Маленькая лесная армия

В Сьерре работает небольшая армия учителей, этнографов и врачей. Почти все они занимаются просвещением индейцев, проводят среди них всю свою жизнь, работая в интернатах и культурных учреждениях, созданных в отдаленных горных районах Мексики.

Редко мне доводилось слышать хорошие отзывы об этих людях. Мексиканцы в боль­шинстве своем не имеют понятия о том, что такое этнограф, а на учителя, особенно сель­ского, смотрят с пренебрежением. Щедрые похвалы, на которые не скупятся, когда речь идет о внешней стороне жизни в Сисогичи, сменяются порицаниями, как только переходят к оценке работы «официальной бюрократии». Так именуют сотрудников Национального индейского института и министерства просвещения.

До того как мне довелось посетить некоторые районы, насе­ленные индейцами, я тоже придерживался таких неправиль­ных взглядов. Сейчас же я думаю совсем иначе: нет такой сферы административной деятельности в Мексике, где удалось бы создать группу специалистов, у которых наряду с самой высо­кой квалификацией было бы так сильно развито чувство долга и сознание общечеловеческой солидарности, преобладающие над любыми личными интересами, как у этих безвестных про­светителей.

Только эти люди по-настоящему любят индейцев, только они глубоко изучили проблемы аборигенов и действительно бо­рются с их многочисленными и могучими врагами. Без этих людей участь индейцев была бы еще более жалкой, чем она есть. И если усилия друзей индейцев в большинстве случаев не дают желаемых результатов, то объясняется это тем, что они лишены политического влияния, необходимого для коренного улуч­шения жизни аборигенов. В этом-то и заключается их основ­ная слабость. Этнографы и учителя ведут борьбу не с непосред­ственными эксплуататорами индейцев, а с тупыми и хищными политиканами, которые поддерживают таких эксплуатато­ров. Поясним это на примере. В Юкатане разрешение аграр­ной проблемы заключается в том, чтобы обеспечить индейцев машинами для обработки хенекена^[1]. Но Национальный индей­ский институт не в силах осуществить это единственное меро­приятие, способное преобіразить экономическую жизнь 500 тысяч индейцев майя. Они не в состоянии также добиться того, чтобы индейцам тараумара было предоставлено право со­здать лесные эхидо^[2] или чтобы им вернули земли, отнятые мети­сами.

Лишенные возможности принимать более радикальные меры (это является правилом, а не исключением для всех проблем), сотрудники института делают все, что в их силах, и такая дея­тельность имеет очень важное значение. Конечно, жизнь этих людей не показалась мне ни легкой, ни приятной. Чтобы до­браться до селения, расположенного на расстоянии 10 километ­ров по прямой, приходится проделать 25 километров околь­ными путями, несколько раз пересекая один и тот же поток, без конца поднимаясь и спускаясь по крутым склонам Кор­дильер.

Зимой, если грузовик застрянет во время метели, надо найти пещеру и разжечь костер, чтобы не замерзнуть. А летом, в период дождей, машина превращается в плавучий остров среди разбушевавшейся реки. Однажды ночью, когда мы пыта­лись добраться до деревни Рочеачи, где нас ожидал ночлег и пы­лающий камин, вода в реке поднялась у переправы через брод. Вода залила мотор и прорвалась через дверцы машины, обра­зуя водовороты. Я остался сидеть за рулем, а все остальные — учителя, этнографы, врач из Тараумарского центра и члены Высшего совета Тараумары,— сняв ботинки и брюки, броси­лись в реку. Они привязали канат к бамперу грузовика и с боль­шим трудом вытащили его на противоположный берег: канат рвался, а колеса буксовали в иле. Вызволить из беды наш тяже­лый грузовик удалось после часовой битвы. Я видел, как мои спутники связывали канат своими ободранными руками, стойко держась в ледяном потоке, слышал, как они кричали и смеялись, хотя с рассвета были на ногах и провели очень изнурительный день.

