БЕГСТВО

Глава девятнадцатая

Возьмите его голову и поместите ее на дереве, находящемся около дороги.
«Пополь‑Вух»

Хун‑Ахау очнулся в темноте. Неистово болела голова; в затылке как будто сверлили огненным буравом. Он слегка шевельнулся – боль усилилась. Перед закрытыми глазами медленно проплывали разрозненные видения: улыбающееся личико царевны… птица с голубой грудкой, самозабвенно заливающаяся песней на зеленой ветке… Горбун Ах‑Каок… Отец, склонившийся над молодыми всходами кукурузы… Неожиданно появилось лицо Укана с плотно сжатыми губами, холодное и далекое… «Почему он так смотрит на меня? – подумал Хун‑Ахау. – Как будто не замечает, что я здесь. Да, Укан мертв… была битва… Чем же она окончилась?» И юноша начал припоминать пережитое: битву, ее начало, смерть Укана. Чем окончилось сражение… Память неохотно уступала натиску воли.

Но постепенно облако тумана рассеялось, и юноша вспомнил известие о смерти Эк‑Лоль, принесенное Цулем, бурные события той ночи, победу над войском Кантуля… Вот когда был убит Укан! Но что же случилось потом? И внезапно перед взором Хун‑Ахау предстали суровые лица приближающихся воинов, последняя отчаянная схватка, плечом к плечу со Шбаламке… Битва с новым врагом, в которой он был ранен, – вот последнее, что он смог вспомнить… Где же он находится теперь? Их снова отправили в Тикаль? Он опять в лагере для рабов? Не похоже, здесь слишком тихо!

Вдруг новая мысль пришла ему в голову: может быть, он тоже умер и находится в гробнице? Холодный пот выступил на лбу юноши, но затем он сообразил, что вряд ли мятежного раба будут хоронить в склепе. Нет, это не так! Где же он? Пытаясь поднять руку, Хун‑Ахау пошевелился, и жгучая боль, мгновенно пронизавшая все тело, заставила его застонать.

– Что ты хочешь, Хун‑Ахау? – спросил в темноте чей‑то приглушенный голос. Большая теплая рука заботливо потрогала его лоб. – Ты слышишь меня?

– Кто ты? – слабо спросил юноша.

– Ты не узнаешь меня? Это я, Ах‑Мис! Благодарение милостивым богам, наконец‑то ты очнулся! Я уже боялся, что твоя душа никогда не вернется к тебе. Ты лежал тихо‑тихо и даже ни разу не застонал…

– Где мы, Ах‑Мис?

– Мы с тобой в хижине одного доброго земледельца. Сейчас ночь, постарайся уснуть. Все будет хорошо, и ты скоро выздоровеешь…

– А где все остальные? – спросил юноша. – Почему они молчат? Или они в других хижинах? Мы что, всё в том же селении, где на нас напало войско

накона? Нам надо немедленно двигаться дальше! Позови скорее сюда Шбаламке, Ах‑Мис…

– Шбаламке? – В голосе Ах‑Миса зазвучали удивление и горечь. – Ведь он был убит на твоих глазах!

– Шбаламке убит? – Хун‑Ахау сделал попытку приподняться, но не смог. Он слабо вскрикнул, и беспамятство снова охватило его.

Когда юноша очнулся вновь, был день. Лучи солнца, пронзившие яркими копьями тонкий плетень, заменявший хижине стены, упирались в желтую утрамбованную глину пола. Где‑то неподалеку слышался ритмичный шум зернотерки. Все это так напоминало Хун‑Ахау его детство, что он невольно глянул на дверь, ожидая, что вот‑вот войдет мать. Но никто не появлялся. И понемногу яркое ощущение спокойной радости и беззаботности, навеянное воспоминаниями о детских годах, потускнело и вместо него появилось уже привычное чувство настороженности и затаенной тревоги. Юноша вспомнил слова Ах‑Миса о том, что Шбаламке убит. Сразу стало горько во рту. Значит, их разбили? Где же он сейчас находится?

Теперь глаза Хун‑Ахау уже внимательно обежали хижину. Ее внутренний вид ни о чем ему не говорил: он мог быть и в двух шагах от Тикаля, и за много дней пути от него. Обычная хижина простого земледельца. Куда же девался Ах‑Мис?

