Сообщение об ошибке

Notice: Undefined variable: n в функции eval() (строка 11 в файле /home/indiansw/public_html/modules/php/php.module(80) : eval()'d code).

Латиноамериканская литература и литературы Латинской Америки: соотношение, перспективы развития

Сборник ::: Культура Латинской Америки: Проблема национального и общерегионального ::: Субичус Б. Ю.

В истории, пожалуй, любой научной дисциплины имеется круг вопросов, которые можно назвать вечными: вновь и вновь обращается к ним исследовательская мысль, с тем чтобы на основе овых фактов и концептуальных построений попытаться дать на их ответы, ибо от этого зависит понимание некоторых наиболее ущественных сторон изучаемого явления.

В области литературоведческой латиноамериканистики к такого ода вопросам относится, вне всякого сомнения, вопрос о соотно- ении общерегионального и национального начал в литературном роцессе на субконтиненте; конкретно речь идет о выявлении фак­торов, объединяющих местные литературы в единое целое, с од­ной стороны, и о специфических чертах и степени самостоятель­ности каждой из них в отдельности — с другой, а также о том, какая тенденция — действующая в направлении интеграции или дифференциации — и в какой именно период является домини­рующей.

Эта закономерная и естественная в отношении любого куль­турно-исторического ареала задача применительно к Латинской Америке приобретает особую важность ввиду необычности сущест­вующей здесь политико-географической ситуации, которая харак­теризуется, как известно, наличием более двух десятков незави­симых государств, тесно связанных между собой узами кровного родства и сходством исторических судеб. Однако на пути к ее решению возникают и немалые трудности — помимо слабой разра­ботанности теоретических аспектов проблемы национального и общерегионального в искусстве слова, это еще обилие и пестрота материала, а также сама молодость избранных в качестве объекта исследования литератур, во многом не устоявшихся, не стабили­зировавшихся в своем развитии, не успевших приобрести ярко выраженные отличительные признаки. Вот почему вышеназванный вопрос входит на протяжении десятилетий в разряд вечных, вы­зывая пристальный и напряженный интерес каждого нового поко­ления ученых, критиков и самих писателей. Несмотря на все слож­ности и препятствия, к настоящему времени накоплено значи­тельное количество фактов и наблюдений, в известной мере про­ливающих свет на положение дел в латиноамериканской лите­ратуре под углом зрения интересующей нас проблемы; были соз­даны также обобщающие построения типа культурно-географических схем, в которых литературный процесс в регионе рассматри вается на основе национально-зонального принципа. Среди ни заслуживают особого внимания две схемы, которые имели широ кий резонанс и в момент своего появления, и в последующие годы Они отчетливо демонстрируют успехи и слабые стороны того на правления литературоведческой мысли, которое сосредоточено н решении проблем национального и общерегионального.

Более раннее из этих построений принадлежит видному доми­никанскому ученому Педро Энрикесу Уренье (1881 —1946) и содер­жится в его работе «Шесть очерков в поисках нашего самовыраже­ния». Согласно Уренье, Латинская Америка в качестве опреде­ленного культурно-исторического ареала делится на восемь зон: страны Ла-Платы (Аргентина, Уругвай, Парагвай), Чили, андские страны (Перу, Боливия, Эквадор), Колумбия, Венесуэла, страны Центральной Америки (Гватемала, Гондурас, Никарагуа, Коста-Рика, Панама, Сальвадор), испаноязычные страны Вест-Индии (Куба, Доминиканская Республика, Пуэрто-Рико), Мексика.

Сама по себе в структурном отношении сколько-нибудь су­щественных замечаний схема Уреньи не вызывает, хотя, разу­меется, она «не может быть принята безоговорочно; живая мозаика континента трудно поддается классификации; границы между зонами и внутри них часто бывают зыбкими, одна зона незаметно переходит в другую»1. Совершенно справедливо также и то, что Парагвай и Коста-Рика занимают особое положение в своих зонах2. Конечно же схема доминиканского ученого выглядела бы более полной и законченной, будь в нее включены неиспаноязычные страны региона, прежде всего Бразилия. Эти недостатки, однако, не носят принципиального характера и не снижают ее высокой науч­ной ценности, что подтверждается всем ходом развития латино- американистики на протяжении последних десятилетий, когда на ее основе были созданы многочисленные труды в различных об­ластях знания гуманитарного цикла, в том числе большое коли­чество историй латиноамериканской литературы.

Но в литературоведении, и в частности в сфере, связанной с решением вопросов национального и общерегионального, схема Уреньи может быть использована всего лишь в качестве основы для дальнейших исследований. При ее построении автор исходил из учета широкого круга объективных — географических, расово­этнических, исторических, экономических и политических — факто­ров, которые представляют лишь условия существования той или иной национальной или зональной литературы, но еще не раскры­вают ее своеобразия. Внешние обстоятельства, несомненно, влияют и на особенности эволюции, и на внутренние признаки словесного искусства. Но здесь нет прямой, механической связи. Задача состоит в том, чтобы выявить промежуточные звенья между объективными условиями и их преломлением в художественном сознании, прини­мая во внимание, что литература, как и всякое искусство, подчиняется в своем развитии не только общим, но и своим спе­цифическим закономерностям.

Другое из упомянутых выше построений принадлежит испанскому филологу Энрике Диес-Канедо. Впервые оно было изложено в его речи «Единство и различия в испаноязычной литературе», прочитанной во время церемонии приема ученого в члены Испанской академии в 1935 г. Впрочем, «построением» его можно назвать чисто условно. В отличие от П. Э. Уреньи взгляды Диес-Канедо трудно систематизировать, что вынуждает нас привести соответ­ствующий, довольно пространный фрагмент этого выступления це­ликом:

«Литература Мексики, в глубинах которой мерцает загадка веков, характеризуется теми же чертами, что и творческий облик Аларкона (Хосе Руис де Аларкон-и-Мендоса (1581 —1639) — вид­ный испанский драматург «золотого века», уроженец Мексики.— Б. С.): чувством меры, наблюдательностью, склонностью к лукавству и насмешке. Каждая из пяти республик, которые, словно плод ананаса, объединила в себе Центральная Америка, бесспорно, обла­дает неповторимыми признаками, в совокупности же они отли­чаются юморизмом и окрашенной в меланхолические тона несколь­ко непостоянной любознательностью, получившей свое наиболее яркое проявление в Рубене Дарио. Доминиканская Республика, Куба и Пуэрто-Рико на протяжении всего своего развития — ис­полненная внутренней страсти томность, готовая взорваться в ярост­ном кличе созерцательность, ослепляющая игра красок. Венесуэла предстает в облике воина — мужественного, неустрашимого, с таинственной, мятущейся душой. Колумбия покоряет ученостью и красноречием; ей очень к лицу докторская мантия, но окна ее аудиторий выходят в первозданную сельву, которая воплощает сво­боду и боль. Эквадор с высоты горных хребтов, где дух обретает чистоту и прозрачность, созерцает знойное побережье — вершины хранят традицию, на берегу моря кипит жизнь, полная приклю­чений; такова же и его литература. Перу погружено в воспоминания о днях Вице-королевства, хранит множество преданий о далеком прошлом и умеет с изяществом повествовать о нем, и в этих рас­сказах сверкает золото, льется кровь; они пронизаны чувственностью и едким юмором. Боливия, вознесшаяся в заоблачные выси, засты­ла в тишине и покое, словно горное озеро; среди ее скал и ущелий звучат меланхолические звуки индейской флейты — кены; не пере­ставая жевать коку, она грезит о великих деяниях. Парагвай чаще берет в руки оружие, чем книги, его литература ведет непрекращаю- щуюся борьбу на поле боя. В Чили, как нигде в другом месте, ощущается движение истории; ее ученые мужи выступают обычно и на поприще государственной деятельности; толчки, сотрясаю­щие ее недра, не препятствуют усердным занятиям науками; ро­ман и поэзия этой страны отличаются предельной серьезностью даже тогда, когда они служат для развлечения. Аргентина — это плавильный тигель рядом с раскаленной печью; она способна вобрать в себя все что угодно и все что угодно очистить и слить воедино: тут — и пестрота ее главного города, и разнообразие ее природы,— разнообразие, в котором есть место и великому и малому; Арген­тина с полным правом могла бы сказать о себе: ничто человеческое мне не чуждо»3.

Некоторым современным читателям это выступление испанского филолога может показаться безнадежной архаикой, однако основ­ной дефект классификации Диес-Канедо не в методике. Подобное проникновение в характер нации, в ее искусство и образно-эмо­циональное, даже поэтическое выражение полученных впечатлений отнюдь не лишены права на существование. Другое дело, что в концепции Диес-Канедо наряду с верными встречаются выводы в высшей степени расплывчатые, весьма спорные, на сегодняшний день явно устаревшие. Как писал мексиканский литературовед X. Л. Мартинес, «...эта схема во многом справедлива для своего времени и содержит немало тонких наблюдений, однако некоторые определения национальных черт для нас уже неприемлемы и мы не можем распространить их на последующие явления литератур­ной жизни»4.

Отмеченные недостатки (следует еще раз напомнить об этом) проистекают не из личных профессиональных качеств Диес-Канедо и не из того подхода, который был им избран. Они связаны с неразработанностью самой традиции научного исследования пробле­мы национального и общерегионального в литературоведческой латиноамериканистике, что не в последнюю очередь вызвано зыб­костью и аморфностью материала, служащего предметом изучения.

Между прочим, это хорошо понял за несколько десятилетий до Диес-Канедо (в конце XIX в.) другой крупный испанский филолог — Марселино Менендес-и-Пелайо. В своей работе «Ан­тология испаноамериканских поэтов» он пытался определить чи­лийский национальный характер и литературу этой страны как сугубо прагматические, не склонные к «лирическому идеализму»5. Видимо, он исходил из того, что именно в Чили в условиях бур­ного развития капитализма в середине XIX в. возник первый в Латинской Америке социально-критический роман «Мартин Ривас» Альберто Блеет Ганы, в то время как лирическая поэзия сколько- нибудь ярких имен не выдвинула. Однако тогда же Менендес-и- Пелайо заметил: «Господь бог, если захочет, позволит появиться великому поэту где угодно»6. И действительно, в XX в. Чили дало миру двух великолепных лирических поэтов — Габриэлу Мистраль и Пабло Неруду, ставших лауреатами Нобелевской премии.

В своих построениях Диес-Канедо следовал за французским ученым конца XIX в. Фердинандом Брюнетьером (1849—1906), писавшим, что итальянская литература отличается прежде всего артистизмом, испанская — рыцарским духом, французская — па­фосом социальной справедливости, немецкая — философской на­правленностью. С Брюнетьером можно соглашаться или не согла­шаться, но несомненно, что он находился в несравненно лучшей ситуации, чем Диес-Канедо, ибо если первый имел в качестве объекта исследования литературу с многовековым прошлым и впол­не устоявшимся обликом, то второму предстояло рассмотреть яв­ление, история которого насчитывала всего лишь около полутораста лет и которое не обладало отчетливо выраженными «фи­зиогномическими» признаками. В известной степени такое по­ложение наблюдается и по сегодняшний день.

Вполне закономерно, что свое наиболее полное и всесторон­нее решение (насколько, разумеется, это позволяют существую­щие объективные условия) данная проблема получила в трудах советских специалистов, которые опираются на глубокий фундамент теоретических изысканий и на богатый опыт сосуществования и взаимодействия многочисленных национальных литератур народов нашей страны. Прежде всего это относится к коллективной моно­графии, подготовленной в Институте мировой литературы АН СССР (ИМЛИ), «Художественное своеобразие литератур Латинской Аме­рики» (1976). Взяв за основу известную схему Энрикеса Уреньи, ученые из ИМЛИ наполняют ее конкретным литературоведческим содержанием, а именно анализом процесса взаимоотношений фольклора и профессионального творчества (Перу, антильские стра­ны, Бразилия и Аргентина) и выявлением национальных и зо­нальных (по терминологии авторов книги — региональных) особен­ностей прозы Мексики, Венесуэлы, Колумбии, Чили, Аргентины. И хотя по своим целям и задачам эта работа несколько отли­чается от настоящей монографии, заключенные в ней выводы и положения вносят значительный вклад в понимание проблемы национального и общерегионального в том виде, в каком она постав­лена здесь, что, естественно, предполагает частое обращение к ее идеям в ходе последующего изложения.

