Дар творчества, дар дружбы

ВЕРА КУТЕЙЩИКОВА

ДАР ТВОРЧЕСТВА, ДАР ДРУЖБЫ

Жоржи Амаду — писатель счастливой судьбы. Не в том, разумеется, смысле, что жизненный и творческий путь его был без бурь и потерь или что действительность воспринималась им безоблачно и радужно. Счастье Амаду — в изначаль­ной, естественной слитности мира, который его создал, и мира, который он сотворил в своих романах. И обоим мирам он остался верен до конца. Цельность эта — отнюдь не то качество, которое дается само собой: эта цельность добыва­лась писателем в труде, поисках, борьбе.

Он был смел и дерзок в детстве, когда самовольно, без спутника и денег, отправился в дальнее путешествие, исколе­сив весь штат Байя. Он был пылок в молодости, когда кинулся в водоворот литературной, общественной жизни. Один из ярких деятелей Бразильской компартии, он представлял ее в парламенте, пока в 1947 году она не была объявлена вне закона. Он многое видел и изведал: изгнание и признание, выигранные и проигранные битвы, любовь и ненависть. Он жил и живет жадно, упоенно, излучая сердечную энергию, окруженный людьми, общение с которыми стало его первей­шей жизненной необходимостью.

Амаду был счастлив и тем, что ему не пришлось тратить силы, чтобы быть понятым и оцененным. Самый первый его роман, написанный в девятнадцать лет, обратил на себя сочув­ственное внимание критиков. А когда через несколько лет появился роман «Жубиаба»,то это стало буквально триумфом. «Худой баиянец с китайским разрезом глаз, убежавший из дома и жадно окунувшийся в гущу жизни, полон любви к угне­тенным и обиженным. В свои двадцать три года он стал одним из крупнейших романистов Бразилии» — такими вдохновля­ющими словами приветствовал молодого Амаду его старший брат пр перу Эрико Вериссимо. Книга «Жубиаба» открывала первый цикл «Повестей Баии», в котором зачинался художе­ственный мир Амаду.

Байя — это колыбель Бразилии. Кусок земли, омываемый атлантическими волнами, куда, в XVI веке приплыли порту­гальские завоеватели и куда они затем привезли африканских рабов, Байя — это тигель, вде в течение веков выплавлялась бразильская нация. Именно здесь началось смешение рас и культур, составляющее ее суть. Здесь рождалась причудливая смесь из христианских и языческих обычаев и религиозных ритуалов. Африканское начало наложило глубокую печать на всю жизнь и культуру Баии — ее фольклор, кухню, музыку, празднества.

Но Байя не только сокровищница народного искусства: земля, где родятся ценнейшие плоды какао, стала в XX веке ареной жесточайших схваток за обладание ею и не менее жестокой эксплуатации батраков. Земля содрогалась от наси­лия, но баиянский народный характер не был сломлен, не иссякали в нем родники творчества. С самых ранних лет будущий писатель насквозь пропитался воздухом этой жизни, все драматические перипетии которой пережила его семья. И он навсегда оказался к ней привязанным. Немало лет он провел вдали от Баии, писал книги и на иные сюжеты, но любовь к малой своей родине пронес через всю жизнь. «Я, сеньора, — писал Амаду одной из своих читательниц, уже будучи всемирно известным писателем, — являюсь не чем иным, как рассказчиком историй этой земли, сыном этих людей».

Уже в первых произведениях раннего баиянского цикла отчетливо проявилась характернейшая особенность амадовской прозы: естественное соединение трезвого реализма и фольклорной поэтичности, бытовой достоверности и откро­венной фантазии. В окружавшей писателя жизни черпал он этот удивительный сплав. Он бесстрашно подмечал жесто­кость социальных нравов и чутко, любовно улавливал биение пульса народной души с ее непреодолимой тягой к свободному самовыражению.

