Век Просвещения в Испанской Америке

Глава 5

Хищническое ограбление американских колоний, прежде всего вывоз огромного количества драгоценных металлов, не сделало Испанию богатой и процветающей державой. Наоборот, владычица полумира, во владениях которой никогда не заходило солнце, к концу XVII в., спустя два столетия после открытия Америки, преврати­лась в самую нищую страну Европы. Херонимо де Устарис, ученый-экономист и высокопоставленный чиновник начала XVIII в. (он был, в частности, королевским сек­ретарем Совета по делам Индий) сообщает в своем тру­де «Теория и практика торговли и мореплавания», что за два века из Америки в Испанию было ввезено золота и серебра на сумму около 3 млрд. 860 млн. пиастров, а в королевстве в начале XVIII в. в обращении находилось не более 100 млн. пиастров[110]. Так что, скорбел Устарис, «хотя испанцы являются хозяевами земель, откуда в та­ком изобилии вывозят золото и серебро, металлов этих у них меньше, чем у других народов»[111].

Действительно, упадок буквально всех отраслей хо­зяйства Испании был поразительным. О его масштабах можно судить по примеру таких крупнейших центров ремесла, имевших еще в первой половине XVI в. евро­пейское значение, как Сеговия и Толедо. В середине XVI в. суконные мануфактуры Сеговии производили бо­лее 25 тыс. штук сукна ежегодно, на этих мануфактурах работало до 34 тыс. человек, причем в некоторых мастерских — до 200—300 человек. Тонкие сукна сеговийского производства славились на всех европейских рын­ках. Известно, что английский король Генрих VIII очень ценил свое платье из сеговийского сукна[112]. Спустя сто­летие мануфактуры Сеговии пришли в совершенный упа­док; в 1657 г. здесь изготовили всего 400 штук сукна очень низкого качества[113]. На шелкоткацких мануфакту­рах древнего испанского города Толедо еще в середине XVI в. обрабатывалось ежегодно 600 тыс. фунтов шел­ка-сырца, работало над этим 38 250 ремесленников[114]. Ве­ликолепные толедские шелка славились далеко за преде­лами Испании. Один из самых изысканных франтов Па­рижа своего времени — герцог Гиз просил присылать ему шелковые чулки только из Толедо. Да и сам испан­ский король Филипп II предпочитал платье толедского шелка. А в 1665 г. в Толедо работало всего 13 ткацких станков[115].

К концу XVII в. в Испании бездействовали некото­рые важные отрасли обрабатывающей промышленности: прекратили работы кастильские мануфактуры по произ­водству мыла и стекла, сахароваренные в Андалусии, прекратилось производство знаменитого холодного ору­жия в Толедо.

Не в лучшем положении находилась и добывающая промышленность. Богатые и многочисленные соляные копи Испании теперь едва могли удовлетворять потреб­ности метрополии. Поток американского серебра заста­вил забросить разработку серебряных рудников в Альма­дене. Ввоз дешевого железа из Франции подорвал добы­чу железа в Бискайе, где к тому же методы разработки руды устарели[116]. Одряхлевшая габсбургская монархия безвольно взирала на этот распад испанской экономики, не в силах как-то помочь ей, что-то изменить в устарев­шем налоговом законодательстве. А ужасающие размеры контрабанды и ее непрекращавшееся на протяжении XVI—XVII вв. расширение были прямым следствием на­логовой политики испанской короны. Возникал порочный круг: стремление увеличить доходы вело к повышению пошлин и торговых налогов, а это в свою очередь вело к сокращению массы испанских товаров, сокращению торговых сделок; с другой стороны, в метрополию и ко­лонии в больших количествах поступали дешевые иност­ранные товары, большей частью в обход таможен. «Зо­лото и серебро Америки таинственно уходили из подва­лов замка Пунталь в трюмы многочисленных иноземных кораблей, заходивших в бухту Кадиса»,— писал испан­ский историк[117].

В таких условиях крупнейшие испанские порты Се­вилья и Кадис, имевшие монополию на торговлю с ис­панскими колониями в Новом Свете, в XVII в. превра­тились «в простые перевалочные пункты, через которые золото и серебро Америки переходили к другим странам Европы»[118]. Один французский путешественник писал в конце XVII в.: «Когда я вижу в базарные дни в Кадисе эту странную смесь людей, я не могу не вспомнить одну гравюру, виденную мной в Голландии. Она изображает короля Испании, облокотившегося на стол, заваленный золотыми монетами; с обеих сторон король Англии и Генеральные Штаты (Голландия.— В. С.) протягивают свои руки под руками испанского монарха, хватая сверкающий металл. Позади его кресла генуэзцы корчат рожи; а пе­ред лицом испанского короля, ничуть не скрываясь, ко­роль Франции загребает золото к себе»[119].

