жестокость и дешевую сентиментальность, построенные по примитивным схемам, пользуются такой огромной популярно­стью у зрителя? Чем они затрагивают струны его души? Почему их смотрят и культурные люди и невежды, и бедняки и богачи, и горожане и деревенские жители? А ведь спрос на эту сублитературу воистину огромен. Меня всегда интересо­вала эта проблема: какова механика этого явления, что при­влекает, притягивает такую обширную аудиторию? Вот почему это стало ведущей темой моего нового романа.

— Соприкасается ли ваше творчество с творчеством дру­гих писателей нового латиноамериканского романа — Хулио Кортасара, Карлоса Фуэнтеса, Габриэля Гарсиа Маркеса, Хуана Рульфо, Лугусто Роа Бастоса?

— Самому писателю трудно определить тематическое родство или близость изобразительных средств его произведе­ний с книгами современных ему авторов. Читаю я их всех — разумеется, одних с большим удовольствием, чем других, ощу­щаю свою близость к одним, естественно, больше, чем к другим, что, впрочем, может сказать любой читатель, не так ли? А вот сказать, к какому из них наиболее близко мое творчество, мне было бы затруднительно. Например, я восхи­щаюсь произведениями Гарсиа Маркеса и даже писал об этом, но мне кажется, что мы идем довольно разными путями. В его творчестве большое место занимает «магический реализм», во всяком случае в романе «Сто лет одиночества»; в моих же произведениях элементы «магического реализма» практиче­ски отсутствуют. Думаю, что то же самое разделяет нас с Кортасаром.

— Некоторым критикам кажется, что он использует в своих романах ваши художественные находки...

— На то вы и специалисты, чтобы судить о подобных вещах. Впрочем, это совершенно законно, не так ли? Для создания произведения используется все! Например, я ощу­щаю свою близость и сходство замыслов с первыми романами Фуэнтеса, «Наипрозрачнейшая область» и «Смерть Артемио Круса», которые я особо выделяю в творчестве мексикан­ского писателя. Мне кажется, что к подобному типу романа я стремился в «Разговоре в „Соборе“» или в «Городе и псах». Помню, когда я прочел прекрасный роман Роа Бастоса «Сын человеческий», я узнал в нем мир, довольно близкий мне. И очень хотелось, по крайней мере в «Зеленом доме», создать что-нибудь подобное, соединив мистику с реально­стью, сплавив различные культуры и эпохи. Я полагаю, что вы знакомы с творчеством моего земляка Хосе Мариа Аргедаса, очень значительного для латиноамериканской литера­туры писателя, которого, правда, за пределами Перу мало зна­ют...

—В Советском Союзе его знают хорошо, например роман «Глубокие реки».

— Да, это прекрасный роман. Я очень рад, что он изве­стен советскому читателю, так как речь идет о действительно замечательном писателе. Аргедас — фундаментальная фи­гура нашей литературы, и жаль, что, когда мы говорим о современной латиноамериканской прозе, его имя обычно не упоминают.

— Может быть, потому, что это писатель несколько иного периода?

— Конечно, но его творчество обозначило собой переход от эпохи фольклора, от эпоса к современному роману. Я пре­клоняюсь перед Аргедасом, это был великий творец литерату­ры. Его не одолевали (как новейших романистов) заботы фор­мального порядка. Проблемам формы произведения он не придавал слишком большого значения — он был интуитив­ным романистом. Зато он обладал великолепным чувством языка, подлинно поэтическим чутьем. Особенно это прояви­лось в «Глубоких реках», романе, который мне кажется луч­шей его книгой. Опираясь на интуицию, Аргедас достиг того, к чему новейшие романисты стремятся, опираясь на рацио­нальное начало.

— В нашей печати шел спор, насколько последовательно выражен в романе «Зеленый дом» детерминизм, полностью подчиняющий себе судьбы героев. Не является ли «Капитан Панталеон и Рота добрых услуг» поиском другой точки зре­ния?

— Я знаю, что меня обвиняли в том, что в «Городе и псах» и «Зеленом доме» я проявил себя как романист «дарвинист­ского» толка. Но мне кажется, что я не являюсь сознательным детерминистом, по крайней мере мне так кажется. Правда, самому себе и своим произведениям писатель не может давать окончательной оценки. Вполне вероятно, что, когда я начи­наю писать роман, какой-то элемент детерминизма в нем про­является. Например, когда я задумывал «Капитана Панталеона...», я не думал о юмористическом жанре, если можно так сказать, «для выправления линии» по сравнению с моими предыдущими произведениями. Сама тема неожиданно при­вела меня к юмористическому тону. Первоначально, даже уже приступив к работе, я собирался написать серьезный роман, что-то вроде «Зеленого дома» или «Города и псов». Но получалось очень фальшиво. Так я постепенно пришел к выводу, что единственная возможность рассказать подобную историю — это обратить ее в фарс.