Как будто в ответ на этот немой вопрос в хижину, пригнувшись, осторожно вошел Ах‑Мис. Увидя устремленные на него глаза Хун‑Ахау, великан радостно ухмыльнулся и, подойдя к куче сухих кукурузных стеблей, на которых лежал юноша, поспешно уселся рядом.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Сильно болит голова? У тебя уже хороший вид, Хун‑Ахау, значит, ты поправляешься!

– Я себя чувствую очень хорошо, и голова почти не болит, – нетерпеливо сказал Хун‑Ахау. – Расскажи мне лучше, что произошло после того, как меня ранили. Где все наши товарищи?

Доброе лицо Ах‑Миса внезапно омрачилось; он тяжело вздохнул.

– Что тебе рассказывать? – произнес он медленно. – Вот когда выздоровеешь, все и узнаешь!

– Слушай, Ах‑Мис, – сказал юноша, в упор глядя на великана. – Неужели ты не понимаешь, что я должен знать все сейчас? Разве я смогу заснуть, раздумывая о том, что произошло с нашим отрядом, и не зная ответа. Неизвестность хуже самой горькой вести. Прошу тебя еще раз, расскажи мне все, ничего не скрывая. Обещаю, что это не принесет мне вреда! Ну, начинай же, – добавил он, видя, что Ах‑Мис все еще медлит. – Я жду!

Великан еще раз тяжело вздохнул и начал рассказывать. Отрывистые, короткие фразы падали тяжело, как камни.

– Войско накона напало на нас неожиданно; никто не заметил, как они приблизились. Наши дрались изо всех сил, но сил‑то уже ни у кого не было. Ты помнишь, какую битву мы выдержали перед этим. Сразу стало ясно, что долго мы не продержимся. Некоторые не выдержали, ударились в бегство. Я сражался неподалеку от тебя и Шбаламке. Когда твоего названого брата ударили копьем, он вскрикнул, и ты обернулся. Тут тебя ударили палицей по затылку. Я видел, как вы оба упали, и решил, что наше дело проиграно. Поэтому, когда меня стали вязать, я не очень сопротивлялся – мне уже было все равно: смерть, плен, рабство, – раз вас нет. Воины накона взяли много пленных – не меньше сотни. Всех нас отвели в сторону. А потом я увидел, как након шел по улице, где была битва, и осматривал трупы. И он сказал: «Раненых рабов добить». Тут вдруг я подумал: а если тебя или Шбаламке только ранили, и вы лежите, беспомощные, воины вас добьют. Мне стало очень грустно, и я пожалел, что так легко дался, когда меня связывали. Мне очень захотелось освободиться, но я сказал себе: «Не спеши, Ах‑Мис, не торопись, подумай!» – как будто это ты мне говорил. Я начал думать и наконец придумал. Стемнело, воины расположились на отдых, пленных никто не сторожил. Я лег на землю, согнулся так, чтобы веревки на руках оказались около зубов. Я их перегрыз очень быстро, а развязать путы на ногах было уже совсем просто. Так я освободился и осторожно отполз от пленных. Мне очень хотелось найти вас и убедиться самому, действительно ли вы мертвы. Потом я встал и пошел по улице, совсем не прячась. Никто из воинов не обращал на меня внимания. Только когда я начал наклоняться и осматривать трупы, один из них крикнул мне: «Ты что ищешь?» А я ему ответил: «Свою палицу». – «Ищи, ищи, – снова крикнул он, – может, к утру найдешь!» И засмеялся. Чему он смеялся, скажи мне, Хун‑Ахау? – Он принял тебя за одного из своих, – сказал юноша. – На тебе ведь была одежда, воина, которую ты получил после битвы с Ах‑Печем.

