Концепция искусства нагуа

Мистико-военные идеалы Тлакаэлеля, приведшие к вышеописанным последствиям в области истории и ре­лигии с ее ритуалами и жертвами, к военному, торговому и политическому величию ацтеков, нашли свое от­ражение и в сфере искусства. Как говорит Дуран, опи­раясь на старинный рассказ и рисунок из кодекса, уже Итцкоатл незадолго до своей смерти выразил желание, чтобы строились храмы и изображались на камне обра­зы их бога Гуитцалопочтла, Коатликуэ и других богов, королей и его предков[425]. Его желание и желания Мотекуцома Илгуикамина и других мехиканских правителей стали реальностью.

Собственно ацтекское искусство, вдохновлявшееся в восторженной мысли «народа Солнца», особенно полно проявилось в скульптуре, причем не только в произведе­ниях колоссальных размеров (например, удивительная Куатликуэ, голова Койолхауки, камень Солнца), но и в огромном числе небольших по размеру произведений, как, например, голова мертвого человека (Националь­ный музей), Холотл (Штутгартский музей), череп из гор­ного хрусталя (Британский музей) и много других[426].

Однако все эти творения во всем их величии и много­образии, черпавшие вдохновение в мистико-военной кон­цепции Тлакаэлеля, будучи настоящими сгустками сим­волов, оказываются иногда для современного человека труднопонимаемыми. Неоднократно пытались «прибли­зиться» к ним, чтобы понять, почувствовать и «прочесть их послание». Но, насколько нам известно, немногие при этом учитывали существование индейских кодексов, содержащих сознательное и зрелое понимание возмож­ного значения этих форм художественного творчества. Тексты, о которых идет речь, опять-таки содержат свидетельства тламатиниме, выработавших подлинно нагуаскую концепцию своего искусства.

Эта концепция применима не только к ацтекскому искусству, но и к искусству других групп нагуа и яв­ляется прямым результатом их образа мысли, существовавшего на основе «цветов и песен». Она, возможно, является зародышем одного из самых необыкновенных способов отвечать на древний вопрос о том, что такое искусство, вопрос, который здесь относится, в частности, к доиспанскому искусству нагуа.

Необходимо, однако, указать, что соображения, воз­никшие в связи с этим высшим творением нагуа (его по­ниманием искусства, которое символически применялось и по отношению к Вселенной и к жизни в целом), не представляют собой прямого следствия идей Тлакаэлеля. Здесь мистико-военное мировоззрение ограничивается и лимитируется. Вместо этого мы обнаруживаем «цветы и песни», те идеи, которые возникли в период толтеков, но сохранились еще в таких городах, как Тецкоко, Чалко и Гуэхотцинко, еще в XV и начале XVI вв. Приводимые здесь тексты о концепции искусства касаются таких трех основных аспектов, как происхождение нагуаского искусства, согласно мнению информаторов Саагуна, предназначение и личные качества художника и различные классы художников. Рассмотрим эти аспекты,

а) Происхождение нагуаского искусства Индейские информаторы Саагуна приводят одну вер­сию относительно происхождения их художественных произведений. Естественно, их версия есть не что иное, как свидетельство того, во что верили и как мыслили старые индейцы в конце XV начале XVI века относи­тельно происхождения искусства. Как и представители других культур, они также говорят о чудесных прошед­ших временах, когда все было добрым и прекрасным: тогда родилось Толтекайотл, совокупность искусств и идеалов толтеков.

Описание толтекской культуры, сделанное индей­скими информаторами Саагуна, очень выразительно. После рассказа о различных местах, где раньше жили толтеки, они сообщают о Туле. Интересно отметить, что приводимые ими данные есть плод непосредственного, почти практического знания того, что осталось в Туле от толтеков:

Действительно они все там были

и жили.

Много следов того, что они сделали

и оставили там, мы находим до сих пор, видны

еще не оконченные, так называемые змеиные колонны.

Это были круглые колонны со змеями,

их головы опирались на землю,

их хвосты и погремушки были сверху.

Видна также гора толтеков,

и там находятся пирамиды толтеков,

строения из земли и камня, оштукатуренные стены.