Но прежде еще один экскурс в историю вопроса. Остановимся вкратце на том его аспекте, который связан с оценкой соотно­шения дифференцирующего и интегрирующего начал в литератур­ном процессе на субконтиненте. Сначала следует выделить одну очевидную закономерность: в прошлом ответы на этот вопрос чаще всего зависели не столько от реальной литературной ситуации в регионе, сколько от того, какая тенденция в общественной мысли Латинской Америки и Европы преобладала или оказывала доста­точно мощное воздействие на определенном этапе истории.

Так, в 1864 г. в одном из номеров петербургского журнала «Заграничный вестник» была опубликована статья «Европейская жизнь. Малоизвестные литературы», в которой среди прочего ут­верждалось, что каждая испаноамериканская республика имеет свою оригинальную литературу7. Как известно, в силу практического отсутствия в то время в России специалистов по Латинской Аме­рике появлявшиеся в русской печати материалы по латиноаме­риканской тематике представляли собой компиляции или просто перепечатки из зарубежных, прежде всего французских, газет и журналов. Таким образом, мнение, высказанное на страницах «За­рубежного вестника», отражало точку зрения научных и литера­турных кругов Западной Европы (в приведенном выше примере речь идет о взглядах французского ученого Э. Реклю). И сложи­лось оно конечно же как следствие еще вполне влиятельного в середине XIX в. романтического мировоззрения с его пристальным вниманием ко всему национально-специфическому. Ибо объек­тивных предпосылок для подобного вывода в тот момент не су­ществовало.

Во второй половине XIX — начале XX в. ситуация заметно изменилась. В этот период широкое распространение получает позитивистская философия, одной из отличительных особенностей которой является культ всеобщеуниверсальных законов, стремление к созданию глобально-иерархических систем и наряду с этим пре­небрежение к отдельным, единичным, неповторимо своеобразным явлениям жизни. В Латинской Америке в силу целого ряда причин, и прежде всего столь насущной для молодых стран задачи на­ционально-политической консолидации и преодоления социально- экономической отсталости, позитивизм пустил особенно глубокие корни, оказавшись, по словам известного мексиканского поэта и эссеиста наших дней Октавио Паса, «не просто очередной фи­лософской школой, но подлинной религией» . С другой стороны, на рубеже XIX—XX вв. в Латинской Америке крепнет идея обще­регионального единства перед лицом экспансионистских устремле­ний США, возросших в результате победы этой страны в войне с Испанией в 1898 г.

В этих условиях и появляются тенденции, утверждающие идею приоритета общерегионального над национальным. К такой точке зрения склонялся, в частности, видный аргентинский филолог и историк Рикардо Рохас, считавший, что следует рассматривать Испанскую Америку как единую нацию, а ее литературы — не более чем местные, локальные варианты единого литературного процесса, в основе которого лежат кровное родство и общность языка9. На сходных позициях стоял и испанский исследователь Хулиан Мариас, который писал, что страны Испанской Америки, являясь отдельными государственными образованиями, не пред­ставляют собой, однако, самостоятельных социальных организмов («обществ» — по терминологии автора)10.

В 20—30-е годы нынешнего века вновь обостряется интерес к своеобразию отдельных национально-зональных литератур Ла­тинской Америки. Именно в это время были созданы схемы П. Э. Уреньи и Э. Диес-Канедо. Тогда же один из основополож­ников советской испанистики и латиноамериканистики — безвре­менно ушедший из жизни талантливый литературовед и перевод­чик Д. Выгодский писал: «...трудно даже говорить в целом о ли­тературе Латинской Америки... так как литература каждой страны имеет свои весьма существенные особенности»11.

После второй мировой войны, когда человечество с каждым днем все отчетливее осознает себя единой семьей народов и го­сударств, перед которыми стоят одни и те же задачи и цели (не случайно, что именно теперь приобрело столь широкую по­пулярность выражение «глобальные проблемы»), наблюдается воз­рождение идеи приоритета общерегионального начала в латиноаме­риканской литературе. Однако на сей раз очевидно также стрем­ление к диалектическому совмещению этой идеи с противополож­ной тенденцией. Дело в том, что параллельно с ощутимым про­грессом в области литературно-художественного творчества в ре­гионе в послевоенный период переживает заметный подъем и ли­тературоведческая латиноамериканистика, которая превращается в самостоятельную, подлинно научную дисциплину, способную пре­одолевать априоризм и умозрительность предшествующих перио­дов своей истории.

В Советском Союзе этот новый, диалектический подход ис­черпывающим образом был сформулирован в следующих словах И. А. Тертерян: «Когда говорят „литература Латинской Америки”, обычно имеют в виду два десятка разных литератур, существенно отличающихся одна от другой, у каждой своя национальная спе­цифика, собственные традиции, особые приемы. И все же это понятие не простая условность. В нем отражена реально сущест­вующая общность литератур...»12 Данное положение лежит в основе большинства конкретно-аналитических и обобщающих трудов, под­готовленных советскими специалистами в последние годы.

Но проблема соотношения национально-зонального и общере­гионального до сих пор остается, как отмечают авторы вышеупо­мянутой монографии, предметом дискуссий13. Поэтому вполне обо­снованной представляется еще одна попытка обратиться к данной проблеме, не претендуя, разумеется, на ее всесторонний охват и исчерпывающее решение.

Начать здесь следует, по всей видимости, с наиболее явного отличительного признака всякой литературы, с ее «первичного строительного материала» — языка, на котором она создается.

В большинстве государств субконтинента функцию литератур­ного языка выполняет, как известно, испанский язык. (Португало­язычная Бразилия в рамках региональной общности занимает, естественно, особое положение.) И хотя в Латинской Америке «не существует сколько-нибудь четко выраженной панамерикан­ской нормы литературной речи»14, испанский язык в регионе, без­условно, представляет собой определенное единство, что и делает правомерным употребление в научной литературе понятия «аме­риканская разновидность испанского языка», «испанский язык Аме­рики» 15.