– Должно быть! Я долго искал вас. Шбаламке был мертв и уже закоченел. А у тебя тело было мягкое, я пощупал сердце, оно билось слабо‑слабо. Я понял: тебя надо спасать! Но как? Если я поташу тебя на спине – сразу заметят и задержат! Тогда я лег рядом с тобой и стал передвигаться ползком, тащя тебя. Ты очень легкий, Хун‑Ахау, мне было совсем не трудно. Так я добрался до края дороги, а там, за домом, встал и взвалил тебя на спину. Как я бежал – наверное, никогда в жизни я так не бегал! В лесочке, у ручья, я обмыл раны и попытался привести тебя в сознание, но мне не удалось. Я сильно испугался за тебя – вдруг все‑таки ты умрешь – и поэтому немедленно отправился в путь. Шел я в сторону от главной дороги, по которой мы двигались из Тикаля. Мне хотелось уйти подальше от места сражения и тогда уже попросить помощи. Я шел всю ночь. Утром я спрятался на чьем‑то поле, и там нас обнаружил хозяин. Он очень хороший человек! Если бы не он и его жена, ты бы умер! Вукуб‑Тихаш – так зовут его – ухаживал за тобой, как за родным сыном. Ты и сейчас лежишь в его хижине. Вот и все!

И, закончив непривычно длинное для него повествование, Ах‑Мис облегченно вздохнул.

– Ты рассказал ему, что мы беглые рабы? – спросил Хун‑Ахау.

– Я попытался ему сказать, что мы братья и тебя ранил прыгнувший с дерева ягуар, – выдавил смущенно великан. – Но Вукуб‑Тихаш засмеялся и сказал, что он уже стар для сказок и лучше бы мне помолчать. Он прячет меня в сарае, когда уходит на работу, и не велит оттуда выходить, чтобы не попасться кому‑нибудь на глаза, – наверное, он знает!

Хун‑Ахау задумался. Скорбь и гнетущая печаль переполняли его душу. Лучшие люди, которых он любил всем сердцем, погибли. Дело, за которое они сражались, проиграно. Цель, к которой он так упорно стремился последние полтора года, – свобода для товарищей и себя – казалась теперь безнадежно далекой. Если даже ему и Ах‑Мису удастся избежать преследования и благополучно ускользнуть за пределы Тикальского царства – разве принесет это теперь ему успокоение? Нет, не собственная свобода, а освобождение страдавших от непосильного, изнурительного труда, от побоев и издевательств, увечий и позорной смерти – вот о чем он мечтал и чего добивался все это время. Что же им, двоим оставшимся от целой армии, делать теперь?

Приближался вечер. Около хижины послышался тихий говор – очевидно, возвратившийся с работы хозяин говорил с женой. Закончив вечернее купание, он вошел в хижину. Невысокого роста, жилистый, Вукуб‑Тихаш напоминал чем‑то Хун‑Ахау его отца, но выглядел значительно старше. Радостно улыбнувшись, он подошел к ложу юноши.

– Очнулся, сынок? – приветливо спросил хозяин хижины. Его низкий бархатный голос удивительно не соответствовал росту и сухощавой фигуре. Казалось, что говорит кто‑то другой, спрятавшийся за ним. – Сильно болит голова?

– Спасибо, мне значительно лучше, – ответил Хун‑Ахау. – Благодарю тебя, почтенный Вукуб‑Тихаш, за все твои заботы…

Старый земледелец протестующе замахал руками, присел около ложа.

– Не надо мне благодарностей, – искренне сказал он, – только выздоравливай скорее! Сражаться с ягуаром – дело не шуточное, видишь, как он тебя отделал. Но теперь все самое неприятное уже позади – вчера я менял повязку на голове и видел, что целебные травы помогли и на этот раз. Еще несколько дней покоя – и ты будешь здоров, как и до ранения. Тогда вы с братом сможете тронуться в путь.

– Сколько же я пролежал здесь?

– Немногим больше недели. Сегодня девятый день…

Вукуб‑Тихаш хлопнул в ладоши, призывая жену. Она вошла, поклонилась, неторопливо расставила около мужчин еду: вареные бобы, приправы из душистых трав, свежие кукурузные лепешки. Как и муж, она приветливо улыбнулась, посмотрев на Хун‑Ахау, но не сказала ни слова.

– Давайте есть, – сказал земледелец. – Ты, сынок, наверное, очень голоден – выздоравливающие всегда хотят есть. Ну и намучились мы, кормя тебя, когда ты лежал без сознания. Твой брат каким‑то чудом умудрялся вливать в горло жидкую похлебку – этим только ты и жил. Теперь тебе надо наверстывать за все прошедшие дни!