Там находятся и видны также остатки керамики толтеков,

из земли извлекаются чаши и сосуды толтеков,

очень часто из земли извлекаются ожерелья толтеков,

чудесные браслеты, зеленые камни, бирюза и изумруды...[427]

Объясняя происхождение всех этих толтекских тво­рений, тламатиниме приводят идеальную картину древ­ней культуры, наследниками которой считают себя бо­лее поздние нагуа:

Толтеки были искусным народом,

все их произведения были хорошими, правильными,

все было хорошо сделано, все восхитительно.

Их дома были прекрасны,

дома с мозаичными инкрустациями из бирюзы,

изящно оштукатуренные, были чудесны.

Словом, толтекский дом —

это хорошо сделанное, во всех отношениях прекрасное

произведение...

Художники, скульпторы, резчики по камню,

мастера по изделиям из перьев, гончары, прядильщики,

ткачи, искусные во всем,

они совершали открытия и стали способными

отделывать зеленые камни, бирюзу.

Они знали бирюзу, ее рудники,

они нашли рудники и горы, где имелось серебро,

золото, медь, олово и лунный металл...

Эти толтеки действительно были учеными,

могли разговаривать с собственным сердцем...

Они заставляли звучать барабаны и бубны,

были певцами, слагали песни,

распространяли их

и держали в своей памяти,

своим сердцем обожествляли

чудесные песни, которые они слагали...[428]

После того как информаторы Саагуна таким обра­зом описали исключительные художественные способности толтеков, нет необходимости приводить цитаты из других индейских источников и свидетельств хронистов, чтобы подтвердить, как высоко ценили своих толтекских предков нагуа XV и XVI веков. Наиболее убедительным доказательством этого является, возможно, тот факт, что слово толтекатл означало в языке нагуа то же са­мое, что и «художник». Во всех текстах, где описывается образ и основные черты певцов, художников, ювелиров и т. д., о них всегда говорится, что они толтеки, что они поступают, как толтеки, что их творения — результат Толтекайотла. Имеется даже один текст, в котором дается обобщенный образ художника, причем о нем говорится именно как о толтекатл. Приведем этот текст, являющийся красноречивым свидетельством того, что нагуа связывали происхождение своего искусства с толтекской культурой:

Толтекатл: художник, ученик, богатый, многообразный, беспокойный.

Настоящий художник: способный, он упражняется, ловкий, разговаривает со своим сердцем, находит вещи своим умом. Настоящий художник все извлекает из своего сердца; действует с наслаждением, делает все спокойно, осмотрительно, поступает, как толтек, делает вещи, ловко поступает, творит, исправляет вещи, делает их нарядными, правильными[429].

Кратко рассмотрев то, что можно было бы назвать исторической концепцией нагуа о происхождении их искусства, перейдем теперь к рассмотрению второго аспекта: предназначение, которое, согласно нагуа, да­вало возможность стать художником.

б) Предназначение и личные качества художника нагуа

Не только у нагуа, но даже в нашей собственной культуре общепринято следующее: чтобы стать худож­ником, необходимо обладать многочисленными качест­вами. В науке и искусстве не теряет своего значения ла­тинская поговорка, которая говорит: «Quod natura non dat, Salamantica non praestat» («Что не дает природа, Саламанка не восполняет»). То же самое, но с налетом мифологии и астрологии повторяют о художниках и тла­матиниме.

Чтобы стать такими, как толтеки, необходимо было иметь предназначение, которое проявлялось двояким об­разом. С одной стороны, надо было обладать рядом ка­честв: прежде всего «обладать лицом и сердцем», то есть иметь четко выраженную индивидуальность. Кроме того, как мы увидим из нижеприведенного текста, это определялось и датой рождения — не все даты, согласно знатокам гадательного календаря, благоприятствовали художникам и выполнению их произведений. Это последнее обязательно предполагало, что художник дол­жен учесть свою судьбу, стать достойным ее и нау­читься «беседовать со своим собственным сердцем». В противном случае он сам лишился бы своего счастья, потерял бы свои особенности как художник и превра­тился в глупого и развратного шарлатана. Вот эти идеи тламатиниме:

Тот, кто рождался в эти даты (Се хочитл: «один цветок»...),

будь он знатным или чистым плебеем,

становился любителем песни, развлекателем, комедиантом,

художником.