В 40-е годы Амаду написал дилогию, посвященную исто­рии колонизации края какао: «Бескрайние земли» и «Город Ильеус». Здесь меньше фольклорности, сказочности, но неиз­менны присущие Амаду лиризм, нежность к героям, которые олицетворяют для него вольнолюбие народа. Со второго романа дилогии (он вышел на русском языке в 1948 году под заглавием «Земля золотых плодов») началось знакомство советского читателя с прозой Амаду. Подобно тропическому шквалу, обрушилась на нас тогда неведомая жизнь далекой страны Нового Света, от бурь и страстей которой буквально захватывало дух. С тех пор выросли новые поколения читате­лей, а Амаду остается одним из самых читаемых и популярных зарубежных писателей в нашей стране.

Впервые я увидела Жоржи Амаду в бурлящей многоязыч­ной толпе съехавшихся в Москву участников Движения сто­ронников мира. Было это в самом начале 50-х годов. Я уже много слышала об Амаду, меня поразили и покорили его книги. Протягивая руку, Амаду приветливо сказал: «А я слы­шал о тебе от Пабло» (он имел в виду Неруду). До сих пор отчетливо помню эту окрылившую меня фразу. Амаду гово­рил так непринужденно и так сердечно, как будто мы были знакомы давно.

В течение нескольких последующих лет я много раз встре­чалась с Амаду — он часто наведывался тогда в Москву. Затем встречи становились реже, но горячая привязанность к Жоржи и его книгам со временем нисколько не потускнела, а, наоборот, стала наполняться все большим смыслом. С годами с возрастающей остротой ощущалась притягательность его творчества и личности, жгучая потребность написать о нем.

Я не ставлю перед собой цель создать литературный портрет бразильского писателя — я лишь попробую расска­зать о том, каким довелось мне увидеть и узнать Жоржи, и, оглянувшись в далекие годы, соединить прошлое с насто­ящим.

Воспоминания обычно зыбки и избирательны и потому могут сыграть коварную роль. Пытаюсь обуздать и упорядо­чить их поток с помощью того, в чем они материализовались. Снимаю с полки книги, приходившие из заокеанской Брази­лии с надписями автора, перебираю фотографии разных лет и, наконец, погружаюсь в письма. Едва взяла в руки пачку писем, как меня обдало волной дружеского тепла, которое в них сохранилось. А когда расположила их по датам, то на потем­невшей киноленте памяти стали высвечиваться, оживать один за другим эпизоды жизни, связанные с Амаду, и сам он          обаятельный, темпераментный, живое олицетворение моло­дости и творческой силы латиноамериканского человечества.

...Москва, декабрь 1954 года. На Второй всесоюзный съезд писателей приезжают зарубежные гости, в их числе Пабло Неруда и Жоржи Амаду. «Мы с ним давние друзья, разде­лившие годы изгнания, всегда сходились во взглядах и надеж­дах», — вспомнит позднее Неруда об этом времени. Мне довелось тогда часто видеть их вместе и в кулуарах Колонного зала Дома Союзов, где шли заседания съезда, и в различных аудиториях, и за обеденным столом. В их обществе часто появлялся Назым Хикмет. Он тоже сходился с ними «во взглядах и надеждах», только вот не кончалось его изгнание, да так никогда и не кончилось.

Амаду был моложе своих друзей-поэтов, ему тогда было сорок два. Вот он, стройный, улыбчивый, на фотографии рядом со своей женой Зелией. Он — черноволосый, с горя­щими глазами, она — нежнолицая блондинка. Фотография сделана в Библиотеке имени И. С. Тургенева, что находи­лась тогда у Кировских ворот. Туда мы отправились на чита­тельскую конференцию, посвященную только что вышед­шему на русском языке роману «Подполье свободы» в пере­воде Юрия Калугина. Вглядываясь сейчас в лукавое лицо Жоржи, готова согласиться с шутливым замечанием Ильи Эренбурга, что Амаду мог сойти за «одесского или марсель­ского жулика».

Жоржи был всегда окружен людьми — они тянулись к нему. А он не только притягивал к себе, но и дарил им себя. Вот тогда-то и почувствовала я присущий ему талант дружбы, быть может, не менее могучий, чем его художественный дар. Про Амаду не скажешь, что он любезен. Прежде всего он всегда естествен, его душа распахнута для всех, будь то европейская знаменитость или безвестный читатель.