Но пора вернуться к немногочисленной лесной армии. Ее возглавляет Франсиско Планкарте, директор Тараумарского центра, ученый-этнограф и человек действия. Тот, кто увидит Планкарте в сьерре с трехдневной щетиной на лице и в грязной рубашке, не подумает, что этот человек изучал языки в Чикагском университете и написал самую лучшую книгу об индейцах тараумара. Ученому около 50 лет. Он прост в обращении и жизнерадостен. Стокилограммовый вес не ме­шает ему проводить недели за рулем грузовика, спать в шала­шах, поглощать огромное количество бобов и тортилий, легко переносить ненастную погоду и жить вдали от жены и детей ^[3].

Когда устраиваются совместные сборища белых и индейцев для обсуждения какой-либо проблемы, Планкарте спокойно и внимательно следит за дискуссией, а затем, поднявшись, начинает говорить на языке тараумара. Вены на его атлетиче­ской шее надуваются, он нагибает начинающую седеть голову, как бык, готовящийся к атаке, а голос его гремит, как выстре­лы. Закончив речь, Планкарте обращается к метисам и сам пере­водит свои слова на испанский язык:

• Я сказал этим индейцам, что они не должны согла­шаться на цену, которую вы предлагаете им за аренду леса. Я сказал им, что это просто грабеж, и они согласны со мной. Предлагаю вам улучшить ваши условия. Вы ничего не поте­ряете, сделав это.

По ночам, после ужина, сидя в своем холодном доме, он рас­сказывал мне о жизни индейцев, о их магии, о том, как белые грабят и отнимают леса и землю у аборигенов. При этом План­карте задыхался от гнева и стучал кулаком по столу. Зача­стую наша беседа затягивалась до рассвета, а когда я вставал в 10—11 часов, его уже не было дома. Планкарте вставал очень рано и к этому времени уже успевал сесть в самолет или в пи­кап и отправиться в другой конец сьерры, где у индейцев воз­никала потребность в его помощи. Спустя три дня этнограф внезапно возвращался, и я узнавал об этом, слыша раскаты его мощного голоса, когда он разговаривал по радио с Креелем или Чиуауа.

В отсутствие Планкарте я посещал школы в Гуачочи и его окрестностях в сопровождении учителя Фульхенсио Гутьерpeca Моралеса, заведовавшего отделом образования в Тарау- марском центре.

Дон Хиль, как его фамильярно называли друзья, по образованию педагог.

• Я пример неприспособленца, — признался он мне. — Двадцать лет собираюсь покинуть сьерру, но при каждой попытке у меня такое ощущение, будто ноги мои закованы в цепи, мешающие побегу. С одной стороны, дочери мои под­росли и для продолжения их образования нужно уехать от­сюда; а с другой — я крайне необходим индейцам. Вот я и от­кладываю свое решение из года в год. Видно, теперь уже слиш­ком поздно переезжать в другое место.

Национальный индейский институт открыл в сьерре много школ. Некоторые из них помещаются в каменных зданиях, но в большинстве случаев им отводятся деревянные дома с застек­ленными окнами, крышами из дранки и земляными полами. Столяры из Тараумарского центра изготовили для школ столы и скамейки; отапливаются они дровами.

Я посетил много таких школ. В них учатся рослые босоно­гие мальчики в заштопанной одежде и девушки в платьях из грубой хлопчатобумажной ткани и в платках на голове. У меня запечатлелись в памяти их черные глаза и смуглые руки, старательно выводящие буквы.

Личность Бенито Хуареса неотделима от этих затерянных в лесах школ^[4]. Его портрет, зачастую вырезанный из старой газеты, занимает почетное место в зале, а биография, расска­занная тысячу раз, известна даже самым маленьким школь­никам.

Молодой учитель из Лома-де-Мансано обращается к малень­кому мальчику:

• Хуан, расскажи сеньору, кем был Бенито Хуарес, только обязательно по-испански.

Преодолев замешательство, мальчик отвечает:

• Он был сиротой, пас овец, потом стал адвокатом, губер­натором штата Оахака и президентом Республики.

Учитель улыбается, и скулы на его круглом молодом лице выступают особенно отчетливо.

• А теперь,— предлагает дон Хиль,— мы сыграем в лото, а вы увидите,— сказал он, обращаясь ко мне,— как мы учим ребятишек читать.