Действительно, при виде пищи Хун‑Ахау почувствовал мучительный голод, и хозяину не пришлось повторять ласковое приглашение.

Когда с едой было покончено (Ах‑Мис, очевидно, из скромности, ел, как новорожденный младенец, явно опасаясь опустошить горшок с бобами прежде, чем насытятся другие), Вукуб‑Тихаш с таинственным видом вытащил из укромного уголка хижины две большие коричневые палочки из свернутых листьев. Одну он предложил Ах‑Мису, другую – сунул себе в рот. Еще минута – и оба курильщика были окутаны голубоватым дымом. Хун‑Ахау с удивлением смотрел на товарища. За время, которое он провел во дворце властителя Тикаля, юноша насмотрелся на знать, и само по себе курение его уже не удивляло, но курящий Ах‑Мис – здесь было чему поразиться!

Великан потягивал сигару с таким серьезным и сосредоточенным видом, точно выполнял какое‑то важное и нужное дело. Но, хорошо зная его, Хун‑Ахау вскоре понял, что, куря, Ах‑Мис больше думает о том, чтобы доставить своим видом удовольствие старику, чем наслаждается сам.

– Тебе еще нельзя курить, – обратился Вукуб‑Тихаш к юноше. – От дыма у тебя может быть головокружение. Придется дня два подождать!

Хун‑Ахау поспешил ответить, что он никогда не курил и ему вовсе не хочется начинать.

– Напрасно! – сказал старик, с явным удовольствием затягиваясь. – Курение прекрасно прочищает голову: мысли становятся быстрыми и ясными. Твой брат это уже понял!

Ах‑Мис проворчал несколько слов, выражая вежливое согласие, но смущенное выражение его лица показывало, что в действительности он был не так уж уверен в сказанном.

Некоторое время старый земледелец молча наслаждался курением. Затем, когда жена убрала посуду и остатки еды и мужчины снова остались одни, он заговорил:

– Недавно в столице произошли большие события. Когда владетель трона ягуара умер, принадлежавший царевне Эк‑Лоль молодой раб из дворца поднял восстание. Он освободил рабов из лагеря около строящейся пирамиды, вооружил их и двинулся по Тикалю. Выставленные против рабов военные отряды под предводительством нового ахау‑ах‑камха были разбиты, а сам владыка Ах‑Печ убит. В городе был страшный переполох: знатные люди боялись, что рабы захватят Тикаль. Но восставшие ушли из города. Около селения Кахбаче они встретились с войском из Иашха, которое вел на Тикаль царевич‑наследник Кантуль. Рабы разгромили и это войско и убили Кантуля!

При этих словах старика Хун‑Ахау с трудом скрыл улыбку: он не мог не торжествовать, не радоваться при мысли, что именно он прикончил ненавистного Кантуля, убийцу Эк‑Лоль. Он отомстил за нее, за маленькую царевну с дивными, таинственно поблескивавшими глазами.

– Говорят, битва была ужасной! – продолжал свой рассказ Вукуб‑Тихаш. – Но военное счастье изменчиво. Не успели победители как следует отдохнуть после сражения, как по ним ударил великий након Тикаля со своими воинами. Восставшие были разбиты наголову, больше половины их полегло на поле битвы, а уцелевшие – взяты в плен.

Вукуб‑Тихаш остановился, несколько раз затянулся дымом и продолжал:

– Накона встретили в Тикале как великого победителя. Новый повелитель Ах‑Меш‑Кук обнял его и собственноручно возложил на грудь военачальника драгоценное ожерелье. Знатные ликовали. Но потом выяснилось, что предводителя рабов среди пленных нет. Разрыли общую могилу, где были похоронены убитые рабы, искали там и тоже не нашли. Тогда глашатаи объявили: всякий, кто задержит предводителя мятежников, получит большую награду. Теперь по соседним со столицей селениям рыскают соглядатаи, разыскивая этого Хун‑Ахау – так, кажется, его зовут…

После небольшой паузы Хун‑Ахау, посмотрев пристально на старика, тихо сказал:

– Этот предводитель перед тобой, почтенный Вукуб‑Тихаш! Меня зовут Хун‑Ахау. Я в твоей власти!