Но, как подчеркивает академик Г. В. Степанов, «Американская письменная речь (литературный язык)... не является абсолютно единой и монолитной», она «географически дифференцирована в соответствии с национальными, государственными границами, в пре­делах которых накапливался национальный культурный багаж и формировался психический склад латиноамериканцев»16. Так, срав­нительная изолированность от остальных районов региона в ко­лониальный период предопределила относительную «чистоту» ис­панского языка Колумбии, а космополитический характер имми­грационных процессов в Аргентине и Уругвае привел к тому, что Устная и литературная речь местных жителей подверглась ощу­тимому воздействию со стороны европейских языков, главным образом итальянского, доля носителей которого в составе насе­ления этих стран в свое время (конец XIX начало XX в.) была особенно велика. В Чили, которая на начальных этапа колонизации заселялась по преимуществу земледельцами и ремес ленниками, выходцами из глубинных областей Испании, говорят пишут на испанском, который на фоне пиренейского варианта воспринимается как несколько провинциальный. В Мексике, андских странах и Парагвае на язык бывшей метрополии несомненное влияние оказали языки индейцев-аборигенов, между тем как на Антильских островах он получил специфическую окраску вследст­вие своего распространения среди столь многочисленных здесь потомков африканских негров-рабов.

Своеобразными чертами на разных уровнях — в фонетике, лек­сике, семантике, просодии, стилистике — обладает язык каждой страны в испаноговорящей части Латинской Америки, и они за­фиксированы в соответствующих национальных нормах. В пись менной речи отмеченные различия проявляются все же не так отчетливо, как в устной. Однако в определенные периоды раз­вития искусства, в силу причин уже сугубо экстралингвистических, берущих свое начало в идейно-эстетических устремлениях писа­телей, в литературу более или менее широким потоком вторгается стихия устного слова. Это, естественно, приводит если не к увели-1 чению числа дифференцирующих признаков, то, во всяком случае, к их большей четкости, резкости, выпуклости.

Особый размах приобрела эта тенденция в текущем столетии, когда наряду с ослаблением в лингвистическом аспекте авторитета нормативных предписаний в творческой сфере наблюдается все­возрастающее стремление к поискам новых стимулов вдохновения, и средств художественной выразительности за счет обращения к нетрадиционным для литературного стиля языковым пластам — просторечию, провинциализмам, жаргону, арго и т. п.

В XIX в. указанный процесс захватил в Латинской Америке, по сути дела, только два направления: «костумбристскую» (нравоопи­сательную) прозу романтиков и аргентино-уругвайскую «поэзию гаучо»,— в которых к тому же он носил весьма умеренный ха­рактер. Романтической поэзии, хотя она и была проникнута на­ционально-освободительными идеями, он практически не был свой­ствен. Испаноамериканский модернизм, осуществивший всесто­роннее обновление литературного языка, не вызвал углубления его межнациональных различий, поскольку вдохновлялся универ­салистскими принципами; он получил повсеместное распространение и во всех странах черпал материал для решения новаторских задач из одних и тех же источников, главным образом из испанского языка «золотого века» и из французского языка XIX в.

В нынешнем веке разговорно-обиходная речь в своих много­численных социально и этнически окрашенных и диалектных ва­риантах проникает (при этом в неизмеримо более значительных масштабах, чем прежде) в «социальную литературу», возникшую между двумя мировыми войнами (мексиканский «роман о рево­люции», «индеанистский роман» в андских странах, «социальный поман» в Эквадоре), в антильскую «негритянскую поэзию» (20— 30-х годов), в «молодежную прозу», сложившуюся в русле так называемой «контркультуры» (60—70-е годы).

Однако во второй половине столетия ситуация во многом изме­нилась. Преобладающее развитие получает теперь тенденция, про­тивоположная той, которая доминировала на протяжении пред­шествующего периода. Даже в творчестве писателей, выступаю­щих подчас в поддержку «языковой революции» (X. Кортасар, К. Фуэнтес), сколько-нибудь заметных отступлений от националь­ных литературно-языковых норм не наблюдается. Что же касается таких авторов, как X. Л. Борхес, А. Карпентьер, Г. Гарсия Маркес, то в их произведениях эти нормы вообще выдержаны в высшей степени строго.

Принимая во внимание стабилизирующие процессы последнего времени, с одной стороны, и то, что литературные нормы в стра­нах испанского языка Латинской Америки тяготеют к универса­лизации — с другой, можно сделать вывод, что и в наш бурный XX век единство литератур этих стран в лингвистическом плане сохранилось на прежнем уровне.

Вследствие творческого преобразования в языке, как известно, происходит сублимация латентно присутствующих в нем эстети­ческих качеств; выполняя коммуникативные функции, он вместе с тем служит теперь средством авторского самовыражения и ху­дожественного воздействия на читателя и одновременно решающим фактором своеобразия того или иного литературного явления.

Попытки выявить специфику художественного языка латино­американской литературы предпринимались в прошлом неоднократ­но. В XX в. в научных и писательских кругах оживленно дебати­руется идея, согласно которой произведения словесного искусства в регионе всегда носили по преимуществу барочный характер. В 20—30-е годы в Испании и в испаноязычных странах Америки широко отмечалось 300-летие со дня смерти одного из корифеев испанского барокко — Луиса Гонгоры-и- Арготе (1561 —1627), творчество которого оказало мощное влияние на литературу Ла­тинской Америки. Именно к этому времени относится появление первых работ сторонников вышеназванной идеи. В дальнейшем ее защитниками и проводниками выступали многие исследователи и писатели, в частности такие крупнейшие представители современной латиноамериканской словесности, как X. Лима, X. Кортасар, А. Карпентьер17. Особую активность и последовательность в этом отношении проявил А. Карпентьер, который, опираясь на теорети­ческие построения известного испанского литературоведа Эухенио Д’Орса, разработал в 60—70-е годы целую концепцию барочности как важнейшего отличительного признака искусства и литературы всей Латинской Америки на всем протяжении их развития — от Доколумбовой эпохи до наших дней.

Эту концепцию ожидала весьма сложная судьба. Многие зару­бежные авторы отнеслись к ней недостаточно критически и при­нялись увлеченно популяризировать ее положения, так что благодаря их стараниям идея барочности региональной культуры превра­тилась постепенно в одно из общих мест современной латино-американистики. Другие, более серьезные ученые, обнаружив в суждениях Карпентьера немало позитивных моментов, отмечали при этом, что его основные выводы звучат чересчур категорично и не лишены внутренних противоречий.