Он учитывал это, заслужив благополучие и свое счастье,

жил весело и был доволен,

пока учитывал свою судьбу,

то есть пока сам себе выговаривал и был достойным этого.

Но тот, кто не принимал это во внимание

и не считался с этим,

как говорят, презирал судьбу,

даже если бы он был певцом

или художником, создателем вещей,

этим он покончил бы со своим счастьем, потерял бы его.

(Он не заслуживает его.) Ставит себя над чужими лицами,

полностью пренебрегает своей судьбой.

Л именно этим он становится заносчивым, тщеславным,

он начинает презирать чужие лица,

глупым и развратным становятся его лицо и его сердце,

его песня и его мысль.

Он становится поэтом, который воображает и создает песни,

художником глупой и развратной песни![430]

Существует и другой текст, подтверждающий необхо­димость учитывать свою собственную судьбу. В этом тексте говорится о своего рода моральной основе ху­дожника. Указывается, какое значение могли бы иметь для художника его разумные действия при соблюдении религиозных традиций его народа. Как и в других слу­чаях, здесь в положительной и отрицательной форме рассказывается также, что было бы с художником, ко­торый участвовал в различных празднествах в честь бо­гов — покровителей искусств. В данном случае речь идет о торжестве, которое имело место в день календаря «7 цветок».

О знаке 7 цветок.

говорили, что он и хороший и плохой.

Как хороший: его праздновали,

его почитали художники,

делали изображение его облика,

приносили ему дары.

Что касается вышивальщиц,

то они также радовались этому знаку.

Сначала они постились в его честь,

одни сорок дней, другие восемьдесят

или двадцать постились.

И вот почему они осуществляли эти мольбы и ритуалы:

для того чтобы делать что-либо хорошо,

чтобы быть ловкими,

чтобы быть художниками, как толтеки,

чтобы хорошо делать свои работы,

чтобы хорошо изображать

как в рукоделии, так и в рисунках.

Поэтому все сжигали ладан,

приносили в дар перепелок.

Все купались и обливались водой,

когда наступал праздник,

когда праздновали знак 7 цветок.

Как плохой (этот знак):

говорили, что когда какая-нибудь вышивальщица

нарушала пост,

считалось, что она заслуживала

превращения в публичную женщину,

такова была ее слава и образ жизни,

вела себя, как публичная женщина...

Но та, которая действительно это заслуживала,

та, которая сама себе выговаривала,

у той получалось хорошо:

ее уважали,

она становилась уважаемой,

где бы она ни была,

она со всеми чувствовала себя хорошо,

на земле.

Как говорили, также

кто рождался в этот день,

тот будет опытным

В различных толтекских искусствах,

будет действовать, как толтек.

Оживит вещи,

хорошо поймет все в своем сердце,

если будет хорошо себе выговаривать[431].

Можно было бы привести другие подобные этим тек­сты, в которых говорится об особом воспитании, полу­чаемом художниками, о строгости и методах обучения в куикакалли (доме песни), о том, каким образом учи­теля формировали у молодых художников «лицо и сердце, твердое как камень». Однако, не имея возмож­ности коснуться всех этих тем, мы покажем лишь основ­ные классы художников таким образом, как они были описаны самими нагуа. По мере рассмотрения этих ви­дов мы будем уточнять другие характерные особенности художников у нагуа.

в) Различные классы художников

В коллекции «Мексиканских песен» есть несколько текстов, в которых описываются собрания поэтов, пев­цов, танцоров.

Ихтлилхочитл в «Чичимекской истории» также упо­минает нечто подобное тому, что мы сегодня назвали бы литературными и музыкальными академиями. Вообще почти все хронисты и древние историки повторяют, что у нагуа в доиспанский период были различные виды художников. Однако самое интересное свидетельство, по всей вероятности, приводят информаторы Саагуна.

В документации на языке нагуатл, собранной Бернардино, имеется целый раздел, посвященный различ­ным категориям художников. Еще раз повторяем, что здесь мы не имеем возможности полностью привести этот раздел. Приведем лишь тексты, говорящие о неко­торых художниках: мастерах по изделиям из перьев, художниках, гончарах, ювелирах и серебряных дел ма­стерах.