Среди людей, близких Амаду, был Эренбург, обоих связы­вала совместная работа во Всемирном Совете Мира и боль­шая душевная симпатия. «...Я знаю, что на другом конце света есть человек, который не усомнится, не забудет, а это очень много» — так писал об Амаду Эренбург, человек отнюдь не сентиментальный и избирательный в своих пристрастиях. После смерти Эренбурга его дочь Ирина Ильинична продол­жает получать письма от Амаду — он на самом деле не забыл и не усомнился. След этой дружбы сохранился и в моем архиве: письмо Жоржи от 15 октября 1955 года из Вены начинается словами: «Посылаю тебе с нашим другом Эренбургом...»

В течение примерно лет десяти, с середины 50-х, Амаду был одним из самых энергичных участников Движения стосонников мира; с превеликим энтузиазмом отдался он налаживанию бразильско-советских связей. Его письма тех лет вобрали в себя деятельный дух этой неугомонной натуры. Главная их тема — организация поездок бразильских делега­ций в СССР. Я тогда работала во Всесоюзном обществе куль­турной связи с заграницей в качестве референта по Латинской Америке, и потому Амаду видел во мне своего союзника.

Мятый конверт с изображением пикассовского голубя мира со штампом: Хельсинки, 1955, Всемирная ассамблея в защиту мира. Адрес на конверте — всего два слова: Вере, ВОКС[70]. В конверте записка с просьбой позаботиться о бра­зильцах, которые едут в Москву. И сколько такого рода пору­чений я тогда от него получала! Да и не только я. Всех хотел он подружить со своими соотечественниками. Было нечто отцовское в том, как он их опекал, и не только опекал, но и одевал. Мне запомнилось его черное москвошвеевское пальто с котиковым воротником, купленное на полученный в Москве гонорар. Он появлялся в нем каждый раз, когда приезжал зимой. И это пальто потом я видела на многих, оно кочевало туда и обратно: бразильцам было нелегко перено­сить наши холода.

Многое связывало Амаду с Москвой. Я перечитываю письмо из Рио-де-Жанейро от 8 марта 1955 года, и передо мной встает картина его тогдашней деятельности. Он сооб­щает о поездке в Москву своих друзей — певицы Стелиньи Эгг и композитора Линдольфо Гомеса, спрашивает, не вышло ли второе издание книги «Земля золотых плодов», сообщает, что мою рецензию на роман «Подполье свободы» перепеча­тает на неделе газета «Импренса популар». Не доверяя памя­ти, уточняю по библиографическому справочнику. Действи­тельно, в 1955 году вышло новое издание романа «Земля золотых плодов» в переводе Инны Тыняновой, а рецензия была напечатана в газете «Московский комсомолец» 2 дека­бря 1954 года.

Со временем литературная деятельность целиком погло­тила Жоржи, а я перестала работать в ВОКС, но традиция посылать ко мне друзей сохранилась. Весной 1962 года в Бра­зилию отправлялась в командировку И. А. Тертерян, и теперь настала моя очередь представить Жоржи моего посланца. Инна в ту пору делала первые шаги на стезе латиноамериканистики, и прежде всего в исследовании бразиль­ской литературы. К сожалению, встретиться с Жоржи она не смогла — супруги Амаду в те дни уехали из Бразилии. Не успела Тертерян вернуться в СССР, как вдогонку спешит письмо в Москву: Жоржи торопится объяснить, почему их сви­дание не состоялось. Он сожалеет, что «не имел возможности встретить Инну Тертерян и принять ее так, как она того заслу­живает». Заслуги Тертерян, талантливого литературоведа-латиноамериканиста и испаниста, оказались действительно значительны. Дебютировав в 1962 году юбилейной статьей об

Амаду в «Правде», она стала впоследствии автором самых глу­боких и тонких исследований его творчества, и появление их как раз совпало с новым подъемом амадовской прозы.