Сегодня большинство авторитетных исследователей считают, что взгляды Карпентьера безоговорочно справедливы в отношении только XVII и значительной части XVIII в., когда в Латинской Америке процветало так называемое «креольское барокко», а также относительно второй половины нынешнего столетия, в литературе которой (главным образом в прозе, и прежде всего в «новом ла­тиноамериканском романе») наблюдается широкое распространение необарочных тенденций; что касается остальных периодов, то, сог­ласно этой точке зрения, они не укладываются в построения ку­бинского писателя.

Казалось бы, концепция Карпентьера не получает должного фактического подтверждения, не обладает той степенью универ­сальности, на которую претендует, и, следовательно, в целом должна быть признана несостоятельной.

Однако в ходе ее осмысления высказывались соображения, открывающие перспективу такой интерпретации, которая неизбежно ведет к заключению, что Карпентьер, несмотря на все свойствен­ные ему передержки и преувеличения, в своем основном убежде­нии, в каких-то важнейших его аспектах, все-таки был прав. В одной из статей советского исследователя В. Б. Земскова, например, сказано: «...креольское барокко стало исторически первой худо­жественной системой едва начавшейся формироваться культуры, и поэтому оно определило некоторые изначальные, родовые черты возникавшего нового художественного сознания, которые давали о себе знать и на последующих этапах»18.

О каких же конкретно чертах идет в данном случае речь?

Сам Карпентьер несколько раз описывает те признаки, которые, по его мнению, составляют суть барокко как вневременного, про­ходящего через века стиля (именно такой смысл вслед за Д’Орсом вкладывает он в данный термин) и которые, как он считает, явля­ются неотъемлемой принадлежностью латиноамериканской литера­туры. «Проза барокко,— говорит Карпентьер,— выделяет деталь, постоянно возвращается к ней, обращает на нее внимание, чтобы придать ей объемность, вещность и таким образом определить предмет»19. Рабле, как типично барочный писатель, «изобретал слова, обогащал язык, позволял себе любую языковую роскошь: когда ему не хватало глаголов или наречий, он изобретал их»20. Карпентьер предлагает свое понимание барокко в отношении изо­бразительного искусства и архитектуры, но аналогии с искусством слова здесь очевидны; по мысли автора, этот стиль характеризу­ется «...отвращением к пустому пространству, к гладкой поверх­ности, к линейно-геометрической гармонии; к центральной оси — не всегда внешне проявленной... тесно примыкают многочисленные так называемые пролиферирующие ячейки, т. е. декоративные эле­менты, заполняющие все архитектурное пространство, все стены; мотивы этих элементов обладают собственной расширительностью и отбрасывают, проецируют формы с расширяющейся силой, направленной наружу»21.

Нетрудно убедиться, что перечисленные Карпентьером признаки (которые в сжатом виде можно сформулировать как повторяемость и вариативность изобразительных деталей, безудержное словотвор­чество, декоративная пышность) свойственны далеко не всей ла- тиноамериканской литературе. Однако следует обратить внимание на то, что все это — чисто внешние проявления эстетического объекта, то, что предстает непосредственно чувственному (зритель­ному) восприятию. Если же попытаться установить, каким внут­ренним, эмоционально-психологическим состоянием они порожда­ются и какие ощущения вызывают, то окажется, что все те конкрет­но-исторические течения и направления, которые Карпентьер при­числяет к барокко (собственно барокко XVII в., романтизм, испано­американский модернизм, современный роман), а также многие другие примечательные явления региональной литературы имеют некий общий знаменатель: внутреннее беспокойство, напряжен­ность, которая ищет возможность разрядиться в спонтанно-им­пульсивном творческом акте, обостренное чувство времени, неу­держимая устремленность в будущее. И вовсе не обязательно, чтобы эти качества получали бы те конкретно-формальные вопло­щения, которые фиксирует Карпентьер. Особенности языка, стиля, формы могут быть и чаще всего бывают другими, но основа здесь неизменно одна и та же. Вполне допустимо, следуя за кубинским писателем, использовать для ее обозначения понятие «барочность». Однако употребление привычных, пустивших глубокие корни в исто­рии научной мысли терминов в новом контексте всегда вызывает нежелательную диффузию смысла. Поэтому более подходящим (и к тому же более емким и точным) представляется другое определение — «повышенный эмоциональный тонус». Латиноамери­канскую литературу всегда отличает, как пишет Гильермо де Торре, «в гораздо большей степени эмоциональный акцент, чем собственно интеллектуальный»22. Вспомним в связи с этим, что поэзия — наиболее эмоциональная область искусства слова — и в количест­венном и в качественном отношении во все времена преобладала в Латинской Америке над прозой, ибо «каждый латиноамериканец ощущает себя в душе поэтом»23.

И конечно же Карпентьер прав, когда он объединяет «барочные» (по его терминологии) литературно-исторические явления по приз­наку их противопоставленности классической традиции с ее требо­ванием гармонии и уравновешенности духовного мира художника, прозрачности и чистоты формы. В порядке конкретизации и под­тверждения данной точки зрения можно напомнить, что отнюдь не идейно-эстетические комплексы, которые ориентированы на клас­сический идеал, привели к возникновению в латиноамериканской литературе ее наиболее значительных памятников, ибо оказывали на местную культуру в гораздо большей степени влияние идейное; затрагивающее слой рассудочно-интеллектуального мышления, не­жели эстетическое, проникающее в самые сокровенные глубины духовной жизни. Так было с просветительскими принципами в эпоху романтизма, с позитивистско-парнасской тенденцией в модернизме, с современными спорадическими попытками вернуться к основам классического искусства.

Повышенный эмоциональный тонус латиноамериканской литературы имеет вполне определенные объективные причины. Два особенно важных этапа в формировании региональной культуры приходятся на периоды острейшего кризиса западного сознания со столь характерным для них трагически-напряженным мировос­приятием, возникшим в результате крушения казавшихся доселе незыблемыми взглядов на жизнь и на человека. Первый этап — это, как было сказано выше, барокко, вызванное разочарованием в идеалах Возрождения, второй — эпоха романтизма с ее бурным переживанием исторической ограниченности просветительских принципов, причем именно в это время «литературы стран Ла­тинской Америки начали конструироваться как самостоятельные литературы, выражающие национальное самосознание»24. Естест­венно, что эти два узловых момента в истории становления новой культурно-исторической общности наложили глубочайший отпеча­ток на структуру мировоззрения ее представителей, обусловив на долгие десятилетия, а возможно и века вперед, специфику их эмоционально-психического склада.