Начиная с амантекатла (мастеров по изделиям из перьев), мы увидим, что рассказывающий о нем текст уже отмечает два основных свойства художника нагуа: свойство иметь ясно определенную индивидуальность, или, как говорили индейцы, «быть хозяином лица и сердца», и то, что должно было быть высшей целью искусства, свойство «делать желания людей гуманными». После положительного аспекта аментекатла, который, как известно, делал плюмажи, веера, накидки, чудесные шторы из тонких перьев, дается изложение отрицатель­ного аспекта, относящегося к неумелым мастерам по изделиям из перьев:

Амантекатл: мастер по изделиям из перьев. Цельный: хозяин лица, хозяин сердца. Хороший мастер по изделиям из перьев: ловкий, хозяин самого себя, он должен делать желания людей гуманными. Он делает изделия из перьев, подбирает их, приводит в порядок, красит в различные цвета, соединяет их между собой.

Неумелый мастер по изделиям из перьев:

не замечает лица вещей,

пожиратель, ни во что не ставит других.

Как индюк с сердцем, одетым в саван,

в свои дремлющие внутренности.

Грубый, неживой,

ничего не делает хорошо,

не отделывает хорошо вещи,

портит все, до чего дотрагивается[432].

Фигура тлакуило (художника) имела большое зна­чение в культурном мире нагуа. Он рисовал кодексы и занимался настенной живописью, знал различные фор­мы нагуатлской письменности, а также мифологические символы и традиции. Он владел символизмом, выражав­шимся в черных и красных чернилах. Раньше чем рисо­вать, он должен был научиться разговаривать со своим собственным сердцем. Он должен был стать йолтеотлом (обожествленным сердцем), в которое входил весь симво­лизм и творческая сила религии нагуа. Имея бога в своем сердце, он мог попытаться передать символизм божества в рисунках, в кодексах и посредством настен­ной живописи. И чтобы добиться этого, он должен был лучше всех знать окраску всех цветов, как если бы он был толтеком:

Хороший художник:

толтек (художник) черных и красных чернил,

создатель вещей с помощью черной воды...

Хороший художник: поняв

бога в своем сердце,

который обожествляет своим сердцем вещи,

беседует со своим сердцем.

Знает цвета, использует их, дает тени.

Рисует ноги, лица,

наносит тени, заканчивает работу.

Как если бы он был толтеком,

воспроизводит окраску любого цвета[433].

Описания художника и мастера по изделиям из перьев показали нам уже некоторые черты художника нагуа. Тут же выступает образ гончара, цукичиуки (ко­торый придает форму глине), «того, который учит ее лгать», чтобы она научилась принимать многообразные формы. Не будучи собачонкой, глиняная фигурка ка­жется таковой, другая, не будучи тыквой, похожа на нее. Гончар, беседуя со своим собственным сердцем, «ожи­вляет вещи». Его действия придают жизнь тому, что ка­жется мертвым. Фигуры всякого рода приобретают фор­му в «научившейся лгать земле» и кажутся живыми.

Тот, кто дает глине бытие:

острым взглядом придает форму,

мешает глину.

Хороший гончар

делает вещи старательно,

учит глину лгать,

беседует с собственным сердцем,

заставляет вещи жить, творит их,

он все знает, как будто он толтек,

у него ловкие руки.

Плохой гончар:

неумелый, хромает в своем искусстве,

он бессилен[434].

В заключение приведем еще один текст, в котором рассказывается о ювелирах и серебряных дел мастерах. Основной чертой этого текста является его реализм и идея о том, что нагуаское искусство, несмотря на сим­волизм, пыталось дать динамическое изображение жизни.

Создавая в золоте или серебре образ гуастека, черепахи, птицы или ящерицы, они стремились прежде всего отразить жизнь в движении. Приводимый ниже текст, также принадлежащий информаторам Саагуна, красноречив сам по себе:

Здесь говорится,

как делали вещи

плавильщики драгоценных металлов.