— Мы много спорили: идет ли речь о сатире на прежнюю перуанскую военщину или же на военщину вообще, на ее образ мышления, а может быть, это сатира на бюрократию XX века?

— Вначале я просто хотел рассказать историю, которая меня очень позабавила. Однажды, путешествуя по сельве, я обнаружил, что армией создана «служба визитерш», что в казармы прибывают целые эскорты «посетительниц». Так как я сам учился в военной школе, мне более или менее знаком мир военных. Я представил себе того офицера, которому, конечно же, была поручена организация этой «службы», вообразил себе «командование», обсуждающее и отдающее распоряжения, принимающее рапорты о ходе «операции», и все это показалось мне богатейшей темой для романа. Так возник его замысел.

В Перу военные, вплоть до недавнего времени, с самого начала нашей истории всегда сидели на шее народа. Не удиви­тельно, что перуанских писателей интересовала военная тема, ибо эта проблема непосредственно затрагивала наши интере­сы. Поэтому в романе содержится критика на все то, что военный институт означал в истории моей страны. Но сейчас, отойдя на какую-то временную дистанцию, я думаю, что тема романа несколько глубже. Можно сказать, что его главная тема — показ бюрократического искажения естества. Мне кажется, что сам Панталеон по характеру скорее бюрократ, чем представитель военщины. В том рвении, с каким он при­нимается за дело, проявляется прежде всего позиция мелкого бюрократа, у которого в голове перемешались средства и це­ли. Важнее всего для него выполнить то — пусть даже нич­тожное — поручение, которое на него возложено, и он не за­думывается о конечных результатах. Представляется, что такова сущность бюрократического мышления вообще.

Подобная история могла бы произойти, скажем, в какой-нибудь религиозной общине, чьим членом вполне мог быть Панталеон, или, скажем, в министерстве финансов.

Вообще до того, как был написан роман, я был против­ником юмора в литературе; мне казалось, что юмор для писа­теля, который хочет создавать реалистические произведения, скорее препятствие, что он разрушает, искажает действитель­ность. Теперь же мне совершенно ясно, что я ошибался. Поэтому написание «Капитана Панталеона...» для меня самого было открытием; я понял, что юмор — это форма показа вполне реального типа, описать который в другой манере просто невозможно.

— Нел ли в ваших замыслах чего-либо подобного эссе «Непрерывные оргии» — о флоберовской «Госпоже Бовари»?

— Знаете, в планах у меня недостатка нет, чего мне не хватает, так это времени. Мне очень хочется написать еще одно эссе и посвятить его уже не героине романа, а совре­менной датской писательнице Карин Бликсен (она печатается под псевдонимом Исак Динесен), творчеством которой я вос­торгаюсь. Это необыкновенная писательница. Она родилась в аристократической среде, получила прекрасное «английское» воспитание. Еще молодой она уехала в Африку, в Кению, и прожила там почти двадцать лет. Только по возвращении в Европу она начала писать. Уже в зрелые годы опубликовала книгу сказок «Семь готических рассказов». Мне кажется, что все, что сегодня вызывает такой восторг у читателя латино­американской литературы — а именно «магический реализм», соединение фантастики с реальностью, — уже содержится в мире Карин Бликсен, хотя ею написано не так уж много книг.

—Считаете ли вы свою лучшую книгу уже написанной?

—Ни в коем случае! Лучшая книга всегда еще впереди.

— И какой же она будет?

—  Если бы меня спросили, какую книгу я мечтаю напи­сать, я бы ответил: приключенческую. Моя мечта — написать большой приключенческий роман, эдакую историю с живым действием, где бы постоянно совершались необыкновенные дела, где бы герои действовали всегда на грани человеческих возможностей, преодолевая препятствия, проходя через вся­ческие испытания. Конечно, при условии, чтобы все это оста­валось в пределах реальности, имело бы корни в самой действительности.

— Вы считаете, что в жизни осталось место для приключе­ний?

—Разумеется. Однако в наше время очень трудно создать роман, который был бы эквивалентен, скажем, «Лорду Джи­му» Джозефа Конрада или «Трем мушкетерам» Александра Дюма. Сегодня это трудно сделать не потому, что нет иска­телей приключений, а потому, что читатель стал скептически относиться к такого рода подвигам. К тому же этот жанр полностью «оккупировали» кино и телевидение, похитив его у литературы. Экран настолько живо воплощает приключенче­ские ситуации, этот мир, полный действия, что обескуражен­ным писателям пришлось отдать его на откуп кинематогра­фистам.