Нищета самых широких слоев населения Испании во второй половине XVII в. дошла до крайности. Один из высокопоставленных чиновников Севильи, столицы неког­да процветавшего края, писал в то время: «Следует об­ратить внимание на то нищенское состояние, в каком находится... Андалусия... Средние слои населения очень бедны, что же касается ремесленников различных отрас­лей производства, то некоторые занимаются бродяжниче­ством, другие просят милостыню; бедняки-нищие часто умирают от голода, так как им не хватает того, что они выпрашивают в монастырях. Женщины просят милосты­ню, переходя от одной церковной паперти к другой, так как работой они не могут добыть средства к пропита­нию... Иногда родители оставляют своих маленьких детей у ворот Севильи или у дверей частных домов... Эти дети вынуждены просить милостыню и укрываться на ночь в огородах или, если это им разрешают, в сенях домов». Английский посол лорд Стэнкон писал в 1699 г., что по­добную картину он наблюдает и в самой столице коро­левства: «Число нищих в Мадриде увеличилось почти на 20 тыс. человек, пришедших из ближних районов, чтобы получить то немногое, что здесь имеется. Они умирают от голода в своих домах и похожи на привидения... Не­достаток хлеба быстро приводит к голоду, а это бедствие становится все более тяжелым в связи с притоком зна­чительного количества бедняков из соседних местностей»[120].

«Нет семьи в Испании, которая открыто или тайно не хотела бы жить вдали от королевства»,— писал в 1682 г. венецианский посол[121]. Разумеется, самым естественным представлялся бы переезд тысяч и тысяч искавших из­бавления от бедствий в метрополии, в американские ко­лонии, но уже к концу XVII в. эмиграция в Новый Свет была сопряжена с многочисленными трудностями, пре­одолеть которые было не под силу простому человеку. Доведенные до отчаяния народные массы часто поднима­ли восстания. Дороговизна жизни, нехватка пшеницы, го­лод привели в 1652 г. к массовому выступлению город­ской бедноты в Севилье. 21 день продолжалось на­родное восстание в селении Фериа[122]. Все эти выступле­ния жестоко подавлялись королевскими властями.

Но и самому королевскому двору приходилось туго. Дело дошло до того, что после смерти в 1700 г. послед­него испанского короля из династии Габсбургов, Карла II, в королевском казначействе не нашлось достаточно денег, чтобы покрыть расходы по устройству похорон почивше­го монарха[123]. А в начале правления следующего коро­ля — внука французского «короля-солнца» Людовика XIV — Филиппа V, первого Бурбона на испанском пре­столе, один из его французских придворных писал из Мадрида: «Король не имеет и куарто. Меня здесь счита­ют очень ловким человеком, потому что я нахожу сред­ства купить вина... Лакеи-испанцы ходят в лохмотьях и просят милостыню. Участь лошадей еще хуже — они не могут просить подаяния»[124].

А ведь, повторим, в эпоху открытия Америки Испа­ния вовсе не была в числе отстающих стран Европы, тогда — на рубеже XV—XVI вв.— во многих районах Испании, и прежде всего в городах восточного побережья, процветало очень развитое по тому времени ремесленное производство в форме рассеянной и даже централизован­ной мануфактуры. В этом отношении города Каталонии вряд ли уступали городам итальянских провинций Ломбардии и Тосканы, превосходившим по уровню экономи­ческого развития все страны тогдашней Западной Евро­пы. Развитие мануфактур в Испании конца XV в., носи­телей нового способа производства, означало развитие в недрах феодального строя прогрессивных капиталистиче­ских элементов; только укрепляя и развивая мануфакту­ры, Испания могла бы идти в ногу с передовыми стра­нами Европы.

