Зрелость. Большая жаба

В селении, куда мы пришли, две девушки были «на карантине»[1]. Девушек двенадцати — пятнадцати лет, когда они окончательно формируются и у них начинаются месячные, помещают «на карантин», а проще говоря за высокую изгородь, сделанную из веток пальмы ассай и веток мумбу-хены. Все ветки крепко связывают лианами, чтобы девушек нельзя было увидеть. Оставляют лишь маленький проход. Мужчины и мальчики не смеют даже смотреть в сторону изгороди. Горящий очаг и гамак — вот и все, что есть в «карантине». Гамак должен быть хорошо натянут, не то девушка будет горбатой. Мать девушки и ее подруги одни могут зайти и поддержать огонь. Очаг должен гореть беспрестанно весь день, иначе небо потемнеет и начнется дождь. Если небо заволакивают тучи, старики спрашивают у родителей девушки: «Горит за изгородью огонь? Вы что, не видите, как потемнело вокруг? Сейчас гром извергнет огонь».

Девушка должна лежать в гамаке молча. Она даже не может заплакать. Для отправления естественных надобностей мать оставляет ей большой лист. Если у девушки есть отец и братья, они должны спать в гамаках отдельно, по ту сторону изгороди.

Во время «карантина» девушка почти ничего не ест. В первый день она не ест и не пьет, во второй — может пить воду, потягивая ее тонкой бамбуковой соломинкой из куйи. Пить воду прямо из куйи нельзя, потому что от этого портятся зубы. На третий день мать девушки варит маленькие бананы, которые индейцы называют сайо томе. Если, не дай бог, банан на огне обгорит, это значит, что девушка скоро умрет. Когда бананы становятся мягкими, мать снимает кожуру и дает три теплых банана дочери. В последующие дни девушка ест только бананы.

Так, в полном одиночестве, проходят три недели. Потом на рассвете мать девушки снимает изгородь, связывает ветки лианами и кладет их на землю. Девушка еще не может смотреть на мужчин. Но ей уже разрешается говорить, правда лишь вполголоса. Тем временем мать разогревает воду и тщательно моет дочь теплой водой. Затем берет уруку и раскрашивает тело девушки, но никаких линий или рисунков не делает. Еще через несколько дней мать девушки сжигает сухие листья бананов, а девушка при этом стоит рядом. Мать берет ее за руку и обводит вокруг костра. С этого момента девушка может говорить со всеми. Затем мать и подружки отводят девушку в лес и там украшают ее цветами, вернее, зелеными листьями пальмы ассай. Мать разрисовывает эти листья тоненькими полосками. Женщины связывают листья нитью и делают красивые гирлянды, которые вешают девушке на руки. Надевать гирлянды обязательно нужно на скале, а не на земле, не то девушка быстро умрет. Потом мать говорит одной из женщин: «Подрежь моей дочери волосы». И женщина, поплевав девушке на голову, чтобы длинные жесткие волосы стали помягче, приступает к стрижке.

Мать приносит с собой и пакет красной и черной краски уруку, а также длинные и короткие нити. Одна из женщин начинает осторожно раскрашивать красным уруку тело девушки, и оно становится розового цвета. Затем черным уруку красивыми волнистыми линиями разрисовывает лицо и грудь девушки. Когда «художницы» заканчивают свою работу, другие женщины продевают девушке в уши листья пальмы ассай, потом аккуратно подрезают их, чтобы они были точно одинаковой формы.

В отверстия в уголках рта нижней губы подружки девушки вкладывают цветные кисточки. Тем временем одна из женщин готовит тонкую белую палочку, гладкую-прегладкую, и вкладывает ее девушке в отверстие между ноздрями. Затем запястья и колени девушки перевязывают белой тканью. Грудь пониже сосков тоже обматывают белой тканью и завязывают ее крест-накрест на спине.

Украшенная цветами, с телом, разрисованным красным и черным уруку, девушка и впрямь выглядит очень красиво! Придирчиво оглядев ее, женщины говорят: «Теперь можно идти». Девушка выступает впереди, за ней — женщины и ребятишки. Они проходят через всю площадку, чтобы каждый мог своими глазами убедиться, как прекрасно наряжена девушка. Медленными шагами девушка приближается к семейному очагу и садится в гамак. Всеми приготовлениями к обряду ведает мать девушки. Мужчины в этом не принимают ровно никакого участия.

Еще несколько месяцев я прожила в селении саматари в семье дяди тушауа. Теперь вместе со мной в гамаке спал их маленький сын. Я всюду брала его с собой, поэтому жена дяди тушауа любила меня. Вообще все саматари хорошо относились ко мне. Тушауа сказал однажды: «Напаньума не привыкла есть коренья, если у вас будут бананы, дайте немного и ей». С тех пор, когда женщины возвращались с плантации с бананами, они всегда угощали меня.

Некоторые из пленниц караветари завидовали мне. Одна из них все время повторяла: «Напаньуме они все дают, а мне ничего. Нас заставляют таскать воду и хворост, работать вместе с мужчинами в лесу, а ее нет». Другие женщины караветари тоже недолюбливали меня.

Случилось так, что дядя тушауа вместе со своей семьей отправился на дальнюю расчистку собирать уруку. Его жена хотела взять меня с собой. «Разве ты не знаешь, что караветари и хекураветари только и ждут удобного случая, чтобы украсть наших женщин?! — сказал ее муж.— Лучше оставим Напаньуму с женой моего брата».

У этой женщины тоже был маленький сынишка, и я стала ухаживать за ним. Она тоже была доброй и ни разу даже не обругала меня.

Спустя несколько дней я вместе со своей новой хозяйкой, ее дочкой, внучкой и множеством мужчин, женщин и детей отправилась искать мед. В селении осталось лишь несколько мужчин. В лесу мы нашли фруктовое дерево мукунья. Оно с виду похоже на банан, но только плоды у него на самом верху. Мужчины срубили дерево, а мы собрали плоды. Потом муж моей хозяйки крикнул: «Вот он мед». «Каких пчел? — спросила жена.— Тех, у которых на крыльях пятнышки? Этот хороший, вкусный». Мы собрали много меду и отправились домой. Мы спускались вниз по скале, как вдруг я увидела между камней огромную коричневую жабу. Я смотрела на нее, а она смотрела на меня своими круглыми глазами. «Напаньума нашла жабу»,— воскликнула девочка и схватила ее за лапу. Когда мы подошли к реке, муж моей хозяйки выдавил мед в большой лист, и мы все им полакомились. Потом мужчины убили жабу, сняли с нее кожу, вымыли в реке. Индейцы называют коричневую жабу уанакоко. Голову жабы они выбросили (других жаб они едят вместе с головой), потом зубами вырвали когти. Одна из женщин сказала: «Вскройте ей вены, пусть вытечет вся кровь, потому что она ядовитая». «Значит, жабы ядовитые?» — удивилась я. У этой жабы было много икринок. Когда мы собрались уходить, та самая караветари, которая все время жаловалась, что к ней относятся плохо, а ко мне хорошо, взяла жабьи икринки, завернула их в лист и протянула мне. «Возьми,— сказала она,— потом съедим».

Наконец мы добрались до селения. Моя хозяйка разожгла огонь, и мы улеглись в гамаки. Хозяйка дала мне своего сына и сказала: «Подержи, я хочу сварить плоды». Когда плоды сварились, я поставила на огонь свой пакетик с жабьими икринками. «Что это?» — сказала хозяйка. «Сама толком не знаю,— ответила я.— Мне это дала караветариньума[2]» Когда я открыла пакетик из листьев, дочка моей хозяйки спросила: «Что там у тебя? Я тоже хочу». «Это жабьи икринки,— сказала я.— Мне их дала караветариньума. Я никогда не ела жабьих икринок. Но может, караветари их едят».

Девочка сунула в рот горсть икринок, потом сказала: «Они очень горькие и плохо пахнут».

Подошла еще одна девочка, взяла и тоже съела несколько икринок. Вдруг она сказала матери: «Сейчас меня вырвет». Мать сказала ей: «Наверное, объелась медом. Выйди из хижины и зайди за угол». Когда девочка вернулась, ее шатало, словно пьяную, и она сразу легла в гамак. Мать заволновалась: «Что с тобой?» Пришел один из мужчин, посмотрел на девочку и сказал: «Может, это хекура наших врагов хотят ее убить?» Мать взяла девочку на руки, все столпились вокруг, но никто не знал, как помочь бедняжке. Немного спустя девочка умерла. Ее мать заплакала, закричала, и мы все тоже громко заплакали.

Вскоре дочь моей хозяйки тоже начало рвать, на губах у нее выступила пена. «Что ты такое съела?» «Жабьи икринки»,— ответила девочка. Тут одна высокая, сильная женщина, которую саматари похитили у намоетери, воскликнула: «Неужели вы не знали, что жабьи икринки ядовитые?! Когда я жила в нашем шапуно, пять детишек намоетери умерли оттого, что съели жабьи икринки. Мы отправились собирать муму, а малыши взяли и сварили эти икринки, потом съели их. И все пятеро умерли, один за другим». «Кто тебе дал жабьи икринки?» — спросила женщина у девочки. «Мне их дала Напаньума».

Мать умершей девочки бросила на меня гневный взгляд. Потом закричала: «Убейте Напаньуму! Убейте Напаньуму! Пусть она умрет, как умерла моя дочка. Не хочу видеть ее живой. Если она останется жить, мое горе будет еще тяжелее». Я ей сказала: «За что ты хочешь меня убить? Я же не знала, что это яд. Мне их самой дали, я ничего не знала». Но женщина продолжала кричать и плакать.

Поздно ночью хозяйка разбудила меня. «Вставай,— сказала она.— Беги, пока не поздно. Видишь огонь вон там? Это воины готовят ядовитые стрелы. Ты убила девочку ядом, и тебя хотят убить ядом. Беги, беги!»

«За что меня убивать?! Я никому не сделала зла. Я устала и хочу спать». «Беги, тебя никто не станет защищать»,— повторила женщина. Она дала мне две головешки и подтолкнула к выходу: «Скорее беги! И побудь в лесу ночь или две. Потом, когда вернешься, они уже не убьют тебя».

Я побежала к лесу. Когда я уже была далеко от шапуно, то услышала крики мужчин, ворвавшихся в хижину. «Напаньумы нет, ее здесь нет»,— громко отвечала женщина. Тогда мужчины стали искать меня возле хижины. Я медленно шла к старой расчистке в лесу. Было совсем темно, а кругом рос колючий кустарник. Возле расчистки отдыхал олень. Увидев меня, он с шумом бросился в лесную чащу. Воины решили, что это я, и закричали: «Пей хав, пей хав. Напаньума ка!» — и помчались вслед за оленем. Я спряталась за побегами бананов. Наконец мужчины по следам определили, что это был олень. Кто-то из них сказал: «Напаньума превратилась в оленя! Напаньума превратилась в оленя!»

Потом в лесу все стихло. Я села на пень, прикрыла головешки, чтобы их не было видно. Индейцы стали перекликаться птичьими голосами. Потом снова стали переговариваться. «Не видели ее?» — «Нет, это был олень».— «Здесь она не проходила. Может, она все еще прячется позади хижины». Когда они ушли, я прислонилась к стволу дерева. Мне было страшно. Из селения доносился плач женщины и крики мужчин. «Почему они так хотят убить меня?» Я горько заплакала и никак не могла унять слез.

Потом я углубилась в лес; взошла луна. Возле меня на невысоком дереве запела какая-то птица: «ту-ту-ту». Я влезла на дерево — птица сидела в гнезде. Я взяла палку и сильно ударила птицу по голове, и она упала на землю. Птица была большая, с длинными когтями. Прежде я таких птиц ни разу не видела. «Можно ли ее есть?» Я сорвала лист, снова влезла на дерево, положила в лист птичьи яйца и спустилась вниз. Птицу я оставила возле головешек, а сама отправилась на расчистку — набрать бананов. С нескольких гроздьев сорвала по банану, вернулась в лес и стала ждать, когда рассветет.

Наконец наступило утро. Из селения доносился женский плач. Потом почти рядом послышались голоса: «Может, она убежала далеко в лес» — «Да нет, куда ей бежать? У нее нет ни отца, ни матери и потом она ведь не яноама». Двое мужчин прошли мимо, не заметив меня. Когда стало совсем светло, я сделала из листьев три пакета: один с птичьими яйцами, второй с бананами, третий с убитой птицей — и крепко связала их лианами. Затем аккуратно прикрыла листьями свою «стоянку» и пошла куда глаза глядят. Одно утешало меня — со мной были две тлеющие головешки.

Вдалеке я увидела высокие скалы. Я вошла в какую-то пещеру и увидела, что она сквозная — с другой стороны проникал свет. Здесь в скалах было много воды, маленькие жабы бормотали свое: «прин, прин, прин». Небо было голубым и чистым. Я ушла далеко от шапуно, и теперь уже не слышно было ни плача, ни криков. Немного отдохнув на камне, я стала собирать сухие ветки. Взяла головешку и разожгла костер. Он задымил, и я со страхом следила, подымается ли дым вверх, прямо к небу. Если дым низко стелется по лесу, индейцы издали по запаху определяют, где находится костер, и быстро его находят. Я обмыла птицу в ручье, завернула в листья и поджарила на костре. Когда я ела, издали до меня донеслись крики: «ау, ау, ау». Как видно, саматари отправились в лес, чтобы привязать к веткам дерева умершую девочку и потом сжечь ее. Мимо, горько плача, прошли женщины. Одна из них крикнула: «Напаньума, где ты? Отзовись!» Но я не ответила.

Немного спустя я вылезла из-за камня, но тут меня увидели птицы, которые, когда заметят кого-нибудь, кричат: «кан, кан, кан». Птицы кричали очень громко, и я снова спряталась за скалу. Когда в лесу все стихло, я взяла головешки, взвалила за спину пакет с птицей, бананами и птичьими яйцами и снова пустилась в путь. Я надеялась отыскать дорогу, которая привела бы меня к селению другого племени. Я нашла в лесу большую чистую тропу; мне рассказывали, что эта тропа ведет к селению патаманибуэтери. Они жили в горах, но тоже принадлежали к племени саматари. Я было пошла по тропе, но потом подумала: «Мать умершей девочки все равно узнает, они придут и убьют меня».

Вечером полил дождь, и я испугалась за головешки. Я хорошенько прикрыла их листьями. Потом я увидела дикие бананы, индейцы называют их коабока. Я взяла камень и стала им бить по тонкому стволу. Вила до тех пор, пока ствол совсем не истончился. Потом ударила камнем с другой стороны, и ствол рухнул. Тогда я еще была сильной, очень сильной. Плоды были спелыми; я сорвала их, разожгла костер и сварила. В тот день я съела только эти бананы, а птицу приберегла на завтра. Костер я огородила ветками пальмы ассай и легла спать на голом камне. Всю ночь я молилась.

Когда рассвело, я пошла вдоль игарапе. Затем забралась на скалу, чтобы осмотреться. «Кто знает, может, поблизости есть разработки балаты[3]»,— подумала я. Я несколько раз громко закричала, но мне никто не ответил. Мне стало очень грустно. «Вот теперь я заблудилась»,— сказала я себе и горько заплакала. С горы видны были только лес да другая высокая гора. «А не та ли это гора, вблизи которой жил друг моего отца по имени Алозио,— с надеждой подумала я.— Тогда неподалеку должна быть Большая река». Я вскарабкалась на вершину горы и крикнула изо всех сил: «Эйй, Эйй!» В ответ лишь крики обезьян, передразнивавших меня. «Если б вы были людьми, то увидели бы, как я плачу, и пожалели меня»,— подумала я и разрыдалась.

С вершины горы не было видно никакой реки — одни горы и лес, голубое и синее — слева, голубое и синее — справа. «Где-то тут должна быть гора Кукуй? — подумала я.— Она очень высокая, и ее видно издалека». Я смотрела до боли в глазах, но ничего не узнавала. Вернулась назад, поела немного птичьего мяса, легла и уснула. На следующий день соорудила загородку вокруг костра, доела баканы и птицу. Утром вспомнила, что индейцы рассказывали, будто на горе растет дикий картофель кара[4]. Я и в самом деле нашла его и снова легла спать не очень голодной.

Ночью мне приснился сон. Чей-то голос сказал: «Что ты здесь делаешь? У лесного ручья? Каждую ночь к нему приходит ягуар. Если ты останешься тут, ягуар тебя съест». Я проснулась, села, судорожно перекрестилась и стала озираться. Вокруг было тихо. Тогда я подумала: «Это был призрак. Быть может, душа моей умершей сестренки. Что же мне делать? Если я вернусь в шапуно, меня убьют. За что я так мучаюсь? Почему господь бросил меня здесь одну? Я никому не причинила зла. За что же господь решил меня покарать? За что?» И я опять расплакалась. «Ну и пусть меня убьют! Пусть меня убьют сегодня, но я вернусь. Больше я так не могу». Я сильнее боялась ягуара, который мне приснился, чем стрел саматари. Я взяла головешки и побежала назад к шапуно. Два больших тапира кормились возле тропинки. «О, тапиры, почему вы не люди?» И побежала дальше. К вечеру я услышала чьи-то голоса. Я свистнула, чтобы позвать людей, но потом испугалась и спряталась за куст. Наконец я подошла к шапуно саматари, взобралась на дерево и увидела человека, который вдыхал эпену и пел. Из его песни мне запомнились такие слова: «Пришли хекура, сели мне на грудь и запели. Я ни разу не спугнул их, когда они приходили, я не спал ни с одной женщиной!» Я подумала: «Может, это вернулся дядя тушауа? Не он ли это поет?» Но это был не он. Я узнала человека, певшего про духов, его звали Куираси.

«Я никому не сделала зла. Вернусь к той женщине, у которой жила последнее время. Может, через час меня убьют. Они захотят отомстить за девочку, ведь они уверены, что это я ее отравила». Я перекрестилась и пошла прямо к селению. Обогнув шапуно, я приблизилась к очагу моей хозяйки, раздвинула листья и вошла. Девочка сразу меня узнала и воскликнула: «Напаньума ка!» Ее мать вытаскивала занозы из ноги. Она удивленно взглянула на меня. «Я вернулась!» — сказала я. «Сейчас дам тебе поесть,— сказала моя хозяйка.— Подожди, я схожу за водой». И ушла.

Мне было страшно оставаться одной с ее мужем, потому что в тот день он вместе с остальными хотел убить меня. Он встал, взял красную уруку и начал натирать им грудь. Потом провел черные полосы на груди и вокруг рта и большие красные полосы на ногах. «Он красится перед тем, как убить меня!» — со страхом подумала я. А муж хозяйки, кончив разрисовывать себя, взял стрелы, которые висели высоко над огнем. Затем вынул из бамбукового колчана отравленный наконечник и вставил его в стрелу. «Сейчас он меня убьет». Сердце у меня забилось громко и быстро. Муж хозяйки взял лук и постучал пальцами по тетиве, проверяя, хорошо ли она натянута. Видно, она была натянута не очень хорошо, потому что он с одного конца отделил ее, подтянул и потом снова закрепил. Взял еще две стрелы и ушел.

Вернулась с водой моя хозяйка, и мне стало не так страшно. «Может, муж убьет что-нибудь,— сказала женщина.— Поэтому воду побереги, она нам еще пригодится». Она дала мне несколько бананов. Я была очень голодна, но не решалась приступить к еде — боялась, что муж хозяйки, обогнув шапуно, вернется и убьет меня. Но он не пришел. «Ложись в гамак»,— сказала мне женщина. Я поела бананов, легла в гамак и скоро заснула. Наутро женщина разбудила меня: «Вставай, возьми эти фрукты и свари их». Это были лесные плоды. Их разбивают, моют и потом вынимают белые семена, очень приятные на вкус. «Когда сваришь, возвращайся в шапуно,— добавила женщина.— Там есть сухое деревце. Принеси немного сучьев».

Все уже знали, что я вернулась, но никто ничего мне не сказал. Думается, они решили меня убить в тот самый момент, когда сожгли тело умершей девочки. Вскоре я заметила, что каждый из индейцев вынимает из своего очага горящую головешку. Тело девочки уже несколько дней было привязано лианами к высокому дереву. Потому все с зажженными головешками направились к лесу. Мужчин было мало, потому что многие ушли на охоту. Я осталась в селении почти одна. Мне было боязно и тоскливо.

Чуть позже подошла старуха по имени Укуема. «Я слышала, что они говорили про тебя, Напаньума,— сказала она.— Зачем ты вернулась?» «Вернулась, потому что не знала, куда деваться»,— ответила я.