— Где будет происходить действие вашего будущего романа?

— Все, что я написал в жанре художественной литерату­ры, связано с Перу. Хотя я и прожил много лет за границей, мне никогда не приходило в голову писать роман о Франции или Англии — может быть, потому, что в моих романах действие очень тесно связано с описываемой действительно­стью. Правда, сейчас я задумал превратить в роман один киносценарий, который написан много лет назад, но не был осуществлен. Случай этот я никогда не забуду, его обсто­ятельства и действующие лица всегда со мной.

Действие происходит в Бразилии, в начале нашего века. Это рассказ об одном европейском анархисте, который, вдох­новленный крестьянским восстанием на Северо-Западе Бра­зилии, устремляется туда, полагая, что именно там он сможет осуществить главную идею своей жизни. Сюжет этот никогда не давал мне покоя, я перебирал его перипетии вновь и вновь. Так что, может быть, я наконец создам роман, действие которого происходит вне Перу.

— Сейчас вы живете в Перу?

— Да, мне нужно было вернуться, чтобы общаться с моим миром, с моим языком: долгое отсутствие уже сказывалось на работе. За эти годы я не раз приезжал в Перу, но ведь вернуться на месяц или два — это не то же самое, что жить погруженным в повседневные нужды и злободневные про­блемы своего народа. Кроме того, я хотел бы, чтобы мои дети жили в их собственном мире, а ведь поначалу они чувствовали себя в нем иностранцами.

—Как вы относитесь к профессиональной критике?

— Когда критики на меня «нападают», мне это не нравит­ся, когда же хвалят, я — в восторге. Ни в том ни в другом случае я им не следую, хотя, конечно, меня интересует их мнение — ведь это один из путей узнать, как обстоит дело с твоим творчеством. Это всегда интересно: обычно оказывает­ся, что произведение, которое ты думал написать в определен­ном ключе, в глазах читателей не имеет ничего общего с твоими замыслами, почти всегда их восприятие сильно отлича­ется от ожидаемого. Но мнение критики не влияет ни на темы моих книг, ни на манеру письма. Во всяком случае, осознан­ного влияния нет. Не думаю, чтобы писатель вспоминал о критических статьях, когда он садится за письменный стол.

— И каково ваше отношение к латиноамериканским кри­тикам?

— Если бы мне пришлось назвать латиноамериканского критика, с мнением которого я считаюсь, я бы назвал мекси­канского поэта Октавио Паса: ни один профессиональный критик не может сравниться с ним в оригинальности сужде­ний. И хотя он бывает иногда произволен в своих суждениях, его критика носит творческий характер, а главное, вдохнов­ляет на творчество. Ему удается пробудить у читателя интерес к произведению. Он не претендует на «научную критику», но меня его по-настоящему творческая критика интересует боль­ше.

Когда я работал над «Капитаном Панталеоном...», я позна­комился с книгой М. Бахтина, которая мне необыкновенно помогла. Это была книга о Рабле — интереснейший труд, посвященный проблеме гротеска в творчестве. На материале творчества Рабле Бахтин разбирает проблемы народной куль­туры, которая как бы выворачивает наизнанку нормы так называемой «официальной» культуры. Бахтин открыл передо мной огромные возможности бурлеска, гротеска, рождающе­гося в гуще народа. Книга меня и очаровала и вдохновила.

—Кто из русских писателей вам близок?

— Из классики прежде всего Лев Толстой — его романы всегда были моими настольными книгами. Затем Достоев­ский, Чехов, Гоголь. Но прежде всего Толстой... Из произве­дений писателей 30-х годов мне очень понравился роман Бул­гакова «Мастер и Маргарита», с которым я познакомился в английском переводе.

— Какое из ваших произведений и какой персонаж ближе всего к вашему «я»?

— Все, что мною написано, опирается на мои личные переживания. Ни одно из моих произведений не основано лишь на вымысле — я могу писать, только опираясь на пере­житое. В этом отношении во всех моих романах и рассказах наличествуют автобиографические мотивы. Так, в «Городе и псах» в перипетиях, происходящих с четырьмя главными дей­ствующими лицами, многое соответствует моим личным вос­поминаниям. То же можно сказать о «Зеленом доме», как по поводу эпизодов, происходящих в сельве, так и на Севере, в Пьюре: именно в них я широко использовал свои личные переживания. Особенно наглядно все сказанное проявилось в «Разговоре в ,,Соборе“», где достаточно большой кусок жизни главного героя — молодого человека, который учился в уни­верситете, одно время участвовал в политической жизни, затем был журналистом, — я заимствовал из событий своей юности. Но по правде сказать, я никогда не превращал свои романы в автобиографию. Личные мотивы всегда претерпе­вают у меня фундаментальную трансформацию, соединяются с эпизодами, являющимися плодом моего воображения, обо­гащаются чужим, заимствованным мною опытом. Как и все писатели, я пользуюсь рассказами о пережитом моих близких, друзей, знакомых, черпая отовсюду литературный материал. Мне кажется, что в этом отношении я не составляю исключе­ния: все пишут, исходя из собственного и чужого опыта, в том числе почерпнутого из других произведений всех жанров и всех видов искусства. Увиденное, прочитанное так же важно, как и пережитое.