Открытие Америки и хлынувшие в Испанию потоки сказочных богатств оказали разрушительное воздействие на экономику складывавшегося на Пиренейском полуост­рове единого государства, это оказалось не под силу и зарождавшемуся здесь классу буржуазии. Используя свое положение в обществе, феодалы захватывали льви­ную долю добычи при распределении награбленных в американских землях богатств. Обогащение верхушки ис­панского феодального класса значительно усилило его по­зиции в обществе. Но испанская знать использовала аме­риканское золото для консервации феодальных отноше­ний, для сохранения и укрепления своих средневековых привилегий. По словам К. Маркса, «в Испании аристо­кратия приходила в упадок, сохраняя свои худшие при­вилегии»[125], и, сама приходя в упадок, погубила зачатки испанской капиталистической промышленности. Так что уже «после правления Карла I (т. е. во второй половине XVI в.— В. С.) политический и социальный упадок Ис­пании обнаруживал все симптомы позорного и продол­жительного разложения, напоминающие худшие времена Турецкой империи...»[126]

Вступление на испанский трон в начале XVIII в. династии Бурбонов сблизило Испанию с самой могущест­венной тогда державой Западной Европы — Францией, где уже был проведен ряд реформ в духе «кольбертизма», способствовавших развитию капиталистического уклада в торговле и промышленности, проведению более рацио­нальной колониальной политики. В XVIII в. под этим влиянием в Испании начинается медленный, но неуклон­ный экономический подъем. В стране при поддержке правительства восстанавливаются старые и возникают новые мануфактуры, часть которых («королевские ману­фактуры») принадлежала короне. Постепенно увеличи­вается производство в сельском хозяйстве, оживляется торговля. Страна вступает в мануфактурную стадию ка­питалистического развития.

В этих изменившихся условиях американские колони­альные владения перестают быть для испанской короны только источником золота, серебра, да еще небольшого количества дорогостоящих «колониальных товаров» — те­перь в колониях видят прежде всего рынок сбыта для то­варов развивавшейся испанской промышленности.

Происходившие в Испании важные перемены были предметом пристального внимания мыслящей части коло­ниального общества — в Новой Испании, в Перу, в Новой Гранаде, на Кубе. Особенный интерес возбуждали разви­вавшиеся в Европе, в частности в самой Испании, новые идеи, направленные против гегемонии церкви и засилья схоластических догм, а также теории экономистов, искав­ших новые пути развития промышленности и торговли. Это стремление к новому в интеллектуальной жизни ис­панских колоний в Америке имело под собой вполне ма­териальную основу. Колониальный режим, с его много­численными запретами и ограничениями, тормозил разви­тие испанских колоний в Новом Свете, где уже появля­лись ростки новых социально-экономических отношений, начинала развиваться промышленность, оживлялась тор­говля. Укрепление и распространение форм феодальной эксплуатации препятствовало деятельности рудников, мануфактур, мастерских, нуждавшихся в рабочей силе. Постоянная дискриминация и политическое бесправие возбуждали растущее недовольство уже определявшего, по существу, экономическую и социальную жизнь в ко­лониях креольского населения: мелких и средних земле­владельцев, предпринимателей — хозяев мануфактур, лю­дей свободных профессий, интеллигенции, купцов, а так­же метисированного населения — городской бедноты и крестьян. Недовольна была и креольская помещичья эли­та, стремившаяся занять более высокое положение в об­ществе. Медленно нараставший кризис социально-эконо­мической структуры в американских колониях неизбежно находил выражение в сфере духовной жизни, различные формы которой, складываясь в обстановке усиления про­теста против королевской Испании, уже не были подража­нием испанским образцам, а носили самостоятельный ха­рактер.

Новые явления в политике метрополии прежде всего стали ощущаться в вице-королевстве Новая Испания. Но­вая Испания была той частью колониальной империи, с которой метрополия поддерживала самые оживленные сношения — как в силу того, что это была, пожалуй, на­иболее интенсивно эксплуатируемая среди крупных аме­риканских колоний, так и в силу ее относительной гео­графической близости. Кроме того, Новая Испания была перевалочным пунктом для ценных товаров, поступавших в Испанию с Филиппин.

Поэтому неудивительно, что великие исторические перемены, происходившие в Европе XVIII столетия — промышленная революция, «Век Просвещения» в разви­тии общественной, научной, экономической мысли и т. д.,— очень скоро в той или иной мере и форме отра­зились в культурной жизни новоиспанского общества.

