Ночь Печали

X

Ночь выдалась темная и зловещая, действительно подхо­дящая для тех страшных сцен, которые она затем окутает своим мрачным покрывалом; ночь, достойная своего места в истории трагических событий Конкисты и получившая название «Печальная».

Абсолютно черное небо, лишь изредка озарявшееся молни­ями, которые огненными змеями скользили по свинцовым тучам; мелкий дождик, то моросивший, то затихавший, но отнюдь не приносивший свежести жаркому душному воздуху; глухие рас­каты грома, долетавшие с гор, по вулканическим гребням кото­рых громыхала колесница грозы,— все это усугубляло чувство подавленности испанцев, вызванное необходимым и опасным отступлением.

Тем не менее Звездочет Ботельо весело напевал мавритан­ские романсы, которые, наверное, пела ему мать, качая колыбель, и помогал солдатам-плотникам наводить необходимый для пере­правы войска временный мост вместо ранее разрушенного ацте­ками. Старый солдат, привыкший ко всяким опасностям и, мо­жет быть, уповая на силу своего предвидения, в которую так охотно верили другие, что он и сам уверовал в нее, нимало не сомневался в успехе своего предсказания и хриплым голосом распевал куплеты, отнюдь не услаждая слух работавших с ним рядом и не давая отдыха своей глотке:

Дни и ночи бежит слеза,
Убивает Сайду кручина:
Только и видят ее глаза
Сердцу милого христианина.
Но любимый ее — далеко,
Нелюбимый — ждет у порога.
Плачет, горюет она об одном,
А к другому ведет дорога.
Горе тому, кто стенает вдали,
Кто издали к счастью взывает!
Ветер порой ему радость дарит,
Но обычно тоску навевает!
Кто вдали, тому плохо всегда,
Не успеет он на свиданье:
Вместо счастья встречает беда,
Вместо радости ждет страданье.
Горе тому, кто стенает вдали!
Горе, кто издали к счастью взывает!..

— Замолчи, черт побери! — вскричал вне себя Веласкес; слова романса вызвали у него чувства, которые и отдаленно не мог представить себе певец.— Хватит того, что нас душит воздух и слепят молнии, а еще ты, старый колдун, вздумал оглушать нас своим вытьем! Что ты понимаешь в любви и в расставании, ходячий скелет? Иди-ка, поговори лучше со звездами или спроси совета у дьявола, которому ты запродал душу, но избавь нас от своих христиан и Сайд.

Упрямый старик и не подумал выполнить приказ, а лишь несколько понизил голос и медленно затянул другую песню, посматривая на Веласкеса с наивно-лукавым видом шаловливого мальчишки, который готов тут же улепетнуть, если ему не удаст­ся его новая проделка.

Ты родился под знаком печали,
В час недобрый родился на свет!
Твое первое встретил дыханье
Вторника гибельный свет!
И не солнце златыми лучами
Успокоило в полдень твой крик,
И луна над твоей колыбелью
Скрыла серебряный лик.
Вечер тихий спустился на землю,
С ним — обреченности грустная тень,
Он ни покой не принес, ни смятенье.
Вечер: ни ночь и ни день.
Ветра вмиг он пресек дуновенье,
Этот вечер, упавший с небес,
Оборвал он веселое пенье
Птиц, населяющих лес.
Этот вечер, явивший собою
Образ разбившихся светлых надежд,
Обернется твоею бедою,
Жизнью, несущей смерть.
Вечер, клонившийся к ночи,
Был первой твоею зарей,
И мрак, подступавший все ближе,
Отблеск света прогнал темнотой.
И в грядущем твои все утехи
Будут кратки и серы, а злой
Дух развеет мечтанья и грезы
Жизни твоей молодой.
Распрощайся со днем.
Отступая,
Славой уже одарил он тебя,
Поскорей распрощайся с удачей,
Она, как всегда, далека!
Прощайся, прощайся, уже подходит
Ночь глубокая, проблесков нет.
В час недобрый на свет ты родился,
Под знаком печали явился на свет!

На сей раз старый солдат мог петь сколько ему хотелось: Веласкес его не прерывал. Уткнув острую бородку в грудь, опустив длинные ресницы, не замечая никого и ничего рядом с собой, он, казалось, впал в глубокое и невеселое раздумье, но при этом словно бы прислушивался к пению, обращаясь думами к смыслу слов.

Ботельо заметил меланхолическое состояние молодого капи­тана и, гордый произведенным эффектом, готов был снова затя­нуть песню, но его оттолкнул Альварадо и хлопнул рукой по плечу Веласкеса, сказав:

— Что случилось, друг дон Жуан? Ваша милость спит или предается молитве?

Молодой кастилец вздрогнул, будто пробудившись от глубо­кого сна.

- Нет, ни то и ни другое,— ответил он.— Я просто за­думался...

- А что это за думы, которые овладели таким удачливым кавалером? Не иначе как о любви.

Слово «любовь» в устах Альварадо для Веласкеса всегда звучало кощунственно, подобно тому, как возмутил бы кого-либо из наших благожелательных читателей вид незапятнанных одежд своей целомудренной возлюбленной, вывешенных вместо флага над входом в публичный дом.

- Я думал,— поспешил он ответить,— что такая беспро­светная темень облегчит наш отход.

- Это верно,— ответил Альварадо.— Полагаю, что уйдем без помех. Город будто вымер, на улицах ни души. Уверен, что эти подлые собаки индейцы, конечно, упились по поводу похорон одного короля и коронации другого своей чертовой бражкой, которая может свалить и коня; они еще не очнутся от своего сладкого сна, когда мы окажемся на землях Тласкалы.

- Вот так же, как ваша милость, и я мыслю,— вмешался Звездочет, который, будучи человеком, читавшим по звездам, имел право вмешиваться во все разговоры, даже в деловые беседы капитанов.— Только я бы на месте Малинче, как его называют эти темные язычники, не разрешил выпускать из наше­го лагеря ту хитрую индеанку, которую сеньор Моктесума по­дарил нашему сотоварищу Олеа. За каким дьяволом эта брон­зовая красавица выходила отсюда сегодня утром?

- Ее нечего бояться,— сказал Альварадо.— Она — верная раба, особенно теперь, когда приняла крещение и стала честной христианкой.

- Это верно, что она крещеная, ибо наш славный сотова­рищ Олеа — человек совестливый и не захотел, по примеру наше­го главного военачальника, который своей добродетелью, как и другими достоинствами, всегда первым подает пример, не захотел, говорю, сожительствовать с ней, пока не будет на ней святого креста. Об этом-то я не пекусь, он уже проделал подоб­ное с двумя или тремя другими индеанками, ему принадлежащи­ми, и хорошо знаю, что сей человек не допустит вольного об­ращения с женщиной, если она не такая же христианка, как сама Юдифь. Но хотя эта индеанка и знает святые заветы Иисуса Христа, не верю я ей, ведь она—дочка одного из тех вождей, которые сейчас подняли на нас руку, и, говорят, она там раньше крутила любовь с каким-то индейцем и, мол, только из страха пошла к нам в лагерь... В общем, говорю, глядя на все такое, не следует очень-то ей доверять.

- Нелепы твои умозаключения, старик! — сказал Альвара­до.— Эта бедная индеанка до безумия влюблена в Олеа и во­истину добрая христианка. А кроме того, мы сами послали ее за сведениями в стан врага, и она доказала свою нам верность.

- Пусть будет так,— проворчал Ботельо,— но только ночь уж давно наступила и пора уходить.

Мнение Звездочета, видимо, совпало с мнением Кортеса, ибо в тот же миг был дан сигнал к отступлению.

Четыреста тласкальцев и несколько испанских солдат тащи­ли на себе мост для переправы; еще двести тласкальцев и пятьсот или шестьсот испанцев везли пушки, а перед ними, в авангарде, шел конный отряд во главе с Сандовалем. Вслед за артиллерией плелся обоз: несколько лошадей и восемьдесят индейцев, нагру­женных слитками золота. Все капитаны и солдаты несли с собой свою долю сокровищ, ибо из-за того, что не хватало лошадей и индейцев для перевозки таких огромных богатств, Кортес разрешил людям взять столько, сколько каждый может унести.

Кортес и другие капитаны — цвет его войска — находились в центре, а Веласкес де Леон, Альварадо и еще несколько всад­ников с сотней пехотинцев составляли арьергард, гоня перед собой пленных и женщин.

Несмотря на то что Кортес разрешил освободить пленников от всяких пут, Альварадо счел необходимым связать им руки за спиной, и все просьбы, даже требования Веласкеса оградить вождей от новых унижений были безуспешны. Пока четверо солдат пытались вывернуть назад руки упорно сопротивлявше­муся Какумацину, какая-то женщина, которая, казалось, старатель­но помогала грузить тюки на индейцев, успела пройти мимо него и тихо, но отчетливо проговорила по-ацтекски:

— Уступи и ничего не бойся; родина все видит и требует от тебя этой жертвы.

Какумацин проводил ее глазами и позволил стянуть себе руки петлей, а затем сказал своим товарищам по несчастью, чтобы они последовали его примеру.

Ботельо, случайно оказавшийся рядом, был изумлен такой внезапной податливостью и, бросив косой взгляд на удалявшую­ся индеанку, сказал первому встречному военачальнику:

- Прошу прощения, ваша милость, мой капитан, но мне хотелось бы знать, известно ли было рабыне Олеа, которая ходила сегодня утром в стан врага, что мы выходим этой ночью?

- А тебе что за дело!—резко ответил испанец.— Иди, по­могай своим товарищам и отстань со своими вечными во­просами; у меня нет настроения болтать с тобой.

- Быстрее! Шагом марш!—крикнул Кортес.— Уже почти полночь, площадь свободна и темна, как волчья пасть.

Все бросились по местам, и войско, стараясь соблюдать полную тишину, тронулось в путь.

Теночтитлан в самом деле был безмятежен и тих: не мерцал ни один огонек, не слышалось даже шорохов. Мост был наведен быстро, без всяких помех, и войско спокойно приступило к перепра­ве. И вот тут пленные усомнились в верности полученных сообще­ний, с отчаянием и тревогой озирались они по сторонам... Но нигде ничего не было видно! Нигде и ничего, лишь кромешный мрак ночи! Они чутко прислушивались. Ни одного постороннего звука!

- Нас обманули,— глухо сказал Какумацин соплеменни­кам, шедшим рядом. Лица их всех тонули во тьме.

- Нет! — убежденно ответил Куаутемок.— Нет! Я расслы­шал шелест множества каноэ, тихо скользящих по озеру. Они уже близко, не сомневайтесь.

- Ты во власти своих желаний, вождь-властитель Такубы. Я ничего не слышу!.. Кроме шагов этих колдунов и их лошадей.

- Их шаги заглушают шелест каноэ. Слава тебе, бог Уицилопочтли! Я слышу плеск воды от весла! Еще! Их много! Они здесь!

В ответ на эти слова, прозвучавшие громким радостным криком, со всех сторон раздались пронзительные яростные воп­ли, воинственные кличи ацтеков. Молния, в эту минуту вспоров­шая черные тучи, висевшие над озером, озарила несметное число каноэ, переполненных воинами.

Множество ацтеков спешит к мосту, наведенному беглецами, другие атакуют авангард противника. Дождем сыплются стрелы, камни, копья на испанцев, которые, растерявшись, беспорядочно сгрудились и кое-как защищаются.

Мост не выдерживает напора атакующих и рушится в воду с толпой испанских солдат. Отчаянные крики тонущих в озере людей сливаются с неистовым ревом ацтеков в единую страш­ную многоголосицу.

Тем временем испанцы, оправившись от замешательства, отважно вступают в сражение, не желая дешево продавать свои жизни. Побоище принимает невиданные размеры, становится чудовищным хаосом: конные и пешие, благородные и простые разят друг друга направо и налево, не разбирая в пылу боя, кто свой, кто чужой.

В этой кровавой бойне Веласкес ищет сыновей несчастного Моктесумы, братьев дорогой его сердцу Текуиспы, беззащитных детей, которые могут погибнуть и от руки соплеменников. Он громко зовет их, расчищая себе путь шпагой в толпах схватив­шихся насмерть людей к тому месту, где недавно были дети. Но их уже там нет! При свете молний, раскалывающих небеса все чаще и чаще, ему удается заметить только одного пленного, которому никак не удается освободить руки от веревок. В эту же минуту его видят и другие испанские солдаты, которые бросают­ся к нему с криком:

— Смерть подлому изменнику, наверно, это он нас предал!

Веласкес в момент пришпоривает коня и становится между, индейцем и обезумевшими солдатами.

—   Назад! - кричит он громовым голосом.— Бейте вооруженных врагов, а не безоружных!

Одним ударом клинка он освобождает пленника от пут, смотрит на него, узнает, протягивает ему свою шпагу и говорит:

— Иди к своим, принц из Тескоко. Один человек — не пре­града нашей отваге, но один человек, подло убитый,— пятно на нашей славе.

И тут же, размахивая оставшимся у него копьем, устремля­ется дальше на поиски братьев Текуиспы. Освобожденный Какумацин быстро оглядывается, стараясь отыскать своих родичей-пленников, и видит одного лишь Куаутемока, который только что спас своего младшего брата, но минутой раньше на глазах Куаутемока испустил дух его старый отец, сраженный наповал вражеской пулей.

— Моего отца больше нет! говорит Куаутемок Какумацину.— Пойдем, попытаемся спасти сыновей Моктесумы и бедного Уаско, который, я видел, отбивался от своры испанцев.

Оба кидаются в гущу битвы и тут же теряют друг друга из виду в дикой людской круговерти. Куаутемок, сражаясь, как лев, пробивается к ацтекским вождям, голоса которых слышит. Каку­мацин, охваченный неистовой жаждой мести, знает только то, что среди всех испанцев у него есть один заклятый враг, и ему не так важно уберечь свою жизнь, как найти Веласкеса, которого он громко вызывает на бой:

— Где ты прячешься, храбрый соперник Какумацина? - во­пит он, смешивая ацтекские слова с испанскими, ибо за время своего долгого заключения освоил язык чужестранцев.— Где ты, я жду тебя, счастливый возлюбленный! Где ты, за твою жизнь я отдам сотню жизней своих друзей, если надо! Где ты, трус? Где ты, вор?— кричит Какумацин, все более распаляясь.

Ничто не может остановить тескоканца. Кажется, что его силы утроились, тело неуязвимо, дыхание ровно и мощно. Мно­гие ацтеки, узнавшие его голос, бросаются к нему, чтобы засло­нить собою, но он гонит их прочь и неистово мечется среди соплеменников и противников, словно томимый жаждой крови, крови Веласкеса. Известно, что соперничество в любви рождает самую жестокую ненависть.

Внезапно чья-то рука крепко хватает его за плечо и знако­мый голос кричит ему в ухо:

- Какумацин, иди, получай своего соперника. Он — наш пленник, я сохранил его жизнь для тебя. Ты меня слышишь? Я твой недруг, вождь-правитель Матлальцина!

В это время другие ацтекские отряды, спешившие на по­мощь, появляются со стороны Теночтитлана с факелами в руках и неожиданно освещают театр кровавых действий.

- Судьба к тебе милостива,— говорит правитель Матлаль­цина,— свет пришел вовремя, ты сможешь насладиться пред­смертными судорогами своей жертвы.

И почти силой тащит Какумацина в сторону от жарких схваток, но Какумацин, подозревающий неладное, взмахивает шпагой, подаренной ему Веласкесом, которого он, однако, не узнал, когда тот спас ему жизнь и сделал этот подарок.

— Вот он! — говорит вождь-правитель Матлальцина и ис­чезает.

В самом деле, окруженный ранеными индейцами какой-то испанский военачальник из последних сил отбивался от них единственным оставшимся у него оружием,— обломком копья. Он наносил такие страшные удары, успевая поворачиваться в разные стороны, что один только его вид держал противников на почтительном расстоянии, ибо все говорило о том, что перед ними — герой. Но испанец был без шлема, и из двух ран на обнаженной голове ручьями текла кровь, заливая лоб и щеки, уже покрывшиеся мертвенной бледностью, и поэтому еще более неве­роятными казались тот пыл и мощь, с какими он оборонялся.

— Это он! — восклицает Какумацин и, прокричав свое имя, велит ацтекам отойти прочь.

Услышав приказ столь почитаемого вождя, индейские воины отступают, а Веласкес отбрасывает прочь свое сломанное копье, будто только и ждал этого момента, чтобы ощутить, как он изнемог. Кровь заливает ему глаза, он отирает ее обеими руками, смотрит на своего врага и словно бы пытается что-то сказать.

— Не позорь себя перед Текуиспой, — говорит ему Какума­цин с презрительно-участливой усмешкой, — не моли меня по­дарить тебе жизнь, когда небо дарит тебе счастье умереть со славой!

И, выхватив у одного из ацтекских воинов шпагу, которую тот взял у павшего испанца, протянул ее Веласкесу:

- Защищайся!

- Нет, кончено! — отвечает герой слабеющим голосом.— Храбрости у меня достанет, но моя жизнь уходит, бери ее скорей, только потом ты...

Его голос прервался, колени дрогнули, взгляд помутился... Какумацин быстро поднял шпагу, кляня смерть, которая выры­вала из его рук добычу, когда Веласкес, собрав последние силы, чуть слышно заговорил:

— Кончай со мной, но только быстро, не теряй дорогого времени, сыновья Моктесумы, братья Текуиспы, нуждаются в твоей защите. Я прикрывал их собственным телом... Но меня окружили твои солдаты, в их власти оказались принцы... И мо­жет быть, с принцами расправятся их собственные подданные... В этой сумятице, в кровавой бойне слышен только призыв к смер­ти. Вон там я их видел, в толпе разъяренных людей, жаждущих крови. Кончай со мной и спаси их!

— Понимаю! — говорит, недобро усмехнувшись, тескоканец.— Хочешь меня разжалобить, притворяешься защитником сыновей нашего злополучного властителя, которого вы сгубили после того, как подло унизили! Нет, коварный предатель! Ты все равно умрешь, хотя я и не стану марать руки кровью человека, который прикидывается умирающим. Эй, вы! Позор вам: не сумели убить одного врага, вооруженного лишь куском дерева... Теперь он уже не страшен, я отдаю его вам.

Услышав слова вождя, ацтекские воины в исступлении бро­сились к жертве, словно гончие к затравленному кабану.

- Останови их! — громко вскричал Веласкес.— Слушай ме­ня, Какумацин, заклинаю тебя прахом твоей матери!

- Он трус,— пробормотал тескоканец.— Кончайте с ним, чего ждете, презренные!

- Спаси сыновей Моктесумы! — продолжал кричать Вела­скес, бессильно рухнув наземь.—Я не лгу, я не хочу жить, даже если ты подаришь мне жизнь, лучше дай обещание... что спасешь их! Если не ради них, то ради меня. Это — цена твоей жизни, которую я тебе сохранил. Пусть эта шпага, которую я тебе дал... послужит... для их спасения.

Глаза его закрылись, голос умолк, но индейцы, видевшие, что он еще дышит, накинулись с диким воем на распростертое тело.

Молнией рванулся к ним Какумацин и пронзил шпагой первого, кто осмелился было схватить за волосы голову того, над кем уже витала смерть.

— Назад, ягуары! Назад, гиены! Горе тому, кто тронет это тело!

Какумацин нагнулся над умиравшим, преклонив перед ним колено, и убедился, что тот еще жив.

— Это он! — быстро заговорил вождь-властитель Тескоко.— Это он! Да! Я узнал его голос! Только сейчас!..

Тескоканец решительно встал и властно сказал, взмахнув рукой:

— Вон там, в гуще убивающих друг друга людей, находятся, живые или мертвые, сыновья Моктесумы. Бегите и унесите их, живыми или мертвыми, с поля сражения.

Отдав повеление, он снова склонился к земле, приподнял своими могучими руками тело соперника и взвалил себе на плечо так легко, словно это был не воин в доспехах, а новорожденный ребенок, и направился к Теночтитлану, левой рукой обхватив Веласкеса, а правой прокладывая себе дорогу непрестанными взмахами шпаги.

- Смотрите на того, кто назвал нас гиенами,— говорили одни ацтекские воины.— Он захватил мертвеца, чтобы самому вырвать его сердце.

 -Нет,— говорили другие,— он несет его на алтарь Уицилопочтли, он поклялся, что первым положит туда голову испанца, отсеченную рукой ацтека.

- Это тело принадлежит нам,— говорили первые.

- Оставьте его,— отвечали другие.— Хватит на всех! Озеро ещё долго будет изрыгать мертвецов, ибо так много поглотило их этой ночью!

Битва не утихала, пока происходили этот и подобные эпизо­ды, а также сцены, гораздо более бурные и кровавые.

Кортес вместе с теми своими капитанами и солдатами, которым удалось в начале общей паники перебраться буквально по трупам на другой берег, позже вернулись к озеру, чтобы созвать и поддержать сотоварищей, сплотить вокруг себя от­ступавших. Некоторое количество испанцев присоединилось к ним, но большинство нашло вечный покой в водах озера.

А Какумацин меж тем шел со своей ношей быстрым шагом, не останавливаясь ни на минуту. То и дело ему встречались по дороге отряды ацтеков, устремлявшихся к мосту, и он кричал им:

— Я — Какумацин, спешите на помощь тем, кто сражается на озере.

Ацтеки повторяли:

— Это Какумацин, он вырвался на свободу и тащит на плечах труп испанца, которого принесет в жертву богам. Поспе­шим к тем, кто сражается на озере.— И продолжали свой путь.