Но для того, чтобы повышенный эмоциональный тонус стал неотъемлемой принадлежностью латиноамериканского художест­венного сознания и языка региональной литературы, должны были существовать внутренние факторы, предпосылки сугубо духовного порядка, ибо то же барокко и тот же романтизм могли пустить здесь глубокие корни именно потому, что нашли в Новом Свете исключительно благоприятную почву!. Латинская Америка, как из­вестно, регион с необыкновенно драматической судьбой. Начало ее истории положила конкиста, которая, по словам Леопольдо Сеа, «...смешав народы, создала для них проблемы, не дав их решения»25. В конце XV — начале XVI в. здесь произошло столкно­вение двух грандиозных и совершенно различных по происхождению и характеру миров; этот катаклизм вызвал нарушение органичного развития в русле многовековой культурной традиции, которая в одном случае (индейцы) была прервана насильственным вмеша­тельством и целенаправленными действиями пришельцев из Европы, а в другом (сами европейцы) — на первых порах подверглась варваризации, которая явилась следствием неизбежных войн, необ­ходимости хозяйственного освоения новых территорий и отдален­ности от метрополий. В ходе конкисты и особенно после нее происходило интенсивное расовое смешение, появились новые эт­носы, столкнувшиеся с насущной потребностью духовного само­определения. Все это привело к возникновению целого комплекса острых и затяжных психологических конфликтов.

Именно поэтому в XVII в., когда конкиста была практически завершена и стало возможным ощутить ее последствия, в Латинской Америке «ко двору» пришлись дисгармоничность и контрастность барокко, соединение в нем борющихся начал, многофигурность, напряженная экспрессия форм26. В силу тех же причин, а также благодаря возросшей степени национального самосознания в первой трети XIX в. исключительно благодатную почву нашли здесь идеи и настроения романтизма с его пристальным вниманием к специ­фике как индивидуальной, так и — что оказалось особенно притя­гательным для латиноамериканцев — национальной судьбы.

Следует также иметь в виду, что все последующее развитие латиноамериканской литературы происходило в обстановке, которая отнюдь не способствовала снижению ее повышенного эмоциональ­ного тонуса. XIX—XX века являются, как известно, временем нарастающих кризисных тенденций в культуре Запада, весьма свое­образной частью которой остается пока что Латинская Америка (по крайней мере в сфере профессионального творчества). Дея­тели латиноамериканского искусства находятся в ситуации, которую нельзя не признать трагически-парадоксальной: глобальные, про­диктованные необходимостью построения самостоятельных нацио­нальных культур творчески-созидательные задачи они вынуждены решать в постоянной борьбе с нарастающими деструктивными тен­денциями в западной культуре. Положение усугубляется тем, что им не приходится рассчитывать на стабилизирующее влияние бо­гатой культурно-исторической традиции, сложившейся в предшест­вующие века, как это имеет место в Западной Европе и других регионах. Очевидно, что указанные обстоятельства служат допол­нительным источником психологической возбужденности, чувства тревоги и беспокойства и иных факторов, лежащих в основе по­вышенного эмоционального тонуса.

К важнейшим унифицирующим признакам региональной лите­ратуры относится также «синтетизм» (или, как еще иногда говорят, «пористость», «поливалентность», «открытость») латиноамери­канского художественного сознания. В Латинской Америке в рам­ках одного течения или направления, в пределах творчества опре­деленного писателя и даже отдельно взятого произведения могут совмещаться самые разные, порой диаметрально противоположные, идейно-эстетические начала, которые, сплетаясь между собой, об­разуют подчас весьма причудливые комбинации — качество, прида­ющее некое особое очарование местной литературе и служащее одной из основных причин ее своеобразия и популярности в мире. «Латиноамериканская литература,— пишет видный зарубежный ис­следователь Р. Гроссман,— может быть насыщенной серьезными размышлениями, буквально пропитанной духом культуры, даже ра­финированной и вместе с тем элементарной, наивной и прими­тивной, как первый день творения. Она обращается к самым важным проблемам и к тончайшим душевным переживаниям, не будучи в то же время чересчур сложной для понимания. Эта литература экспериментирует с самыми смелыми средствами художественной выразительности, но никогда не производит тем не менее впечат­ления интеллектуальной игры. Она умеет органично сочетать ма­гическое и рациональное объяснения действительности. В качестве побудительного, вдохновляющего стимула в ней постоянно при­сутствует надежда на будущее, которая, однако, часто тускнеет в столкновении с меланхолическим фатализмом. Читатель, предпола­гающий встретить в ней только духовный порыв и бурные страсти, с удивлением найдет здесь настороженность и самоуглубленность. Безудержный энтузиазм, вызванный, например, красотами окружа­ющей природы, не препятствует тому, что одновременно автор проявляет крайний пессимизм в отношении как дальнейшего раз­вития общества, так и возможностей человека»27.

Среди многочисленных примеров «синтетизма» региональной литературы, пожалуй, наиболее яркий — испаноамериканский мо­дернизм последней четверти XIX — начала XX в. В типологическом плане это вовсе не какое-то абсолютно уникальное латиноамери­канское явление, как иногда утверждают. По своему духу, идейно­эмоциональному содержанию, арсеналу выразительных средств, на­конец, названию он целиком и полностью вписывается в мощное одноименное движение в западной культуре указанного периода с его лозунгом тотального обновления во всех сферах челове­ческой жизни. Однако его внутренняя структура сугубо оригиналь­на.

Испаноамериканский модернизм образовался в результате тран­сплантации важнейших идейно-эстетических систем из западно­европейского, прежде всего французского, искусства. Он вобрал в себя парнасскую поэзию с ее идеалом вечных культурно-исто- рических ценностей, религиозно-мистические устремления, харак­терные для символизма, повышенную впечатлительность импрес­сионизма, абсолютизацию сил распада, свойственную декадансу, естественнонаучный объективизм натуралистов, выдвинутый эсте­тизмом культ красоты. Были усвоены и эстетические принципы этих направлений: требование беспристрастности художника и апология пластической формы парнасцев, примат музыкального начала сим­волизма, интерес к оттенкам объективной действительности и к переходным психологическим состояниям в импрессионизме, на­стойчивая «откровенность» в изображении болезненных процессов у декадентов, наукообразная строгость описаний натурализма, эле­гантность и афористичность языка эстетов.