Самым важным явлением стало возникновение в пере­довой части этого общества серьезного идеологического движения, связанного с европейским Просвещением. В кругах интеллигенции и в учебных заведениях это вы­разилось прежде всего в активном наступлении на схола­стическую систему преподавания и в пропаганде научных идей Декарта, Ньютона, Лейбница, французских энцикло­педистов и других великих мыслителей XVIII в. Внима­тельно изучались в Новой Испании Вольтер с его теорией постоянного прогресса человеческого общества, Дидро, разоблачивший вымысел о божественном происхождении королевской власти, Руссо, провозгласивший право наро­дов на восстание против угнетателей. Несомненное влияние идей великих просветителей испытал Хуан Бенито Диас де Гамарра (1745—1783), опубликовавший в 1774 г. труд «Элементы современной философии», а в 1781 г.— «Заб­луждения человеческого разума», в которых он открыто бичевал схоластику и развивал прогрессивные идеи. С преподавательской кафедры Гамарра пропагандировал Лейбница и Декарта, за что предстал перед трибуналом инквизиции[127]. Однако преследования не могли остано­вить распространение передовой идеологии XVIII в., ко­торая, в сущности, постепенно подрывала устои испанского колониального гнета. Знаменателен тот факт, что в начале 1790-х годов учащиеся одной из духовных семинарий в Мехико организовали кружок, участники которого изуча­ли современную французскую философию. Стремление познать новые идеи проникло в различные слои общест­ва. Так, купец и землевладелец Эстебан де Эндерика был знаком с французской «Энциклопедией», читал «Общест­венный договор» и «Элоизу» Руссо, сочинения Воль­тера[128].

Характерной чертой идеологической борьбы в Новой Испании в XVIII в., по замечанию советского исследова­теля В. Н. Кутейщиковой, было ее развитие в лоне като­лической церкви, поскольку в силу изложенных выше осо­бенностей культурной жизни в колонии именно священ­ники и монахи и представляли по преимуществу интел­лектуальную элиту. Именно представители духовенст­ва  — и «черного» и «белого» — зачастую имели больше возможностей знакомиться с новыми книгами, теми или иными путями поступавшими из Европы. И протест про­тив католической схоластики зарождается прежде всего в этой среде. Поэтому «новые, по сути материалистиче­ские, принципы выступают в религиозном облачении; мы­слители, не порывая с церковью, пытаются примирить стремление к трезвому познанию действительности с ве­рой в божественное откровение. Под знаменем католициз­ма развертывается борьба за освобождение от обветша­лых религиозных догм, оказывающая влияние на все обла­сти духовной жизни,— борьба за самоутверждение Мекси­ки и в конечном счете за независимость страны»[129].

Ярким представителем такого «по сути материалисти­ческого» крыла в среде новоиспанского духовенства был Хосеф Антонио де Альсате-и-Рамирес (1737—1799), один из виднейших ученых Новой Испании, избранный членом- корреспондентом парижской Академии наук и Королев­ского ботанического сада в Мадриде. Он работал не толь­ко в области астрономии, метеорологии, географии и ми­нералогии; его занимали прежде всего проблемы, прямо связанные с экономическим развитием страны,— вопро­сы продуктивности шелковичного червя и кошенили, вы­ращивания льна, научно-технические аспекты горного дела. Альсате был одним из первых в своей стране попу­ляризаторов научных знаний — издателем специально предназначавшихся для этой цели периодических изда­ний: «Диарио литерарио де Мехико» (1768 г.) и «Гасета де литература» (1790—1791 гг.). Этот выдающийся про­светитель, мыслитель-гуманист исповедовал и пропаган­дировал идеи национального самосознания, отражавшие стремления широких слоев новоиспанского общества к ос­вобождению от колониального гнета.

Для европейских монархий XVIII в. характерно такое явление, как просвещенный абсолютизм, представлявший собой совокупность политических, экономических и идео­логических мер, которые были, в сущности, попыткой правящего феодального класса приспособиться к ускоряв­шемуся ритму новых процессов в обществе, быть в русле этих процессов, чтобы сколько возможно продлить свое пребывание у власти. Испанским Бурбонам просвещенный абсолютизм был присущ в полной мере, и сфера его дей­ствия распространялась на американские колонии. Нема­лое значение имели реформы, проведенные при короле Карле III (1759—1788) испанскими министрами-просветителями. Так, в этот период колонии получили разреше­ние на свободную торговлю с Испанией, были упорядоче­ны административное управление и сбор налогов. Однако по-прежнему строжайше запрещалось торговать с други­ми странами, был принят ряд мер против контрабанды. Но Испания не могла обеспечить спрос колоний на потре­бительские товары, и теперь сами испанские купцы, рас­полагавшие монополией торговли в колониях, стали вво­зить туда английские и голландские товары, которые были и лучше и дешевле испанских.