Взлету творческих сил писателя предшествовал духовный кризис середины 50-х годов, коснувшийся тогда многих зару­бежных писателей. «Низвергались идолы, но осколки меня не раздавили» — это строка из Хикмета. А вот фраза из воспо­минаний Неруды: «Некоторые из нас, преодолев душевную смуту, почувствовали, что рождаются заново». Именно это и произошло с Амаду: ему открылись иные горизонты. К писа­телю пришла творческая умудренность, и он, как отмечала Тертерян, «захотел идти не вширь — в ширь пространства и истории, — а вглубь — в глубь человеческого сообщества». Он вернулся в мир своих ранних романов — в родную Байю. «И когда он снова вступил в круг тем и образов своей юности, то это оказалось не возвращением вспять, а подъемом на следующий виток спиральной, стремящейся вверх дороги» — так определил этот сдвиг в прозе Амаду Л. С. Осповат. Спуск вглубь и подъем наверх — два, кажется, противоположных направления, но, взятые как метафора в истолковании твор­ческого процесса, они вполне могут совпасть.

Меня покорили в баиянском цикле естественность, с кото­рой стихийная самобытность персонажей романов являет свою всечеловечность, и полная гармония автора с творимым им миром. В сущности, именно об этом и говорил писатель в своей знаменитой речи при вступлении в Бразильскую акаде­мию литературы. Выдающимся был прежде всего сам факт избрания в нее Амаду, и не только для самого писателя, но и для всей бразильской литературы. Отчаянный ниспроверга­тель всех традиций, певец баиянского плебса из самозваной «Академии бунтарей» отныне входил в почетный круг членов национальной академии. Входил без робости, но и без тще­славного торжества. И по-своему выдающейся была его речь.

Двадцать лет спустя я вновь перечитываю ее. Она не поте­ряла ни одной своей краски, ни единой блестки характерного для Жоржи ненавязчивого юмора, она по-прежнему излучает заряд искренности и человеческого обаяния. И когда Амаду говорит: «Народ вскормил меня своей мудростью, и если я что-то сделал, то этим обязан народу», это звучит не как трибунное слово, а как идущее от сердца чувство благодарно­сти. И в самом деле, разве можно читать равнодушно рассказ Амаду о том, как провожали его на торжественную церемо­нию баиянцы, приготовившие ему мундир, расшитый золо­том — «золотом деревьев какао», что произрастает в Байе, «золотом людской дружбы». Слово «золото» становится как бы символом тех богатств мира, что истинны и неподдельны: плодов щедрости родной земли и плодов щедрости человече­ского сердца. И писатель благодарит судьбу за то, что ему сполна отпущено это богатство, ему, которого «ждут к столу в стольких домах Бразилии и за ее пределами», к которому «протянуто столько дружеских рук и обращено столько брат­ских лиц». Так речь при вступлении в академию превратилась в мощный гимн человеческому братству. Именно в ней я нашла словесное выражение того таланта души, который и привлекает к Амаду людей. Отныне он будет писать письма на бумаге с гербом академии и девизом «К бессмертию». Но «бессмертный академик» остается таким же сердечным и естественным, как и раньше, верным самому себе, своему дару человечности.

Вернувшись в романах нового цикла в Байю, Амаду затем и сам окончательно перебирается в отчий край. Обратный адрес на конвертах — Салвадор, квартал Рио-Вермельо. И чем прочнее обвивали его корни родной земли, тем выше восходила звезда всесветной славы Амаду: его книги живут на тридцати пяти языках!

Память вновь отбрасывает назад, в дальние 50-е годы. Вечер в гостинице «Москва». Амаду только что приехал после очередного заседания Всемирного Совета Мира. Мы сидим в его номере, разговор идет о сегодняшних делах. Официант приносит большой чайник. Растянувшись в кресле, Жоржи неожиданно, без всякого перехода, начинает говорить на совершенно иную тему — о негритянской культуре Баии.

— Ты даже не можешь себе представить, что такое кандомбле. Он дает человеку моменты всеобщего освобождения и подъема. Имей в виду, — заявляет он с гордостью, — что в негритянском религиозном обществе террейро я — уважа­емый человек.