Ах‑Мис рывком вскочил на ноги. Глаза его загорелись. Вукуб‑Тихаш, снова затянувшись дымом, укоризненно покачал головой.

– Я говорил тебе, что твой брат серьезно болен, – обратился он к Ах‑Мису. – Ты слышишь, он бредит. Это ужасно! А я‑то думал, что он уже близок к выздоровлению. Нет, ему надо лежать и молчать. Долго ли до беды, если кто‑нибудь, кроме меня, услышит этот бред. Всегда найдутся охотники заработать на несчастье другого…

– Но послушай меня, Вукуб‑Тихаш, – сказал снова Хун‑Ахау, – я не в бреду…

– Молчи, молчи, – замахал на юношу руками Вукуб‑Тихаш. – Тебе вредно говорить. Если не замолчишь ты, замолчу я, и ты тогда ничего не узнаешь! Лежи смирно и слушай, что говорит старик!

– Хорошо, – согласился Хун‑Ахау, – я буду молча слушать!

Удовлетворенный его послушанием, старик кивнул головой и продолжал:

– Жители нашего селения – хорошие люди, и никому из них не придет в голову принять человека, раненного ягуаром, за беглого раба покойной царевны. Но чужого глаза надо избегать. Поэтому я и советовал твоему брату не торчать на виду днем; вдруг какой‑нибудь соглядатай снова забредет в нашу деревню. Один здесь был около недели назад, вынюхивал, расспрашивал всех. Но ему твердо сказали: у нас чужих здесь нет!

– А старейшина знает о нас? – спросил Хун‑Ахау.

– Старейшина знает все! – с достоинством провозгласил Вукуб‑Тихаш. – Он знает и про вас. – Старик помолчал и затем ткнул пальцем в грудь. – Старейшина деревни – я, – объявил он гордо и посмотрел на своих собеседников, явно ожидая удивления.

По добродушному лицу Ах‑Миса расползлась улыбка. Теперь он все понял окончательно.

– А теперь, сын моей сестры, – продолжал Вукуб‑Тихаш, обращаясь к Хун‑Ахау, – скажи мне, почему этот предводитель думал только о рабах? Разве он не знал, что мы, простые земледельцы, страдаем от тикальской знати почти так же, как и его собратья? Нас так же гонят на постройки храмов и дворцов, отрывая от семей. Мы трудимся на полях, а большая часть урожая идет в чужие амбары. Моя жена сейчас ткет ткань, но одеваться в нее буду не я. Вас, рабов, хоть кормят – пусть плохо, скудно, но кормят. А мы иногда отдаем все, что добыли тяжелым трудом земледельца, а потом умираем от истощения. Ты думаешь, мало в нашем селении умерло от голода, уплатив подать? А не отдашь – и сам, и вся семья пойдет в рабство. Сколько наших людей было забито насмерть палками по приказанию батаба? Вот доля земледельца! Чем же она лучше доли раба? Что ты знаешь об этом, сын моей сестры?

– Я… не думал об этом, – с трудом сказал Хун‑Ахау.

– Ты должен был думать! – запальчиво крикнул старик, но, опомнившись, смущенно махнул рукой, как бы отгоняя что‑то, вставшее между ними, и продолжал уже спокойным голосом:

– Если бы этот предводитель сказал жителям соседнего с Тикалем селения: «Я пришел, чтобы сражаться и за вас», – разве его войско было бы разбито? Нет! Каждый земледелец посчитал бы за честь накормить досыта хотя бы двух человек из его отряда, дать им отдых. Разве воины накона подкрались бы так внезапно к вашему отряду? Нет, вас бы известили об этом десятки людей, и они сражались бы, не щадя жизни, вместе с вами! А что произошло в действительности? В селение пришли вооруженные люди. Кто они, зачем пришли – никто из земледельцев не знал. Они были сами по себе, а пришедшие – сами по себе. Этот предводитель должен был думать и о рабах, и о земледельцах. Наверное, его отец был не правителем, а таким же простым тружеником, как мы! Почему он не вспомнил о его участи, глядя на жителей Кахбаче? Ведь стоило одному селению подняться против знати – и пожар охватил бы все необъятное царство Тикаля. Ты думаешь, случайно батаб Кахбаче убежал, когда вы вступили в селение? Он был умнее тебя, он боялся не вас, батаб боялся своих людей и их объединения с восставшими рабами. Он боялся пожара, а тот, кто должен был раздуть огонь, не сумел этого сделать…