— Как вы оцениваете интерес к латиноамериканской литературе в Советском Союзе?

— Мне было очень приятно открыть для себя здесь тот большой интерес к латиноамериканской литературе, который ощущается в издательском мире, в библиотеках и в сфере критики, что, без сомнения, отражает и большой читательский интерес. В издательстве «Прогресс» я видел каталог произве­дений латиноамериканских писателей, опубликованных за последнее время, а также издательские планы, которые дают представительную картину всего лучшего, что есть в совре­менной латиноамериканской литературе, как в поэзии, так и в прозе.

Девять лет назад, когда я впервые побывал в Советском Союзе, здесь были гораздо лучше представлены наши поэты, чем прозаики. Тогда в основном переводили писателей преды­дущего поколения. С творчеством писателей новейшего вре­мени едва начинали знакомиться.

Сейчас я считаю этот пробел восполненным; налицо боль­шой интерес к современным писателям, имеющим широкий успех у читательской массы. Например, в Ленинграде все, с кем я беседовал, были знакомы с такими книгами, как «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса, «Век Просвещения» и «Потерянные следы» Алехо Карпентьера. Во Всесоюзной государственной библиотеке иностранной литературы, где я встречался с переводчиками и критиками, я убедился, что уро­вень информированности по латиноамериканской литературе в Советском Союзе очень высок и интерес к тому, что делают наши мастера слова, возрастает. Здесь, в СССР, перед латино­американской литературой широко открыты двери, и это меня глубоко трогает и волнует.

— Прослеживаете ли вы какую-либо связь между раз­витием литературы данной страны и историей ее общества?

— Мне кажется очевидной связь между историческим и социальным развитием общества и развитием литературы. Конечно, это не значит, что между ними можно проследить непосредственную, автоматическую зависимость и что из кон­кретного социально-исторического явления можно было бы выводить, скажем, особенности литературной формы. Конеч­но, нет, все это гораздо сложнее, это процесс, который трудно зафиксировать. Но связь, по-моему, существует. Я вижу ее с большей ясностью в прозе, чем, скажем, в поэзии. В прозе, особенно в кризисные периоды истории, когда рушится старое и возникает новое, можно проследить подъем жанра романа, дающего возможность показать все богатство его художе­ственных средств. Мне кажется, что все это применимо и к современной латиноамериканской прозе: ее бурный подъем в последние годы не случаен, а связан с ходом политических событий в Латинской Америке. Бесспорно, на континенте завершается определенный исторический период. Старое общество идет к упадку — в одних странах это уже совер­шенно очевидно, в других этот процесс подспудно начинается. И по-моему, никто сейчас не положит голову на плаху за то, чтобы положение в Латинской Америке сохранилось: в нынешнее общество уже не верит никто, даже им облагоде­тельствованные.

Думается, что такие времена и вдохновляют художника на творчество. В конце определенного исторического периода и были созданы самые выдающиеся произведения мировой литературы, как, например, в России в XIX веке, когда на волне кризиса общества появляются «Война и мир» и произве­дения Достоевского. Я считаю, что в какой-то степени подоб­ный процесс происходит сейчас в латиноамериканской лите­ратуре, страстно устремленной к освобождению от дряхле­ющего общества. Она выполняет эту задачу в самых различ­ных литературных формах: иногда в форме чистого вымысла, иногда в сугубо реалистическом произведении, иногда в про­стой, безыскусной манере, подчас и в осложненных образах, следуя своему пытливому духу и собственному опыту. Но думается, что латиноамериканская литература при всем ее разнообразии являет собой художественное воплощение того мира, который завершает свое существование.

— А поиски нового мира еще впереди?

— Мне кажется, что они непременно предполагаются как скрытый подтекст этой прозы, хотя бы в большей части произведений об этом определенно и не упоминалось и они даже не ставили своей целью описание грядущего. В латино­американской прозе есть ясное предощущение, предчувствие конца старого мира — а это предопределяет появление нового мира.

---

[89] Интервью в редакции журнала состоялось летом 1977 г.