Признаюсь с горечью, что не все детали того разговора я тогда уловила — не хватило осведомленности. Но навсегда запомнила, что рассказывал он о слиянии культур на этом куске бразильской земли, примостившемся у Атлантического океана, и о том, как постепенно восприняли белые жители африканские обряды. Но более всего запомнила мгновенный острый приступ ностальгии у Жоржи, его причастность к стихии народной жизни. Передо мной сидел выдающийся деятель мирового движения за мир, друг и соратник многих европейских интеллектуалов, а на самом деле, значит, это был ога — старейшина террейро Опо Афонжа? Рассказ Жоржи опрокидывал привычные представления: кандомбле и Все­мирный Совет Мира слились в некое непостижимое единство, воплотившееся в личности бразильского писателя. Должны были пройти десятки лет, чтобы в том давнем эпизоде мне увиделась не только самая сокровенная суть творческого духа Амаду — истового сына Баии, но и предвосхищение, зерно его будущих художественных открытий.

...Декабрь 1967 года. Шереметьевский аэродром. Супруги Амаду приезжают в Москву. Десять лет прошло с тех пор, как мы не вцделись, и потому к радости примешивается волнение. Поредели ряды старых друзей Амаду: уже нет в живых Фаде­ева, Эренбурга, Хикмета. С нетерпением вглядываемся в лица прибывших. Зелия — все та же, а вот Жоржи пополнел, выглядит каким-то вальяжным (академик!), неторопливым, но так же сердечен и прост. Выкладываем новости про всех, кого знает и помнит. К моменту его приезда три первых книги нового баиянского цикла уже переведены на русский язык, и он, как всегда, радуется и спрашивает: «А как приняли чита­тели? Ведь это непохоже на то, что я писал ранее». Уверяем, что нравится не меньше, а больше.

Получив книги, Жоржи внимательно рассматривает их. Восхищается рисунками художницы Т. Толстой к «Пастырям ночи» — он ощутил в них юмор и наивную романтику, именно то, что художница почерпнула из самого произведения. К своей «Габриэле» писатель испытывает особую нежность, как к первенцу цикла и как к живой, любимой им женщине. И надпись на книге для меня и Осповата делает от имени своих героев.

Как раз в тот год моя семья въехала в новую квартиру, и я, счастливая, готовилась принять в ней дорогих друзей, ведь истинную правду говорил Жоржи в речи при вступлении в академию: его «ждут к столу в стольких домах Бразилии и за ее пределами».

Непрерывно вспоминаем о прошлом, говорим, конечно, о Неруде, который недавно приезжал в Москву. Обычно разго­воры о Пабло с его друзьями сопровождаются забавными рас­сказами о его выходках и причудах. Все говорили о нем с любовью, но без торжественности...

Прошло несколько лет. И сейчас еще отчетливо представ­ляю то холодное январское утро 1971 года, когда из почто­вого ящика выпал плотный конверт, а вместе с ним в дом словно ворвалась и струя горячего солнечного воздуха Брази­лии. В конверте находилось торжественное послание: Зелия и Жоржи уведомляли о свадьбе сына Жоана Жоржи. Гостям надлежало прибыть 27 февраля в Салвадор, в церковь мона­стыря Санта-Тересы. Вскоре пришло и другое аналогичное послание: на сей раз Амаду приглашали на свадьбу дочери Паломы. Так и не вспомню уже, что именно помешало нам принять столь заманчивые приглашения...

И опять память делает рывок назад. Передо мной фотогра­фия белоголовой девочки лет шести. У нее серьезный взгляд, в руках — огромная кукла. На обороте дата: Москва, 1954 год. Зелия подарила мне фотографию своей дочки с надписью: «На память о бразильской Голубке». Палома, что значит «голубка», родилась одновременно с голубкой Пикассо и в честь нее была названа.

Последняя по времени фотография Амаду в моем архиве датируется 1972 годом. Она сделана Зелией. Жоржи сидит задумчивый на балконе, загорелое лицо со следами морщин и серебристая седина создают контраст красному цвету майки. Он не позирует — видно, что Зелия захватила его своим аппа­ратом невзначай, быть может, в момент, когда, погруженный в раздумье, он даже его не заметил.