Хотя смелая, решительная речь Вукуб‑Тихаша вовсе не походила на тихие беседы с отцом, Хун‑Ахау казалось, что это убитый отец укоряет его за то, что он не подумал о своих братьях земледельцах.

Увидев скорбь и боль на лице Хун‑Ахау, Вукуб‑Тихаш мягко положил ему руку на плечо.

– Не надо огорчаться, сынок! Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А ты сделал очень многое – ты заронил в сердца искру, которая долго не угаснет! Помни, что ты молод и все сделанное тобой – только начало. В следующий раз – а у тебя будет следующий раз, я это знаю и потому говорю с тобой – ты не ошибешься таким образом. Все сделаешь лучше. Только и в дальнейшем продолжай думать сперва о других, а затем уже о себе!

Наступило долгое молчание. Вукуб‑Тихаш медленно докуривал сигару, Ах‑Мис сидел опустив голову. А Хун‑Ахау лежал, раздумывая обо всем сказанном. Как ни странно, но щемившая его душу тоска теперь, после слов старика, стала менее острой. Да, Вукуб‑Тихаш прав. Надо было думать не только о тех, кого он вывел из Тикаля, но и о других угнетенных. А он, став рабом, думал только о рабах. Даже если в последней битве они победили бы войско накона, что бы они стали делать? Путь к родным местам далек, а продовольствия у отряда было мало. Значит, им или пришлось бы грабить жителей тех селений, через которые они шли, – но Хун‑Ахау не допустил бы этого, – или просить у них помощи. Да и куда бы они пошли? В его отряде были люди из самых разных мест – юноша вспомнил, как лихорадочно он раздумывал тогда над тем, как подольше сохранить отряд как единое целое…

– Что же нам делать теперь, отец мой? – спросил он.

Вукуб‑Тихаш встрепенулся, пристально посмотрел на Хун‑Ахау.

– Прежде всего ты должен окончательно выздороветь! А потом тебе и твоему брату – или товарищу, придется бежать отсюда. Если ты останешься здесь, тебя рано или поздно разыщут. Умирать надо с пользой для дела, а не для удовольствия жирных тикальских владык. А если тебя найдут, то уж наверняка казнят – того, что ты совершил, правители не прощают! Ты должен уйти далеко отсюда, туда, где тебя никто не знает. А там сама жизнь тебе подскажет, что ты должен делать. Боги не дали мне детей, но они видят, с каким удовольствием и гордостью я оставил бы тебя как своего сына. Но оставить тебя здесь – значит погубить! Поэтому выздоравливай и скорее отправляйся в путь, чтобы мое сердце было спокойно за тебя и Ах‑Миса. А теперь постарайся заснуть – сон подкрепляет силы не меньше, чем еда. Спи спокойно и ни о чем не думай!

И старик с Ах‑Мисом вышли из хижины.

Прошло несколько дней. Здоровье Хун‑Ахау заметно окрепло, и он теперь целыми днями шагал безостановочно по хижине, чтобы восстановить упругость мускулов и подготовиться к дальнему переходу. Молодость брала свое: раны быстро затянулись, а силы крепли с каждым часом. Из хижины он выходил, только когда наступала темнота, и то ненадолго; старик берег его, как собственного ребенка.

Из вечерних разговоров с Вукуб‑Тихашем юноша узнал о судьбе многих близких его сердцу. Оставшиеся в живых рабы из его отряда были разосланы поодиночке в разные города; в Тикале не оставили никого из них. Цуль и Иш‑Кук были принесены в жертву – замурованы в склепе, где захоронили покойного правителя, Эк‑Лоль и Кантуля. И после смерти юная владычица не смогла расстаться со своим братом‑врагом. Для жертвоприношения Цуля и девушку предложил Ах‑Каок, процветающий в должности верховного жреца…

Там, в Тикале, Хун‑Ахау недолюбливал Иш‑Кук. Его раздражали ее навязчивость, отсутствие приличествующей девушке скромности, безразличие к положению рабыни. Но сейчас, услышав о ее страшной смерти, Хун‑Ахау почувствовал, как у него сжалось сердце.

