Одержимость

Я вхожу, сопровождаемый своим проводником, в помещение. Оно темное, низкое, с единственным сейчас полностью закрытым окном. Воздух становится тяжелым. Верующие все прибывают. Я предпочитаю отступить и самый темный угол, чтобы не причи­нить беспокойства, и жду начала церемонии в честь могущест­венного Чанго.

Однако меня ждет неожиданность. Хотя обряд, прославление относится и великому Чанго, все же священные барабаны бата. а потом все мужские участники обряда приветствуют сначала танцами и песнямн оришу, который один может обеспечить пра­вильный, священный и ничем не нарушаемый ход церемонии. Потом призывают несколько раз повторяемой песней бога Эллегуа. Ибо Эллегуа есть санто, который охраняет лукумийскнй дом от непосвященных. Поэтому и жертвы в честь Эллегуа при­носятся перед дверьми лома.

И вот мужчины поют для Эллегуа на своем древнем афри­канском языке гимны (Смысл этих гимнов зачастую непонятен даже для самих сантеро, не говоря уже о пастве, иной раз слова подменяются звукоподражанием,— Прим. перев.).

И барабаны бата бьют для Эллегуа. И мужчины танцуют для Эллегуа... Танцуют, танцуют все быстрее, а потом, всего че­рез полчаса после начала обряда, впадают первые танцоры в транс. Некоторые падают наземь, извиваются или застывают и лежат неподвижно, как пораженные молнией. Другие как бы в одержимости хотели бы сообщить нечто остальным участни­кам обряда, дотрагиваются до них и как бы на них нападают.

Один из молящихся обращается ко мне. Транс направляет его руки на мою грудь. Моя рубашка уже разодрана в клочья. Он обращается ко мне, выкрикивая непонятные фразы. Несколь­ко слов на языке анаго я знаю, но этого недостаточно. А потом надо мной наклоняется другой... Боялся ли я тогда? Теперь, соб­ственно, уже не знаю. Но приятного было мало.

А церемония продолжается. Один из мужчин, который уже одержим пугающим трансом, посвящен Эллегуа (ибо каждый верующий лукуми в молодости посвящен какому-нибудь оришу, тому, на которого он своим внешним обликом или своим харак­тером наиболее похож). А поскольку танцоры в минуты транса воплщаются в оришу, в тех богов, которым они посвящены, этот человек сам становится Эллегуа (Эллегуа является при этом страшным, злокозненным оришу). Мой спутник, который при­крывает меня в углу своей высокой фигурой, несколько раз шеп­чет мне: «Будь осторожен, теперь не шевелись, Эллегуа зол, очень зол...»

Молящийся — теперь это злокозненный бог — идет и двери, чтобы охранять иле. Нескольких тех, кто стоял на пороге, он выгнал. А затем запер дверь, встал изнутри перед ней и «охра­нял ее», судорожно сжимая деревянный жезл, эмблему Эллегуа.

Если бы я захотел, то из дому выйти не мог бы. Гигант у двери перевоплотился в злокозненного Эллегуа. И горе тому, кто приблизился бы и выходу, или кто захотел бы выйти из дому. Возможно, что не ушел бы живым.

Итак, бог-стражник стоит у закрытых дверей. И ни смерть, ни другое несчастье не может, не смеет вступить в дом сантеро. И только теперь сантеро может с песней обратиться к тому, ко­торому посвящен нынешний обряд, нынешний день,— к боже­ственному Чанго. Чанго почитается как господин огня, как вла­дыка громов и молний, как бог тропических бурь, которые ле­том и осенью иногда налетают на Гавану. Чанго — громовер­жец, могучий, сильный, решительный. Символом Чанго является обоюдоострый деревянный топор, который во время танца моля­щиеся сжимают в руке. Чанго является также покровителем всех трех священных барабанов бата, которые сопровождают сегодняшний обряд. Итак, бата приветствуют своего владыку.

Затем верующие начинают танец в честь Чанго. Те, которые этому божеству посвящены, одеты для танца в красные брюки и красную куртку. Не трудно угадать, что цветом Чанго является красный. Танцы имеют выраженно воинственный, мужской ха­рактер, а барабаны безостановочно бьют, и песнь повторяется, и все больше молящихся погружается в нечеловеческий транс, в страшную одержимость.

Церемония в честь Чанго, некогда могущественного короля и легендарного богатыря африканских йорубов, а ныне бога афрокубинцев, продолжается. В кольце оставшихся танцоров мы ви­дим теперь и женщин. И они уже падают, подкошенные трансом, на пол. Прямо посреди круга танцующих кричит, корчится бу­дущая мать. Никто на беременную не обращает внимания. Та­нец продолжается. Круг не смеет, не может остановиться, пока обряд не кончится завершающей песней. Мой спутник, а потом и я вступаем в движение, втянутые в круг танцующих. В ком­нате уже почти вообще ничего не видно.

Шаг простой, ритм не меняется, песня имеет несколько фраз, запомнить их нетрудно. Танцуем вместе, поем сто или, мо­жет, тысячу раз ту же мелодию все в том же страшно одинако­вом ритме. Сначала я еще пытаюсь наблюдать, обращать вни­мание на дальнейший ход обряда. Но что это со мной делается?

Как будто монотонный ритм, слова давнего гимна лишают меня сознания. Я уже не способен наблюдать, делать выводы. Я уже не наблюдатель, я участник. И нет мира, кроме этого круга людей, кроме этого кольца, соединенного и священном танце, Шаг, еще шаг, кольцо крутится, а с ним все та же песня. Песня, которую я с той невероятной ночи доныне не забыл... «...О, Чанго всевладеющий, побеждающий во всех битвах мира...» Что было дальше, уже не помню...

Когда несколько часов спустя на утреннем воздухе улицы в гаванском квартале Монте я начал возвращаться с «земли бо­гов» в мир людей, я так ослабел, что мы с моим спутником должны были вызвать такси, чтобы добраться домой.

После этой первой встречи с африканскими богами на Кубе я участвовал еще во многих и многих других обрядах. Но уже никогда, к счастью, ни на меня, ни на молящихся они не дей­ствовали так, как тогда, когда транс — святая одержимость — привел, как мне казалось, молящихся на грань безумия.

Откуда, собственно, берется в этих поразительных обрядах такая страшная сила? Где, по какому острию проходит грань безумия? Этого страшного транса, которым славили афрокубнп- цы того, о ком песня (никогда не забуду ее) говорит: «О, Чанго всевладеющий, королей побеждающий во всех битвах мира. О. Чанго, о, Чанго, о, Чанго!»