Углем и воском чертили,

создавали, что-то рисовали,

чтобы плавить драгоценный металл,

желтый или белый,

так начинали свое произведение искусства...

Если они начинали делать фигуру живого существа,

если начинали фигуру животного,

они гравировали, стремились достигнуть сходства,

подражали живому,

чтобы на металле получилось

то, что они хотели делать.

Может быть, гуастек,

может быть, сосед

имеет украшение на носу,

продырявленный нос, стрела на лице,

тело, татуированное ножом из обсидиана.

Так готовили уголь, скребя и гравируя.

Берется любая вещь,

которую желают сделать

такой, какова она в действительности,

и ее изображение

так и осуществляется.

Например, черепаха;

так располагается уголь,

ее панцирь, как будто она двигается,

ее голова, выходящая из него,

кажется подвижной,

ее шея, лапы,

как будто она их протягивает.

Если это птица, которая

должна получиться из драгоценного металла,

то он так будет вырезан,

так соскребен уголь,

чтобы он приобрел перья, крылья,

хвост и лапки.

Или, может быть, будет сделана рыба,

тогда так, таким образом соскребут уголь,

что получится чешуя и плавники,

так заканчивается,

так сделан ее раздвоенный хвост.

Но, может быть, это лангуст или ящерица,

тогда делаются лапы,

таким образом гравируется уголь,

Или, может быть, желают сделать что-нибудь другое,

животное или золотое ожерелье,

которое делается в виде четок, подобных семенам,

которые висят по краям,

чудесная работа, разукрашенная

цветами[435].

Представленные индейские тексты, затрагивающие вопросы исторического происхождения нагуаского ис­кусства, вопросы предназначения и личных качеств художника и, наконец, тексты, описывающие мастеров по изделиям из перьев, художников, гончаров, ювели­ров и серебряных дел мастеров, дают по крайней мере представление о документальном богатстве, которым мы располагаем для специального исследования о понима­нии нагуа искусства. Такое исследование могло бы использовать приведенные тексты и еще много других, здесь не приведенных. Можно также использовать ко­дексы, в которых пиктографически иллюстрируется мно­гое из того, что имеется в текстах. В этом отношении среди других наиболее важными являются Мендосский и Флорентийский кодексы.

Рассмотрев на основе кодексов, индейских текстов и свидетельств хронистов своего рода эстетическую мысль индейцев, мы постараемся показать теперь, какое при­менение этим идеям нашли местные художники в про­изведениях искусства, открытых археологией. Лишь связывая кодексы, тексты, свидетельства хронистов и археологические открытия, можно будет в какой-то мере проникнуть в особые формы, свойственные нагуаскому искусству, и постичь его символизм.

Кто внимательно прочитал цитированные нами тек­сты, тот увидит, что они позволяют постепенно уточнить категории, характерные для индейского искусства. К чу­десному искусству нагуа нельзя подходить на основе априорного применения западных норм искусства, чтобы понять его, следует открыть их собственные нормы и по­ложения с помощью языкознания, филологии, археоло­гии и изучения их культуры в целом.

Только тогда мы увидим, что художник нагуа — это наследник великой толтекской традиции; он предназна­чен тоналаматлом и превращен в существо, «беседующее со своим собственным сердцем», мойолнонотцани_, который, согласно источникам, грызет древние мифы, традиции, великие учения своей религии и философии. Беседуя со своим сердцем, он сможет в конце концов вызвать в себе божественное вдохновение. Тогда он превращается в йолтеатл (обожествленное сердце), что то же самое, что и провидец, жаждущий передать вещам полученное вдохновение. Он может стать бумагой из фикуса, той бумагой, из которой сделаны кодексы, стенной живописью, камнем, драгоценным металлом, перь­ями или глиной.

При этом психологический процесс, предшествовав­ший художественному творчеству, достигнет кульминации: художник, йолтеотл (обожествленное сердце), страдает, стремясь вводить божественное в вещи. И, наконец, как это следует из текстов, он становится тлайолтеугуиани (тем, кто вводит символизм божества в вещи), «уча лгать» не только глину, но и камень, золото и все вещи, и создает клубки символов, присоединяет к миру того, что не имеет душу, метафору «цветка и песни», что дает возможность масегуалам (людям из народа), увидев и «прочитав» в камнях, стенных росписях и в друтих работах эти клубки символов, найти вдохновение и смысл своей жизни здесь, в тлалтикпаке на земле.