«Царевна погибла в борьбе за престол, – подумал он, – а за что умерла бедная Иш‑Кук?»

В голове тяжело стучало, мысли перескакивали с прошедших событий к будущим. Что он мог сделать и не сделал? В чем его ошибка? Хун‑Ахау тяжело вздохнул. Прав был Вукуб‑Тихаш: он о многом не подумал, не вспомнил. И был за это жестоко наказан… Погибли его товарищи, а он остался жить… Почему так случилось?

И снова в голове теснятся мысли, упрямые, настойчивые, неспокойные… Вукуб‑Тихаш сказал, что не все еще погибло, что умирать надо с пользой. А тем более жить. Старик сказал, что сама жизнь подскажет Хун‑Ахау, что он должен делать. Об этом нужно подумать в первую очередь…

В Ололтун возвращаться нельзя: для этого ему и Ах‑Мису пришлось бы пересечь все тикальское царство. Конечно, их скоро задержат и казнят. Значит, надо продвигаться на юг. Там никому нет дела до событий в Тикале… И только там он сможет исправить свои ошибки. Пожалуй, сначала он должен попасть в Копан, найти там брата Укана, через него связаться с рабами, и не только с ними. Вокруг Копана живут такие же земледельцы, как Вукуб‑Тихаш, как его покойный отец, как другие жители его родного поселка. Они тоже непосильно работают на правителя Ололтуна… «Только смелый вернется в Ололтун», – говорила царевна… Она манила его надеждой на возвращение в родной Цолчен. Хун‑Ахау невесело улыбнулся. «Слишком высоко стояла умершая Эк‑Лоль, – подумал он, – не понять ей было, что простому рабу может показаться тесным даже Ололтун. Не поняла бы царевна, что и раба может манить большее, чем возвращение в родную деревню; что борьба за свободу может стать целью его жизни… Только жить и умереть нужно с пользой. И думать нужно не только о себе, как сказал Вукуб‑Тихаш…»

С каждым днем, чем больше новостей узнавал Хун‑Ахау, тем больше усиливалось нетерпеливое желание юноши поскорее покинуть пределы опостылевшего ему Тикальского царства. Нет, его больше уже не тянуло ни в Ололтун, ни в родное селение! И там, и здесь он хлебнул достаточно горя! Скорей, скорей уйти подальше от Тикаля!

Наконец наступил желанный день. Поздней ночью Хун‑Ахау и Ах‑Мис после ласкового прощания с хозяйкой вышли из хижины, сопровождаемые Вукуб‑Тихашем. Задолго до этого вечера старик растолковал им, как они должны идти, чтобы добраться до большого леса, поэтому все трое шли молча. За спинами у Хун‑Ахау и Ах‑Миса висели мешки с едой – хозяева щедро снабдили их на дорогу. В правой руке юноша держал топор, подаренный Эк‑Лоль. Ах‑Мис, рискуя жизнью, спас не только своего друга, но и его оружие, помня, как оно дорого Хун‑Ахау.

Там, где заканчивались поля, Вукуб‑Тихаш остановился. Тихим голосом он еще раз повторил указания относительно дороги, крепко стиснул юношей в объятиях и, стремительно повернувшись, быстро пошел обратно. Только по его внезапно сгорбившейся спине да неровной походке можно было почувствовать, как сильно переживал старик это расставание.

Хун‑Ахау и Ах‑Мис стояли и смотрели ему вслед, пока тени ночи не поглотили его фигуру. Наконец, повернувшись, они подошли к первым деревьям. Ноздри юношей широко раздувались, вдыхая неповторимый, пряный, грозный аромат девственного леса. Прошла минута. Хун‑Ахау решительно раздвинул рукой лианы и скрылся в чаще; Ах‑Мис шел за ним следом.