Все это слилось воедино, составив органичный сплав, так что провести сколько-нибудь четкую границу между разными идейно­эстетическими комплексами, выделить их хотя бы в сравнительно чистом виде, определить, кто из писателей-модернистов являет­ся, например, парнасцем, а кто — символистом или импрессионис­том, в большинстве случаев представляет собой задачу практически неразрешимую.

Несколько иначе обстоит дело в Бразилии, где модернизм в той форме, в какой он существовал в испаноязычной части региона, не сложился. В этой стране «дух времени» нашел свое выражение в преимущественном развитии вначале парнасских, впоследствии символистских тенденций, а понятие «модернизм» используется здесь исключительно для обозначения авангардистских групп 20— 30-х годов нынешнего столетия.

Следующим фактором, объединяющим литературы Латинской Америки, служит единство их пафоса, который состоит в настой­чивом стремлении к духовному самоопределению и самоутверж­дению на уровне национально-этнического сознания. Причины этого явления легко объяснимы. Оно вызвано молодостью латиноаме­риканских народов и особенно драматическим характером их исто­рических судеб, в частности тем, что возникновение националь­ных государств предшествует здесь завершению процесса форми­рования новых этносов. В большей степени (прежде всего это относится к районам Андского нагорья и Центральной Америки) или в меньшей (Аргентина и Уругвай) положение этнической нестабильности свойственно всем странам региона и сегодня28.

Время самостоятельного существования Латинской Америки приходится, как было сказано выше, на такой период в истории западной культуры, который отмечен небывалым и всевозрастающим духовным кризисом. Но наряду с этим наблюдается усиление тен­денции, отмеченной стремлением найти выход из него за счет по­гружения в самые сокровенные глубины человеческого сознания. Все это, естественно, оказывает влияние на латиноамериканских писателей: с одной стороны, обостряет их и без того сложное психологическое состояние, а с другой — дает ориентиры для ве­дущихся ими поисков, предлагает средства и методы для решения стоящих перед ними задач.

В силу специфики целей, которые преследуют латиноамери­канские авторы, выработанные в Европе идейно-эстетические систе­мы претерпевают в регионе определенную трансформацию, которая носит столь однозначный и постоянный характер, что вполне может рассматриваться в качестве закономерности. Суть этой последней исчерпывающим образом была сформулирована советскими иссле­дователями В. Кутейщиковой и И. Тертерян на примере идей романтизма. «В Латинской Америке,— пишут они,— романтизм повернут как бы одной своей стороной (весьма существенной и для европейского романтизма, но все же не единственной). Место личности занимает нация. Неповторимости человеческой индиви­дуальности, которую отстаивают европейские романтики, соответ­ствует национальная индивидуальность, своеобразие которой лати­ноамериканские романтики столь страстно утверждают». Эта си­туация преобладания национально-регионального начала над личностно-индивидуальным сохраняется в латиноамериканской литера­туре и в дальнейшем, вплоть до наших дней.

Так, в испаноамериканском модернизме, который часто и не­справедливо упрекали в отсутствии патриотизма, в пренебрежении национальными интересами и тому подобных грехах, идея обнов­ления личности во всей совокупности ее социальных и духовных запросов превратилась в идею обновления в первую очередь реги­ональной культуры, в требование преодоления ею провинциальной отсталости, приобщения к последним идейно-эстетическим веяниям эпохи. А на второй стадии истории своего движения, в 900-е годы, модернисты непосредственно обратились к национально-патрио­тической проблематике, отстаивали самобытность и политическую независимость Латинской Америки перед лицом империалисти­ческой экспансии США (знаменитое стихотворение Р. Дарио «К Рузвельту», роман аргентинского писателя Э. Ларреты «Слава дона Рамиро» и многое другое).

По-своему отреагировали латиноамериканские писатели и на усиление антиинтеллектуалистических тенденций в западной куль­туре после первой мировой войны. Европейский «примитивизм» с его идеализацией мышления экзотических, в особенности негри­тянских, народов породил в Латинской Америке поэтическое те­чение под названием «негризм», основная установка которого состо­яла в стремлении к социальной и духовной реабилитации мест­ного негритянского населения. Развитие мифологического направ­ления в гуманитарных науках и в искусстве привело к появлению прозы «магического реализма», исходившего из потребности защи­тить и донести до современников ценности мифологической куль­туры коренных обитателей региона — индейцев. Сугубо реалисти­ческую, но опять-таки проникнутую духом национально-региональ­ного самоопределения и самоутверждения интерпретацию получила в Латинской Америке, в первую очередь в статьях и в романах А. Карпентьера, сюрреалистическая идея «чудесной реальности» — аллогично-фантасмагорического мира, возникающего в видениях художника в результате якобы абсолютно бессознательного твор­ческого акта: для Карпентьера и его последователей «чудесная реальность» — это окружающее их объективное, специфически ла­тиноамериканское бытие во всем многообразии и невероятном со­четании образующих его факторов (или, как писал Карпентьер, «контекстов»), подлежащих всестороннему и любовному изучению и осмыслению.

В наши дни, когда западное сознание характеризуется стремле­нием охватить жизнь человека в предельно широких историко­географических масштабах, многие латиноамериканские писатели в самих себя увидели носителей такого сознания, а Латинская Америка, сложившаяся на основе грандиозного культурно-этни- ческого смешения, воспринимается ими как поистине человечество в миниатюре. Поэтому-то в их произведениях, как пишут В. Ку- тейщикова и Л. Осповат, «действительность континента предстает неким сгустком всемирной истории».

На стадии творческой конкретизации, претворения единого для всех литератур Латинской Америки пафоса в проблематику и в тематику произведений появляются предпосылки внутрирегиональ­ного деления. Многое зависит здесь, во-первых, от идейно-эсте­тической природы того или иного течения или направления и, во-вторых, от наличия и четкости выражения в определенной стране или зоне различных природно-географических, расово-этнических, coциально-экономических, историко-культурных, бытовых и других объективных факторов.