В сентябре 1972 года он сообщает, что пишет новый роман и работа идет нелегко. Но главные новости — это появление внуков. «У нас их двое — Бруно, сын Жоана, девяти месяцев, и Мариана, дочь Паломы. Что же касается меня, то и я пытаюсь родить «Терезу Батисту», женщину весьма отважную и смелую». Быть может, и случайно соеди­нились в этой фразе рождение внуков и зарождение книги. Но так или иначе, в том году Амаду встречал свое 60-летие новыми приобретениями. Разрасталась семья, и прибавился том в собрании его сочинений: в издательстве «Мартинес» «Тереза Батиста, уставшая воевать» выходит стотысячным тиражом. Дедушка Жоржи, патриарх Баии, патриарх нацио­нальной литературы! И как бы ненароком именно в этом его письме появляется новое, ранее не употреблявшееся слово, которое он прибавляет к слову «привет», — «отеческий».

Была и грустная, тревожная нота в том письме: Жоржи спрашивал о здоровье Неруды, только что перенесшего опе­рацию. Тревога была не напрасной: ровно через год, в черный чилийский сентябрь 1973 года, Пабло умер. В Москве мы начали срочно готовить книгу воспоминаний о нем; весной следующего года «Венок Неруде» вышел в свет, и мы тут же послали книгу Жоржи. Она была богато иллюстрирована фотографиями, и на трех из них они были запечатлены вместе.

А незадолго до этого французский журнал «Эроп» выпу­стил номер, посвященный великому поэту. Для него Жоржи написал проникновенное лирическое эссе — крик сердечной боли, которую ему нанесла смерть друга. В нем он вспоми­нает о многих городах земного шара, где судьба соединила их, и среди них Москву: «Когда я думаю о тебе в минуту ухода... я вижу твердое и нежное лицо Ильи Эренбурга... квартиру на улице Горького, где были Люба, Саша Фадеев, Пудовкин... Савич со своей зажженной трубкой и Назым Хикмет с распах­нутым воротом». Жоржи не хочет забывать никого, с кем они были связаны, а потому вспоминает и «горестный голос Веры Кутейщиковой, донесший мне весть о роковой болезни Пабло». Не могу точно припомнить, когда именно я написала письмо с этим известием, но вот что никогда не смогу забыть и что вновь с волнением перечитываю, так это письмо самого Жоржи, написанное 24 января 1974 года: «Мы много думали о вас, когда узнали о смерти Пабло. Это — ужасающий удар... С каждым разом старых друзей становится все меньше, и поэтому мы должны любить друг друга еще больше». Вот оно — чистое «золото дружбы» — «ouro de amizade», кото­рое с течением времени становится все более бесценным сокровищем.

...Какая все-таки коварная вещь — воспоминания. Неко­гда вполне реальные события и впечатления, пропущенные сквозь толщу памяти, выглядят какими-то призрачными. Вот и сейчас мне кажется некоей фантасмагорией новогодняя ночь 1953 года в ленинградской гостинице «Асгория», когда моло­дой Жоржи, развлекавший многолюдное общество латино­американских делегатов, подтрунивал над моей любовью к Мексике: «Все мексиканцы до сорока лет — бандиты, а после сорока — генералы»...

Что такое тридцать лет? Для кого-то много, для кого-то мало. А для меня сейчас десятилетия, отделяющие от первых встреч с Жоржи Амаду, кажутся невероятной дистанцией. И почти столь же невероятной кажется дистанция географи­ческая, отделяющая Москву от Салвадора. Но самое неверо­ятное то, что дружеская нить, связывающая нас с Жоржи и протянувшаяся сквозь сменившие друг друга эпохи от одного полушария земли до другого, не обрывается. Это и чудо, и счастье.

[70] ВОКС — Всесоюзное общество культурной связи с заграни­цей — общественная организация, созданная в 1925 году в целях ознакомления общественности СССР с достижениями науки и куль­туры зарубежных стран и популяризации успехов культуры наро­дов Советского Союза за границей. В 1958 году упразднено в связи с созданием Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами.