Пьянки и драки

Глава 4

 

ПЬЯНКИ И ДРАКИ

 

Вот они настоящие горести перемены мест[1].

Вот они горести длинноволосого индейца в большом городе.

Один пьяный индеец вопит, потому что его грабанули.

Какой-то молодой индеец жалуется, что его телефон прослушивается.

Но никому друг до друга нет дела.

Случайный прохожий говорит: “Что, большой вождь.

На что жалуешься?”.

Ах, ах, большой вождь, что, что.

Хайо, яна-янэй, хай-ох.

 

Вот они горести перемены мест со вкусом сладкого вина.

Вот они горести большого города со вкусом водки с лимоном.

Что-то касается моей ноги. “Эй, там, киска”.

Розовый и голый хвост какой-то большой крысы!

Дом, милый дом.

Слышится звук полицейского свистка,

Кто-то мочится на снег,

Чик-чирик, чик-чирик, ах, ах, клац, клац.

Хайо, яна-янэй, хай-ох.

 - Песня сорокадевятников[2]

 

Св.Фрэнсис, Пармили, Мишн были теми городами, в которых я околачивалась после того, как бросила школу. Городами из тех, что демонстрируют, как людей может засосать по самые уши, затянуть в никуда. Сделанные из толя дома, в которых нечем поживиться. Возьмите проржавевший домашний прицеп - маленький, старый, разваливающийся на куски. Соорудите на нем куб из ящиков из-под апельсинов. Это станет кухней. Добавьте к этому рассыпающийся автомобильный кузов. Это будет спальня. Прибавьте сюда полусгнившую палатку вместо детской. Так вы построите типичный дом. Даже больше среднего. Затем отхожее место, на расстоянии примерно в пятьдесят футов. Когда приходит снежная буря, а у вас при этом случаются обычные проблемы с кишечником, ночное путешествие в сортир становится ярким событием. Любимой шуткой среди выпивох было дождаться, когда кто-нибудь пойдет в туалет, затем в несколько рук оторвать это сооружение от земли, приподнять и перевернуть вверх тормашками, в то время как запертый внутри вопит словно резаный. Это было одной из тех забав, которые мог предложить Пармили.

Пармили, Св.Фрэнсис и Мишн были хмельными городами, полными “шатающихся возле форта” индейцев. По выходным полученные по пособию деньги и чеки ACD пропивались, растрачиваясь на покупку “белой молнии”[3], бормотухи, коктейля “пурпурный Иисус”[4], лимонной водки, виски “Джим Бим”, политуры – всего того, что можно было проглотить, и что хотя бы пять минут оставалось бы внутри. И, конечно, пиво вагонами. Некоторые были готовы на все ради бутылки вина, бутылки мни-ша, и плевать они хотели на благосостояние своих семей. Они постоянно дрались за те мелкие деньги, которые у них оставались, купить ли на них съестное или алкоголь. И алкоголь обычно выигрывал. Поскольку никого другого вокруг не было, пошатывающиеся личности друг на друге отыгрывались за все свои невзгоды. Редкие выходные обходились без выбитого глаза или разбитого черепа. Фраза “Эй, это глаза, а не виноградины вы видите на полу”, была стандартной шуткой.

После того как все уже поучаствовали в славном времяпрепровождении, изрядно поднабрались и окосели – лила итомни, говорили они – люди набивались в свои автомобили и начинали нарезать круги по всем трем миллионам акров Пайн-Риджа и Роузбада, от Мишн-Таун к Уиннеру, к Аппер-Кат-Мит, к Уайт-Ривер, к Хи-Догу, к Поркьюпайн, Валентайну, Уанбли, Оглала, Мардо, Кэдока, Синик, Гост-Хок-Парк – перечисляйте сами. От одного салуна к другому – “ Свободный Час”, Арло’с, Кафе “Неистовая Лошадь”, Лонг Хорн Салун, “Полынь”, Дью-Дроп Инн, распевая песни сорокадевятников:

Хейя-хейя, уэйя-уэйя,

Дай мне виски, милая,

Сута, мни-вакан,

Я буду тебя любить,

Хейя, хейя.

 Ох уж, эти автомобили. Просто невероятно, сколько людей могло набиться в одну из таких развалюх, пятеро бок о бок и один или двое у них на коленях, маленькие дети и все прочие. Тормоза обычно не действовали, и водитель начинал жать на них как сумасшедший за милю до перекрестка. Дворников не было. Они были не нужны, потому что не было и стекол. Хорошо если работала хоть одна фара. Часто отсутствовали двери и даже покрышки. Это, впрочем, неважно, так как ездить можно было и на ободах. Позади всегда лежали два ящика пива и несколько галлонов самого дешевого калифорнийского вина. Детям тоже доставалась некая доля спиртного. Так они мчались среди душа из пивных банок, выжимая девяносто миль на сорванных тормозах и с сорока банками пива, плескавшегося в их желудках. Прекрасный способ покончить со всем.

В двенадцать я могла выпить кварту крепкой дряни и не показать этого. Мне довелось быть горькой пьяницей, и я почти подошла к тому, чтобы стать первостатейной алкоголичкой – очень близко подошла. Но я устала от пьянства. Я считала, что пить это нормально, но каждое утро я просыпалась больной, отвратительно себя чувствуя, с ужасным похмельем. Мне вовсе не нравилось это состояние, но все же я продолжала заглядывать в бутылку. Затем я остановилась. Уже многие годы я не выпила и капли спиртного - с тех самых пор, как почувствовала, что есть цель в моей жизни, научилась понимать себя, осознала, кто я есть. Я должна поблагодарить за это Индейское движение, и Дедушку Пейота, и трубку. Наличие детей тоже сыграло свою роль, хотя я перестала пить еще до рождения своего первого ребенка.

У нас с Барб множество друзей. Большинство из них выпивают, и я говорю им, что больше не пью. Когда я провожу время вместе с ними, то пью спрайт. Всякий раз они меня спрашивают: “Ты слишком хороша для нас, или как?”. И я отвечаю им: “Я просто не вижу, что алкоголь делает вас хоть капельку лучше. А если вы считаете, что я слишком хороша для вас, что ж, вам решать. Вы можете так думать. Если хотите пить - вперед, не обращайте на меня внимания”. Я не поучаю их. Будучи пьяны, они спрашивают меня и Барб, что им делать. Иногда мы ощущаем себя клушами - наседками. Они приходят и выкладывают мне свои заботы. Так что я стараюсь понять, что бы мог посоветовать пейотль, и пытаюсь им это втолковать. Они выслушивают меня и говорят, что я права, и они остановятся, но они недостаточно сильны, чтобы так поступить. Не осуждаю их. Я -последний человек в мире, кто имеет на это право, и знаю, откуда все проистекает. Я говорю им: “Радуйся своему бадвайзеру. Я проведу время со спрайтом или с пепси”.

Я начала пить, потому что это был естественный образ жизни. Мой отец пил, мой отчим пил, моя мать пила – не слишком много, но иногда ей доводилось быть в подвыпившем состоянии. Барбара начала на четыре года раньше меня, поскольку именно на столько лет она была старше. Думаю, я росла с представлением, что пьют все. Что было почти верно, даже среди некоторых старых традиционалистов, которые всегда выливают несколько капель спиртного из своих бутылок или стаканов, прыскают им на пол или по углам в честь духов своих былых товарищей по пьянству, приговаривая на Сиу: “Вот, брат, немного мни-ша для тебя, попробуй!”.

Я начала пить в десять лет, когда моя мать вышла замуж за того человека. Он пил все время, так что я могла прокрасться и потешить себя его пойлом. В основном водкой – он ее любил больше всего. В школе я пробиралась в ризницу и пила церковное вино – кровь Христову. Он должен был это понимать, имея дело с таким народом, как мы. Во всяком случае молния меня не поразила. В первый раз я напилась на попойке, которую устроил кое-кто из моих более взрослых родственников. Одна женщина спросила меня: “Хочешь лимонаду?”. Я сказала, что да, и она дала мне большой, высокий стакан с лимонадом, плеснув туда спиртного. Это был мой первый раз. Я пыталась пройти через комнату и не могла, все падала и падала. И все надо мной смеялись.

Спиртное запрещено в резервации, что является своего рода шуткой. Пить его неразрешено законом. Но население городов вроде Уиннера, Св. Фрэнсиса и Мишн почти наполовину состоит из белых, а вашичу хотят иметь возможность легально напиться. Так что они подмяли эти города, находящиеся на территории резервации, под законы белого человека. А это означает, что у вас там есть и бары, и склады. Кроме того, вокруг резервации расположено множество скотоводческих городишек с их салунами. Даже если вы живете в захолустье, то и тогда всегда можете найти нелегального торговца спиртным. Моя сестра Барб была моим лучшим другом - единственным, кто действительно меня любил. Она была той, кто будил и одевал меня по утрам, следил за мной. Как-то раз один парнишка пригласил меня на фильм Джона Уэйна. После кино мы отправились в “верхний город”, чтобы раздобыть крепкого пойла. В городишке едва имелось четыре или пять улиц, две из них мощенные, и быть может две дюжины бараков и фургонов вокруг, но там был свой “верхний город” и свой “нижний город”. В верхнем городе мы зашли в хижину наполовину белого торговца спиртным и взяли пинту самогона – того сорта, что называется “Жидкий ТНТ[5], который гарантированно снесет вам крышу” – и небольшую бутылку рома. Выходя за дверь, мы столкнулись с Барб, которая пришла за своей порцией жидкого товара. Она сделала такое лицо, будто не может поверить своим глазам, и сказала: “Что, черт возьми, вы здесь делаете?”.

Я ответила: “Что ты здесь делаешь? Не знала, что ты здесь постоянный посетитель”.

Она словно взбесилась. “Для меня это нормально. Но тебе это запрещено. Ты еще слишком молода!”. Барб выхватила бутылки, угрожая разбить их о голову парня, если тот осмелится вмешаться. В возбуждении она расколотила бутылки об угол хижины вместо того, чтобы оставить их для себя и своих друзей.

В другой раз, после школьных танцев, я сидела с парнем, который мне нравился, и курила сигарету. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась Барб и выхватила сигарету прямо у меня изо рта. Она бросила ее на пол и набросилась на меня прямо перед всеми. Я ударила ее и крикнула: “Но ты же куришь”. И снова она сказала: “Да, но я старше”. Нам часто доводилось драться - из любви и отчаянья.

После того, как я бросила школу, ситуация дома становилась все хуже и хуже. У меня не было ничего кроме постоянных споров с матерью и стычек с отчимом. Поэтому я ушла. Сперва только на две недели - в место, которое было не слишком далеко, всего в нескольких милях. Затем я оставалась вне дома месяцами и в конце концов ушла навсегда. Я постоянно пила и курила травку. В возрасте семнадцати лет это было моим единственным занятием. Виски – самое дешевое виски, а не “Джонни Уокер” или “Катти Сарк”. Затем я перешла на джин, потому что мне нравился его вкус. Не знаю, как я выжила в тех бешенных пьяных гонках, которые являлись неотъемлемой частью резервационного пейзажа. Однажды мы возвращались из Мардо, как обычно на восьмидесяти милях в час. Машина трещала по швам, она была полна людей. На переднем сиденье целовались две пары, одним из целующихся был водитель. Одна из шин лопнула. Двери распахнулись, и обе пары вылетели рука об руку. Девушки верещали, в особенности та из них, которая оказалась подо всеми. У нее шла кровь, но сильно никто не пострадал. Я потеряла должно быть более двух дюжин друзей и родных в подобных инцидентах. Один из этих пьянчуг, напившись, разбился в машине. С ним была женщина. Его старая жена находилась в другой машине, тоже разбившейся. Кто-то сказал ей, что он занимался этим самым с той другой. Поэтому она начала гоняться за ними по всему Пайн-Риджу. В конце концов, она с ними столкнулась. Не знаю, были ли они любовниками. Он находился в той стадии, когда единственной возлюбленной становится бутылка. Его жена потрясала перед ними кулаками и орала: “Я размажу тебя! Сотру в порошок!”. Все другие водители на дороге, видевшие, как эти две машины, пьяно виляя, несутся одна за другой, убирались с пути, сворачивая с проезжей части в кусты полыни. Что ж, жена преуспела в лобовом столкновении на полной скорости, и все трое погибли.

Предположительно вы пьете, чтобы забыться. Проблема в том, что вы не забываетесь, вы помните – все свои старые обиды и обидчиков, как вымышленных так и настоящих. В результате постоянно происходят драки. Один из приятнейших, мягких людей, которых я только знала, в пьяном угаре убил свою жену. Одному из моих дядюшек выбили оба глаза, пока он лежал без чувств. Муж моей невестки Делфин, потерял один глаз. Сама она была забита до смерти пьяным племенным полицейским. Подобные вещи даже не считаются заслуживающими расследования.

Я тоже дралась. Во времена своих шатаний по кабакам я зашла за пивом в один из салунов Рэпид-Сити. Среди народа Сиу Рэпид-Сити имеет репутацию самого расистского по отношению к индейцам города во всей стране. В былые времена во многих салунах Южной Дакоты над дверью висел щит с надписью: “СОБАКИ И ИНДЕЙЦЫ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ”. Я присела рядом со старой белой женщиной. В действительности она выглядела примерно на тридцать, но когда вам семнадцать, такие кажутся старыми. Она одарила меня грязным взглядом, пересела на другой стул подальше от меня и сказала: “Черт побери, грязный индеец. Проваливай на улицу, в свою канаву”.

Я обернулась: “Что ты сказала?”.

“Ты слышала. Это место не для индейцев. Проклятье, неужели здесь не найдется местечка, где белый мужчина (помню, она действительно сказала ‘мужчина’) может спокойно без вас выпить?”.

Я ощутила, как кровь ударила мне в голову. Там, где я сидела, прямо передо мной стояла стеклянная пепельница. Я разбила ее о стойку бара и острым краем порезала той бабе лицо. В моей подростковой пьяной ярости я радовалась тому, что сотворила. Возможно, я радовалась бы этому, даже если бы была и трезва.

Однажды я была в Седар-Рэпидс в Айове в гостях у своей подруги из индейцев Сак и Фокс. Она бедна, но всегда выметает все из своего холодильника, чтобы накормить меня. Ее племени довелось проводить пау-вау. Участвовало много молодежи, более шестидесяти участников были молодыми парнями. Чистокровные индейцы все стояли или сидели вокруг барабана, потягивая пиво. Многие танцевали с роучами или военными головными уборами на головах, бастлами из перьев на задницах и колокольчиками на лодыжках. Песни были воинственны. Кое-кто из белых парней и полукровок завелся и начал цепляться к скинам. Следует пояснить, что то, кем ты себя осознаешь – чистокровным или полукровкой – вовсе не зависит от линии твоей крови, или от того, насколько по-индейски ты выглядишь, или от черноты твоих волос. Общее правило таково: любой, кто думает, поет, поступает и говорит как индеец, тот и есть Скин – чистокровный - а тот, кто думает и поступает как белый человек является полукровкой или метисом, и абсолютно неважно насколько по-индейски он выглядит. Так что чистокровные сказали остальным: “Если вы готовы разобраться с нами, что ж, давайте разберемся!”. Полукровки и белые ребята были одеты в белые рубашки или ковбойки, тогда как на скинах были расшитые лентами ситцевые рубашки и чокеры. Они носили длинные волосы, часто заплетенные в косы. Волосы не-индейцев были коротко стрижены. Так что несложно было отличить друзей от врагов. Они схватились. Это был один из самых больших пьяных мордобоев, в которых мне когда-либо приходилось участвовать. Свалка продолжалась около получаса, но уже через пять минут после ее начала у полукровок было трое пострадавших. Одному разбили лицо, другие заработали сотрясение мозга. Под конец примерно девятеро из этих белых рубашек лежали на земле под деревом в нокауте. Одному сломали руку. Есть нечто такое, что ты никогда не сможешь остановить, если это уже завертелось. Если кто-то в этой дерущейся толпе кричит тебе: “Ну-ка, наваляем им!”, ты не можешь сказать этому человеку, которого столько лет трахали, что он неправ, что ему следовало бы быть пацифистом.

В Сиэтле со своей подругой Бонни из Черноногих я отправилась в небольшой бар, находившийся в злачном районе. По-моему он назывался “Тагбаут-Кафе”. Это происходило в районе, часто посещаемом индейцами. Было время Рождества, магазины и бары были увешаны сверкающими красными и зелеными гирляндами. Мы хотели купить спиртного для рождественской и новогодней вечеринки. Подруга сказала: “Пойду, позвоню своим, пожелаю им хороших праздников”. Мы нашли телефонную будку на углу улицы. Бонни говорила по межгороду, когда пьяный белый парень попытался силой залезть в будку, крича на Бонни, чтобы та убиралась, и что ему самому нужно позвонить. Он сказал: “Зачем индейцу звонить по телефону? Бьюсь об заклад, ты даже не знаешь, как набрать номер. Используй тамтам!”.

Бонни ответила: “Слушай, чертов хонки, оставь меня в покое!”. Она попыталась его вытолкать. У парня была бутылка пива, и он обрушил ее на голову Бонни. Она с трудом выбралась из будки, вся в крови. Я ринулась ей на помощь, и мы попытались бороться с ним, но кровь текла ей прямо в глаза, и она ничего не могла разглядеть. Он снова ударил ее, сбив с ног, и Бонни растянулась в канаве. Она лежала там, смотря на меня, но ни черта не видя и называя мое имя. Я голосила, зовя полицейских, но белые забулдыги спрятали того парня, а полиция даже и не попыталась его найти. Вокруг нас толпились люди – белые, черные и индейцы. Одна белая дама оттолкнула меня в сторону с криком: “Убирайся, меня учили на медсестру, ты все делаешь не так!”.

Я сказала ей: “Не толкайся. Это моя подруга”. Но дама уперлась: “Убирайся. Можешь понять? Эти индейцы и в самом деле что-то!”. Я толкнула ее на машину, и она уселась на задницу. Естественно, копы тут же меня арестовали. Если ты индейская женщина, в особенности из гетто, тебе все время приходится бороться против скотства и сексуальных домогательств. Спустя какое-то время вы сами начинаете слепо от всего отбиваться, даже в том случае если никто и не собирается на вас нападать. Многие из этих потасовок связаны с пьянством, но многие происходят лишь потому, что ты индеец. В том же Сиэтле я видела, как белый пинает сапогами в голову сбитого с ног индейца с криком: “Это тебе за Вундед-Ни!”.

 По природе у меня не буйный характер. Когда я выхожу из себя, меня начинает трясти, кровь закипает, и я боюсь, что могу покалечить кого-нибудь или причинить вред себе самой. Поэтому я стараюсь остыть и держаться поодаль. Но когда я вижу, как мою сестру-индеанку оскорбляют, достают, бьют или насилуют, то встаю на ее защиту. Если я уж оказалась в центре драки, то наслаждаюсь ей. Я часто думаю, что в экстремальной ситуации во мне просыпается убийца, если убийство является единственным способом выйти из положения. Думаю, что если кто-то попадает в ситуацию “либо ты, либо тебя”, это чувство инстинктивно. Средний белый человек редко попадает в такую задницу, но эта задница – то самое место, где живет индеец, независимо от того, хочет он этого или нет.

Ныне я научилась лучше контролировать себя и ситуации по мере их возникновения, или же, если я не могу их проконтролировать, то хотя бы стараюсь туда не влезать. Барбара говорит мне, что она предпочитает держаться позади и наблюдать за дракой, а не лезть в нее. Она говорила мне: “Нет ничего слаще мести, но не мсти физически. Отомсти за себя силой своего ума, пусть сражается твой ум”. Однако когда дело доходит до практики, ум Барбары нередко концентрируется в ее кулаках. Я это видела.

Однажды ночью в Роузбаде у Барб случилось свидание с парнем по имени Бедный Медведь. Она была трезва, но он изрядно нагрузился, и спиртное разгорячило его. Они проезжали мимо племенного правления, когда Бедный Медведь внезапно остановил машину со словами: “Отсюда все наши беды, из этого здания!”. Он достал дробовик из своей дорожной сумки и методично вышиб одно за другим все окна в здании правления. Затем Бедный Медведь отъехал на вершину возвышавшегося над Роузбадом холма, чтобы полюбоваться на дело своих рук. Очень некстати там оказалась племенная полиция. “Мы только проверим”, - сказали они. Полицейские нашли бутыль дешевого вина емкостью в один галлон, наполовину пустую, а под сиденьем виски, о котором Барб ничего не знала. В конце концов, они обнаружили дробовик и несколько стреляных гильз. Полицейские сказали: “Итак, вы те самые ребята, кто разнес племенное правление, да?”. Они забрали Бедного Медведя, и Барб пришлось взять его на поруки. За эту выходку он получил всего год условно. В низах, где я живу, полицейские не сильно беспокоятся по поводу таких происшествий, поскольку это происходит постоянно.

Теперь я жена и мать, а мой муж – шаман. Ребенок почти все время со мной. Я больше не пью. Поэтому всякому должно быть ясно, что я изо всех сил стараюсь не лезть в драки. Но сколько не прилагай усилий, до сих я иногда обнаруживаю себя в самом центре потасовки. Похоже, из этого просто нет выхода. Одним вечером в начале 1975 года мы были в одной из индейских резерваций штата Вашингтон, где мой муж проводил некую церемонию – Леонард, другой лидер Сиу, сама я, мой малыш Педро и моя подруга Энни Мэй. Мы сняли комнаты в мотеле в приграничном городке, населенном в основном белыми. Одна половина этого городка находилась в резервации, вторая – за ее пределами. Мы как раз собирались уезжать домой. Леонард, как обычно, заплел свои длинные волосы в две косы, обернутые красными суконными лентами. Когда мы грузили в машину свои вещи, то обратили внимание, что протекает бензобак. До этого с ним все было в порядке. Когда мы стояли возле машины, пытаясь сообразить, как ликвидировать течь, к нам подошла парочка реднеков[6]. Они начали с оскорбительных замечаний: “Только посмотрите на этих индейцев, гляньте на их длинные волосы. Как давно вы перестали быть дикарями?”. Они просто стояли рядом, пялились на нас и гоготали. Леонард сказал им: “Мы приехали сюда не для того, чтобы драться. Мы здесь по делу. Что вам надо? Это индейская резервация, знаете это? Давайте без неприятностей”.

Хонки рассмеялись, схватили Леонарда за косы и начали дергать их изо всех сил. Затем они стали трясти его. В это время на улице появились двое наших индейских друзей – Расс и Железная Раковина – и влезли в драку. Мне пришлось защищать своего ребенка. Затем на сцене возникла еще одна группа реднеков. У одного малого был с собой обрез, другие вооружились бейсбольными битами. Я пыталась остановить их, умоляя оставить нас в покое, но они упорно наезжали на наших ребят. Позже я узнала, что избиение индейцев является любимым развлечением среди лесорубов и рабочих местных рыболовецких предприятий того края. Вдруг я увидела полицейскую машину, припарковавшуюся на противоположной стороне улицы. Я сказала Энни Мэй: “Возьми Педро. Береги его” и побежала к полиции. Там сидело двое – полицейские штата. Я сказа им: “Посмотрите, что происходит. Мы не сделали ничего плохого. Они калечат наших людей. Почему вы ничего не делаете?”. Полицейские ничего не сказали, просто завели машину и уехали. Они остановились примерно в пятидесяти ярдах от нас и сидели там, наблюдая и ухмыляясь. К тому времени хулиганы разнесли своими битами нашу машину, выбив все стекла. Я побежала к дому одной моей индейской подруги, и она дала мне свой автомобиль, чтобы мы могли скрыться. Когда я вернулась, к нашим присоединились еще несколько скинов. Улица была полна хонки с дробовиками и бейсбольными битами. Подъезжая, я услышала выстрелы. Педро был на переднем сиденье нашей машины, и одна из пуль просто чудом не угодила ему в ногу. Подъехало еще две полицейские машины. Копы сказали белым: “Заканчивайте, ребята, расходитесь по домам к своим крошкам. На сегодня хватит!”. Затем они принялись арестовывать индейцев.

Это обычная последовательность. Хонки, будьте столь любезны, идите по домам. Затем арестовать индейцев за “нарушение спокойствия”. Бросить их в тюрьму. Предъявить обвинения. Дать выпустить на поруки. Привлечь к суду. Оштрафовать. После этого случая у меня на лице остался шрам, всего в дюйме от глаза. Я пинала одного хонки в голову, между ног - куда только могла достать. Алкоголь не был причиной, пьяны были только хонки. Подобное становится утомительным, почти скучным. Все это напоминает мне одну старую шутку: Индеец говорит своему белому соседу: “Ты украл мою землю, убил моего отца, изнасиловал мою жену, обрюхатил мою дочь, приучил моего сына к виски. Однажды я потеряю терпение. Подумай-ка об этом!”.

Кажется, что вся моя предыдущая жизнь - до того как я встретила Леонарда и до Вундед-Ни - была одним бесконечным, порочным кругом из череды пьянок и драк, пьянок и драк. Барб также завязла в этом кругу, разница лишь в том, что у нее была другая компания. Барб была необычна в том плане, что могла выпить всего одну банку пива или один бокал вина и остановиться, если хотела. Большинство из нас на том этапе так не могли.

Я не пила многие годы, но когда я узнала, что одну из моих ближайших подруг нашли мертвой с пулей в голове, то потеряла самообладание и ощутила необходимость незамедлительно напиться. Мне случилось в то время быть в Нью-Йорке. Трясясь, со слезами, ручьем текущими по лицу, я добрела до ближайшего бара и осушила одну за другой четыре маргариты[7]. Это никак на меня не повлияло. Я осталась абсолютно трезва. И это никак не облегчило мою боль. То был последний раз.

Люди обсуждают “проблему индейского пьянства”, но мы говорим, что это белая проблема. Белые люди придумали виски и привезли его в Америку. Они производят, рекламируют и продают его нам. Они наживаются на этом и создают условия, при которых индейцам остается только пить.