Распределив карты с картинками, дон Хиль объясняет на тараумара и на испанском, что на них изображено.

• Ококо — сосна.
• Железная птица — самолет.
• Заяуи — гадюка. Пусть подымут руки те, кто ел гадюку.

Поднялись три ручонки, и учитель задал другой вопрос:

• А кого укусила заяуи?

На этот раз не поднялось ни одной руки. Тогда учитель сказал, обращаясь к одному из мальчиков:

• Франсиско, твою маму укусила гадюка, и она чуть было не умерла только потому, что ее отвезли в больницу лишь через два дня. Не забывайте об этом!

Из сосняка в классную комнату проникал золотисто-зеле­ный свет. Около школы на траве сидели женщины. Они дер­жали на коленях ребятишек; прелестные детские личики, круглые, с выдающимися скулами, виднелись из-под белых пла­точков, завязанных под подбородками.

После урока мы посетили школьную кухню, где готовили завтрак. Дрова весело потрескивали в железной печке. Эко­номка Росита пустой бутылкой раскатывала на доске тесто для тортилий. От жары окна в кухне запотели, а широкое просто­душное лицо Роситы пылало от напряжения. У нее была масса дел. Она распоряжается 210 песо, которые ежемесячно отпу­скает лесопильный завод на завтраки для школьников, печет хлеб, готовит овсяную кашу, ходит по домам, следя за гигие­ной детей и санитарным состоянием колодцев, делает уколы больным, наблюдает за работой коммунальной пошивочной мастерской и, вооружившись пульверизатором, распыляет ДДТ на головы ребятишек.

Рядом со мной стоит Ортис, молодой врач из Тараумарского центра. Живя в Гуачочи, я любил захаживать в его дере­вянный домик, окруженный палисадником, где цвела герань и зрели овощи. Ухаживал за садиком престарелый отец Ортиса.

Несмотря на молодость врача, в его тугих вьющихся воло­сах уже серебрится первая седина. Добрые близорукие глаза скрыты за толстыми стеклами очков. Сидя на диване, обитом полинявшим кретоном, Ортис говорит со мной медленно и за­думчиво. На столе — кофейник, на полках — много книг. Свежий ветерок из сьерры колышет занавески на окнах, по радио передают Героическую симфонию Бетховена.

Окончив медицинский факультет, доктор Ортис сразу же поехал в сьерру. Когда я нанес ему визит, он уже считался старожилом. Ортис был доволен своим скромным месячным окла­дом — 1500 песо — и по своей инициативе продлил срок дого­вора.

• Нам с отцом и не надо больше,— сказал мне Ортис.— Мы ни в чем не нуждаемся, и моей заработной платы хватает даже на покупку книг и журналов, а время от времени — и на хорошую пластинку.
• Самое важное — приносить пользу людям и расширять свои знания. А сьерра — прекрасная школа. Помню первый вызов к больному. Дело было зимой. В отдаленной хижине жен­щина не могла разродиться. От волнения у меня дрожали руки. Я боролся за жизнь роженицы два или три часа, и, когда нако­нец ребенок закричал, а оривуамы (знахари) ушли побежден­ными, я вышел из хижины с засученными рукавами и, охва­ченный радостью, смотрел на падающие снежинки.
• Не хочу подробно рассказывать о своей практике. Это не имеет значения. Ведь я всего-навсего рядовой из крошечной армии врачей, повседневно ведущих маленькие битвы с болез­нями и смертью. Вовремя сделать укол пенициллина или неслож­ную хирургическую операцию — все это выполнение долга, и хотя это благородный долг, но было бы лучше заняться предот­вращением болезней, что называется, рубить под корень.

Я не собираюсь остаться в Тараумаре навсегда,— ска­зал Ортис, отвечая на мой вопрос о его дальнейших планах.— Меня интересуют социальные болезни, и в этой области я буду специализироваться в дальнейшем. Но для этого необходимо учиться и глубоко исследовать социальные проблемы. Пока же я останусь в сьерре одним из солдатов того отряда который вы называете маленькой лесной армией,— добавил он, немного помолчав.