Вице-короли Новой Испании этого периода, особенно Хуан Висенте де Гуэмес Пачеко, второй граф Ревильяхихедо, в соответствии с предписаниями Мадрида проводи­ли политику преобразований и реформ. Это, однако, дик­товалось отнюдь не интересами мексиканцев, а меняющи­мися интересами метрополии, поскольку теперь, как гово­рилось выше, ценность колониальных владений стала из­меряться не только и не столько количеством достав­ленных в королевскую казну драгоценных металлов, сколько значением колоний как потенциального рынка для развивавшейся испанской промышленности и постав­щика сырья для этой промышленности. С этими новыми задачами и было связано возникновение в Новой Испа­нии ряда учебных и научных центров, ориентированных на практическую деятельность. В 1783 г. король Карл III подписал указ об основании в Мехико Королевской семи­нарий горного дела (Горного колледжа), занятия в ко­торой начались в 1792 г. Такое высшее учебное заве­дение специального типа было одним из первых на Аме­риканском континенте, и уже с самого начала оно стало не только важным учебным, но и научным центром: в ла­бораториях колледжа работал А. Гумбольдт во время своего пребывания здесь в первые годы XIX в., инстру­менты астрономической обсерватории колледжа он ис­пользовал при измерениях в 74 географических пунктах Новой Испании. Профессорами Горного колледжа были в ту пору такие известные ученые, как выходец из Испа­нии минералог Фаусто Элуйар (1757—1833), натуралист и химик Андрес дель Рио (1765—1849), некогда учивший­ся вместе с Гумбольдтом в классе знаменитого профессора Вернера, мексиканец Антонио Леон-и-Гама (1735— 1802) — астроном, участник знаменитой экспедиции Алек­сандра Маласяины, заведовавший в колледже кафедрой механики, и другие.

Среди первых выпускников колледжа были выдаю­щиеся горные инженеры Касимиро Човель и Висенте Валенсиа; им суждено было пасть в сражениях за незави­симость Мексики.

Большую роль в развитии культурной жизни Мексики сыграли также Королевская школа хирургии (1768 г.) и Ботанический сад (1788 г.), созданный, «дабы коллекцио­нировать в нем произрастающие в этой стране растения и производить опыты по их использованию в медицине и в науках». При Ботаническом саде были организованы кур­сы, занятия которых вели натуралисты Мартин Сесе и Висенте Сервантес[130].

В 1773 г. в Мехико была основана Королевская акаде­мия изящных искусств; к ее открытию король Карл III послал обширную коллекцию копий античных скульптур. К тому же периоду мексиканские исследователи относят начало истории Национального музея, основываясь на указании вице-короля Букарели о создании в университе­те «архива или музея»; вскоре следующий вице-король, граф Ревильяхихедо, приказал передать университету для работы над историей Новой Испании коллекцию собран­ных и описанных «древностей» (древние изваяния, стелы, фрагменты сооружений и т. п.), принадлежавших приез­жавшему в страну итальянскому кавалеру Лоренцо Ботурини[131].

«Никакой из городов континента,— писал А. Гум­больдт в 1803 г.,— не исключая и Соединенные Штаты, не располагает столь большими и солидными научными уч­реждениями, как Мехико. Назову Горную школу, руково­димую ученым Элуйаром, Ботанический сад и Академию живописи и скульптуры, известную под названием Ака­демии изящных искусств»[132]. Это свидетельство великого ученого, которому мексиканская наука обязана включени­ем ее в систему мирового естествознания, представляется нам очень важным; вряд ли нужно искать более убеди­тельное доказательство тому, что культурная жизнь Но­вой Испании в конце XVIII в. находилась вполне на ев­ропейском уровне.

Собственно, этого и добивались чиновники испан­ской просвещенно-абсолютистской монархии. Но, как это часто бывает, их усилия привели в конечном счете к ре­зультату, обратному желаемому. Происшедший в Новой Испании подъем общественной и научной мысли, духов­ных сил зреющей новой нации приводил ко все более яс­ному осознанию безграничных возможностей огромной и богатой страны, к развитию национального самосознания.