Такова, по всей вероятности, сущность нагуаской концепции искусства, столь человечной и имеющей по своим возможным последствиям универсальное значение.

В заключение следует указать еще на один момент: познание души художника и значение искусства нагуа понимали не мертво, не статически. В рамках современ­ного статического мышления это может послужить уди­вительным уроком новизны. В нагуаской концепции искусства есть ростки идей неведомой глубины. Вспомним лишь, что для ученых нагуа единственный способ говорить на земле правдивые слова заключался в нахо­ждении «цветка и песни» вещей, то есть того симво­лизма, который выражается посредством искусства.

В последних двух главах мы изложили основные идеи нагуа о человеке как создании Ометеотла, рождаю­щемся в тлалтикпаке, чтобы научиться развивать свое лицо и укреплять свое сердце, и вынужденном действовать в Мире грез, истинность которого опреде­ляется тем, что «находится на ладони» Хозяина непо­средственной близости; перед этим человеком возникает загадка потусторонности: «того, что стоит над нами (области мертвых)».

Затем мы увидели человека, создателя определенной системы воспитания, который готовит новые челове­ческие существа для выполнения своей судьбы: в Калмекак и Телпочкалли, где становятся мудрыми чужие лица и делаются гуманными сердца людей. Это всегда осуществляется согласно определенной этико-юридической норме поведения — Гуэгуэтламанитилицтли (древ­нее правило жизни), которое ведет к поискам «подходящего и правильного; самого по себе», чему содействует знание исторического прошлого, богатого моральными и иными уроками, а также глубоко человеческий смысл их искусства.

Так, посредством воспитания, морали, права, исто­рии и искусства — творений человека пытались тламатиниме направить свою деятельность на земле, месте сновидений, «которое двигается туда-сюда, как шарик на ладони Ометеотла».

Однако, чтобы понять человеческий образ нагуа, не­обходимо указать еще на одно важное положение. С по­мощью воспитания, морали и права тламатиниме дей­ствительно удалось «создать мудрые лица и твердые сердца», но где высший двигатель, вдохновивший их деятельность в качестве «учителей чужих лиц»? Что яв­лялось душой их мировоззрения, придавшей особую, исключительную окраску их концепции и деятельности на земле?

Мы уже знаем основные черты их космологической, метафизической и теологической мысли и их идеи о че­ловеке. Исходя из всего этого, попытаемся теперь выяс­нить лейтмотив, или, если предпочитаете, созидательную основу, их философии. Этому мы посвящаем последний раздел нашего исследования, который назовем «Заклю­чение», ибо в нем вкратце повторяется уже изложенное и показывается, откуда берут начало, происходят и куда направлены идеи тламатиниме.

---

[425] См. Duran Fray Diego de, op. cit., t. I, p. 123.

[426] Хустино Фернандес в своей последней работе «Arte Mexicano de sus orígenes a nuestras dias» (Porrua México, 1958) так говорит об ацтекской скульптуре: «Искусство ацтеков в области скульптуры не имеет себе соперников, оно обобщило как возможности идеаль­ных геометрических форм, так и мягкую утонченность древних тра­диций, но во все это они вложили новое дыхание и силу, преодолели драматизм и достигли самобытной трагической красоты, придав ей блистательный смысл» (стр. 49).

[427] «Textos de los informantes de Sahagún» (ed. facs. de Paso y Troncóse), vol. VIII, fol. 172 r. — v. (пр. I, 82).

[428] Ibid., secciones tomadas de los fols. 172 v. á 176 г (пр. I, 83).

[429] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 115 v.—116 r. (пр. I, 84).

[430] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 300 (пр. I, 85).

[431] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VII, fols. 285—286 (пр. I, 86).

[432] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 116, r (Пр. I, 87).

[433] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 117 V (пр. I, 88).

[434] Ibid., fol. 124 r (пр. I, 89).

[435] «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol 44 \ (пр. I, 90).