Так, испаноамериканский модернизм с его устремленностью в мир идеализированной экзотики и книжной культуры, с его сосре­доточенностью на фигуре космополитической «современной» лич­ности не мог, конечно, оказаться в сколько-нибудь значительной степени внутренне дифференцированным явлением.

Но в других случаях дело обстоит иначе. В сложившемся в русле романтизма костумбризме на первый план выдвигались спе­цифические черты окружающей писателя социально-бытовой жиз­ни, которые в разных местах Латинской Америки, естественно, различны; отсюда своеобразие того или иного национально-зо- нального варианта костумбризма.

Негризм пустил особенно глубокие корни и дал наиболее яркие плоды в Антильской зоне и в Бразилии — там, где негры составляют значительную часть населения31. «Мифологический реализм» впер­вые заявил о себе и достиг наивысшего расцвета в творчестве гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса, представителя страны, населенной в основном потомками индейцев майя-киче, наследниками богатой и самобытной мифологической культуры32.

В Колумбии, где издавна существует прочная традиция фи­лософско-теологического мышления, проза во все времена тяготела к созданию обобщающе-универсальных художественных моделей33. А сравнительно раннее и бурное развитие капитализма в Чили привело к возникновению здесь первого в Латинской Америке социально-критического романа «Мартин Ривас» А. Блест Ганы, созданного по образцу «Человеческой комедии» Бальзака и сло­жившего начало широкому потоку реалистической прозы в местной литературе .

Интенсивная модернизация жизни, рост городов, появление многочисленного «среднего класса» в Аргентине и Уругвае в первые десятилетия XX в. обусловили то обстоятельство, что здесь сло­жилось мощное течение так называемого «городского романа», для которого характерны интерес к интимным проблемам сущест­вования личности, философские обобщения специфических сторон современной цивилизации, ориентация на достижения авангардист­ской литературы.

Что касается вопроса о соотношении дифференцирующих и интегрирующих признаков, то думается, что на сегодняшний день общерегиональное все же преобладает в латиноамериканской ли­тературе над национально-зональным. Как долго будет продол­жаться подобное положение? Скорее всего, по мере накопления национальных культурных ценностей и стабилизации этнических отношений произойдет известное ослабление таких унифицирующих начал, как повышенный эмоциональный тонус, «синтетизм» созна­ния, пафос самоидентификации. («...Как только в Латинской Аме­рике перестанут испытывать жгучую потребность в „культурной независимости", это будет означать, что она действительно достиг­нута»,— писал Г. де Торре34.) Наряду с этим с течением времени в процессе естественного развития наций станут более опреде­ленными свойственные им культурно-психологические особенности что закономерно повлечет за собой усиление разделительных при­знаков в местных литературах. Иными словами, их индивидуальны облик окажется более четким, чем сегодня. Однако, учитыва продолжающееся воздействие унифицирующих факторов, обуслов­ленных многовековой общностью исторических судеб народов ре­гиона, а также мощные интегрирующие тенденции в современной мировой культуре, вряд ли можно ожидать, что по крайней мере в исторически обозримом будущем национальное начало в латино­американской литературе возобладает над общерегиональным. В целом ситуация еще долго будет оставаться примерно такой же, как и в наши дни.


1    Мамонтов С. П. Испаноязычная литература стран Латинской Америки XX в. М., 1983. С. 9. Там же. С. 8.

2    Diez-Canedo Е. Unidad у diversidad de las letras hispanicas//Letras de America. Mexico, 1944. P. 13—16.

3    Martinez J. L. Unidad у diversidad de la literatura latinoamericana. Mexico, 1972. P. 21.

4    Menendez у Pelayo M. Antologia de poetas hispanoamericanos. Madrid, 1928. P. LXXXV.

5    Ibid.

6    Загранич. вести. СПб., 1864. Т. 3, вып. 8. С. 385.

7    El modernismo. Madrid, 1975. P. 105.

8    Rojas R. Eurindia. Buenos Aires, 1924.

9    Marias J. Sobre naciones: Ensayos de convivencia. Buenos Aires, 1955. P. 269.

10 Латинская Америка. Л., 1927. С. 5.

11 Современная литература за рубежом. М., 1976. С. 299.

12 Художественное своеобразие литератур Латинской Америки. М., 1976. С. 198.

13 Степанов Г. В. Испанский язык в странах Латинской Америки. М., 1963. С. 13.

14 Там же. С. 8—9.

15 Там же. С. 12.

16 Carilla Е. La literatura barroca en Hispanoamerica. Madrid, 1972.

17 Земсков В. Алехо Карпентьер — изобретатель Латинской Америки: Предисловие// Карпентьер А. Мы искали и нашли себя. М., 1984. С. 19.

18 Цит. по кн.: Там же. С. 56.

19 Там же. С. 110.

20 Там же. С. 111.

21 Torre G. de. Claves de la literatura hispanoamericana. Buenos Aires, 1968. P. 77.

22 Grossman R. Historia у problemas de la literatura latinoamericana. Madrid, 1972. P. 57.

23 Формирование национальных литератур Латинской Америки. М., 1970. С. 6.

24 Сеа Л. Философия американской истории. М., 1984. С. 22.

25 Художественное своеобразие... С. 18.

26 Grossman R. Op. cit. P. 53.

27 Шейнбаум JI. С. Аргентинский этнос. Этапы формирования и развития. М., 1984.

28 Формирование национальных литератур Латинской Америки. С. 21.

29 Кутейщикова В., Осповат Л. Новый латиноамериканский роман, 50—60-е годы. М., 1976. С. 21.

30 Земсков В. Негристская поэзия антильских стран: истоки, создатели, история// Художественное своеобразие...; Тертерян И. «Негристская» тенденция в бразиль­ской литературе XX в.//Там же.

31 Кутейщикова В., Осповат Л. Указ. соч. С. 38—94.

32 Земсков В. Особенности венесуэльско-колумбийской прозы//Художественное своеобразие...

33 Любимова Е. Историко-литературная обстановка в Чили после войны за независимость; Она же. «Человеческая комедия» Чили: Романы Альберто Блест Ганы//Формирование национальных литератур Латинской Америки; Кутейщикова В. О специфике формирования чилийской прозы//Художественное своеобразие...

34 Torre G. de. Op. cit. P. 80.