В XVIII в. «человек Новой Испании созревает для того великого открытия, что, хотя официальный язык его стра­ны — испанский, хотя основы его культурной жизни даны Западом, его страна имеет свои, особые контуры, при­дающие ей новый, неповторимый облик»[133].

Стремление к освобождению от испанского владыче­ства проявляется в тот период и в общественной мысли Кубы. В XVIII в. западная часть Атлантики, особенно район Карибского моря, неоднократно становилась ареной военных действий, которые вел английский капитализм, стремившийся вырвать американские сокровища из рук испанской короны. Находившаяся на перекрестке важней­ших водных путей, Куба — военно-морской форпост Испа­нии на подступах к ее заморским владениям — постоянно подвергалась нападению британского флота. В середине 1762 г. мощная английская эскадра с многочисленным экспедиционным корпусом на борту под командованием лорда Албемарля и адмирала Покока после ожесточенного штурма овладела Гаваной. Англичанам досталась богатая добыча, они почти на год захватили западную часть острова.

В обстановке постоянной угрозы нападения и частых пиратских набегов, роста недовольства экономической и социальной политикой испанских колониальных властей на Кубе крепло осознание местными уроженцами своих собственных интересов, постепенно складывалась куль­турная общность кубинского народа. Появление в конце XVIII в. плеяды кубинских общественных деятелей, уче­ных, литераторов было закономерным результатом этого процесса. «Процесс,— писал кубинский историк С. Агирре,— достиг своей высшей точки с одновременным появ­лением видного государственного деятеля Франсиско де Аранго-и-Парреньо, первого видного представителя фи­лософии на Кубе — Хосе Агустина Кабальеро, первого вы­дающегося врача, родившегося в этой стране,— Томаса Ромайя и родоначальника кубинской лирической поэзии Мануэля де Секейра»[134].

В основе деятельности первого поколения националь­ной кубинской интеллигенции были «интересы Кубы, бу­дущее Кубы, думы Кубы... Для блага Кубы, а не Испа­нии выступали они за экономические, социальные и по­литические реформы и научные новшества, за распростра­нение на Кубе наиболее современных течений философ­ской мысли, за включение в университетские планы таких новых наук, как экспериментальная физика, химия, бота­ника, агрономия, которые мало интересовали испанского Купца на Кубе, но были необходимы кубинским земле­владельцам, желавшим больше получить от земли»[135].

Свидетельством оживления социальной и культурной жизни на Кубе было возникновение ряда просветительно- культурных обществ, содействовавших развитию научных исследований и культурного прогресса. В начале 1790-х годов были основаны Королевское патриотическое и эко­номическое общество, Королевский совет по вопросам сельского хозяйства, промышленности и торговли, Эконо­мическое общество друзей страны. С деятельностью этих обществ связано и появление на Кубе первой газеты — «Папель периодико», начавшей издаваться еженедельно в 1790 г. под этим названием она просуществовала до 1804 г., а затем стала называться «Ависо». В 1800— 1802 гг. в Гаване издавалась и другая газета «Реганьон де ла Абана»[136].

Немаловажным итогом общественной и культурной деятельности молодой кубинской интеллигенции уже в конце XVIII — начале XIX в. было оформление политиче­ского течения, получившего название «реформизм» и вы­двигавшего требования свободы торговли и даже пре­вращения Кубы из колонии в автономную провинцию Испании[137].

Приближение грядущих перемен чувствовалось и в, огромном вице-королевстве Перу. Это богатейшее из вла­дений испанской короны в Америке занимало обширные территории Южной Америки, исключая Бразилию и зем­ли на северо-восточном побережье материка. Лишь в XVIII в. в связи с развитием хозяйства и усложнением управления, а прежде всего для усовершенствования ме­ханизма ограбления колоний на территории Перу были образованы новые административные единицы: в 1718 г.- вице-королевство Новая Гранада (приблизительно в границах современных республик Эквадор, Колумбия и Панама), а в 1776 г. — вице-королевство Ла-Плата (в грани­цах современных Аргентины, Боливии, Парагвая и Уруг­вая). Но и в урезанном виде вице-королевство Перу со столицей Лима — «городом королей» — оставалось основ­ным центром испанского владычества в Южной Америке, одним из главных источников богатств испанской короны..

Сообщение Перу с метрополией было более сложным, чем других американских владений короны. В Испанской Америке существовало два главных порта для отправки в Испанию огромных караванов судов, груженных драго­ценными товарами,— Веракрус в Новой Испании и Картахена-де-лас-Индиас в Новой Гранаде. И все сообщение испанских владений в Америке с метрополией шло через них. По получении известия о прибытии кораблей в круп­нейшем перуанском порту-крепости Кальяо немедленно начинали готовить в путь особую Тихоокеанскую (или Перуанскую) флотилию с грузами для метрополии, преж­де всего с серебром, драгоценными камнями, шерстью, винами. Затем Тихоокеанская флотилия совершала путь на север до Панамы, там перуанские товары следовали коротким сухопутным путем через Панамский перешеек до порта Порто-Бельо на Атлантическом побережье, куда тем временем прибывала флотилия из Картахены. Отсюда груженные богатствами колоний испанские суда направлялись в Гавану, которая выполняла роль круп­нейшей военно-морской базы американских владений ко­роны. Здесь флотилия из Картахены соединялась с флоти­лией, прибывающей из Веракруса с товарами Новой Ис­пании. Затем, совершив необходимый ремонт и приготов­ления для перехода через океан, огромный караван, иног­да из нескольких сот торговых судов, в сопровождении сильной эскадры боевых кораблей следовал в Испанию, завершая свой путь либо в Кадисе, либо в Санлукар-де- Баррамеде.

Тихоокеанская же флотилия возвращалась из Панамы в Кальяо с тем, что посылала в Перу метрополия,— с но­выми чиновниками, колонистами, офицерами и солдатами, которые периодически сменялись в колониях, с товарами, произведенными на испанских мануфактурах, и ограни­ченным количеством литературы, которая дозволялась к ввозу в американские вице-королевства. Этот груз подвер­гался особенно тщательному досмотру на всех таможнях, существовавших на этом сложном пути, особенно в Картахене-де-лас-Индиас, где находился трибунал инкви­зиции.

Однако и в Перу проникали идеи европейского Про­свещения. Когда в 1781 г. в Лиме чествовали вице-ко­роля Хауреги, празднество это сопровождалось, как и полагалось, пышными церемониями. В ходе церемонии вице-королю был поднесен обязательный для такого слу­чая приветственный адрес от верноподданных испанской короне перуанцев, составление которого именитые гражда­не Лимы поручили видному чиновнику местной админи­страции Хосе Бакихано-и-Карильо. Чтобы увековечить знаменательное событие, тут же, в Лиме, отпечатали не­которое количество экземпляров приветственного адреса. Новый вице-король, прочтя адрес, был неприятно удивлен его содержанием, поскольку Бакихано совершенно оче­видно обнаружил хорошее знание сочинений, строжайше запрещенных инквизицией и специальными королевскими указами, в том числе Мармонтеля, Монтескьё, Рейналя, Макиавелли, энциклопедистов. Автор получил от вице- короля суровый выговор, его принудили публично пока­яться, а экземпляры приветственного адреса послали в метрополию, где они были сожжены по специальному ре­шению суда[138].

Сравнительную мягкость такого наказания можно объяснить лишь тем, что прискорбный для испанских вла­стей случай с Бакихано выглядел слишком незначитель­ным по сравнению с событиями, в эти годы потрясшими самые устои испанского владычества в Перу,— с мощным индейским восстанием под руководством Тупака Амару (1780—1783 гг.)[139].

Среди обширных колониальных владений испанской короны в Америке Перу — даже спустя почти три столе­тия после завоевания — оставалось одним из самых «ин­дейских». К концу XVIII — началу XIX в. индейцы со­ставляли 57, а метисы 29% общей численности населения вице-королевства[140]. При этом социально-экономическая единица перуанского общества — айлью (индейская об­щина) — не была разрушена испанцами в процессе заво­евания страны. И дело вовсе не в том, что конкистадоры проявляли в ходе завоевания Перу меньше жестокости, чем в других американских землях, или индейцы подвер­гались здесь меньшей эксплуатации. Завоеватели смогли достаточно быстро оценить те немалые выгоды, которые сулила им эксплуатация индейской общины в том виде, как она сложилась еще до конкисты в государстве Тауантинсуйу. Как отмечает советский исследователь И. К. Самаркина, «высокий уровень развития общинной организации позволил испанцам без коренной экономи­ческой перестройки создать (в вице-королевстве Перу.— В. С.) колониальную систему. На первом этапе освоения покоренного мира конкистадоры стремились сохранить и социальную стратификацию Тауантинсуйу. Осуществляя колониальную политику руками традиционных правите­лей... испанцы могли рассчитывать на быстрое утвержде­ние своей власти. Наконец, общинная система позволяла наладить фискальную службу в колонии. Все это нашло отражение в своде «Законов Индии» и составило теорети­ческую основу политики короны»[141]. Сохранив индейскую общину, испанские завоеватели сохранили и привилеги­рованное положение в колониальном обществе индейской племенной знати. Корона возложила на касиков весьма важную функцию в системе колониального ограбления индейцев — сбор подушной подати, так называемого «трибуто». В вознаграждение касики получили целый ряд со­словных привилегий, выделявших их из индейской массы: право ношения холодного оружия, право ездить верхом, право носить испанскую дворянскую приставку к име­ни — «дон», право одеваться по-европейски, за ними за­креплялись земельные владения и скот с правом их насле­дования, они освобождались от подушной подати. Так, сохранив и упрочив положение индейской знати, испан­ская корона создала себе социальную опору в среде ко­ренного населения Перу, что облегчало жесточайшую экс­плуатацию широких масс индейцев в сельском хозяйстве, в примитивных мастерских-обрахе, в рудниках по добыче серебра и ртути, где труд был особенно тяжким.

Однако хитроумная система эксплуатации местного на­селения не могла примирить индейцев с колониальным гнетом. Индейские восстания происходили здесь на всем протяжении колониального периода; особенно широкий размах они приняли в XVIII в. Самыми крупными из этих выступлений были восстания индейцев в Кочабамбе в 1730—1731 гг., в Оруро в 1739 г., восстание X. Сантоса (Атауальпы) в 1742—1756 гг., восстание в Уануко в 1738 г., восстание в Анкаш в 1780 г. и, наконец, великое восстание под руководством Тупака Амару. Это мощное выступление народных масс, представлявшее собой, по сути дела, крестьянскую войну, развернувшуюся на зна­чительной части территории вице-королевства, колониаль­ным властям удалось подавить с огромным трудом. Мест­ная креольская верхушка была очень напугана размахом восстания, и этот страх за свои богатства, за свое при­вилегированное положение сохранился надолго. В нема­лой степени этим обстоятельством и обусловлен тот факт, что в войне за независимость 1810—1826 гг. перуанские креолы сыграли значительно более скромную роль, чем креольское население других областей Латинской Амери­ки, а Перу до последнего момента оставалось оплотом испанского владычества на континенте.

Непосредственной реакцией колониальных властей в Перу на восстание Тупака Амару в идеологическом плане стало полное запрещение ввоза всякого рода «опасной» литературы, а также конфискация и сожжение книг, лишь заподозренных в том, что они могут возбуждать опасные мысли. В соответствии с королевским указом от 1785 г. вице-король Теодоро де Круа собрал и сжег труды фран­цузских, английских и итальянских философов, прежде всего Монтеня, Макиавелли, Локка, Вольтера и т. д. В поисках подозрительных книг тщательно проверялись общественные и частные библиотеки, а инквизиции было указало еще более усилить контроль над ввозом всякого рода литературы.

Несмотря на усилившееся внимание испанских вла­стей ко всяким опасным для режима проявлениям обще­ственной жизни, в кругах перуанской интеллигенции рос­ло чувство осознания своей родины — «перуанизм», жи­вой интерес к истории и природе своей страны, к широ­ким возможностям ее будущего развития, которые сулили богатейшие природные богатства. Идеи европейского Просвещения жили в среде прогрессивно мыслящей части перуанского общества. Наиболее явственно эти настрое­ния проявились в деятельности литературного и научного общества «Сосьедад амантес дель пайс», существовавше­го в Лиме в первой половине 1790-х годов. Общество имело свое периодическое издание — «Меркурио перуано де историа, литература и нотисиас нубликас» (1791— 1795 гг.). По материалам, публиковавшимся в «Меркурио перуано...», можно заключить, что «Сосьедад амантес дель паис» занималось как историей страны, так и на­сущными проблемами хозяйственного и политического развития.

Несомненно, деятельность «Сосьедад амантес дель паис» и его печатного органа оставила заметный след в развитии национальной перуанской культуры, оказала влияние на формирование национальной самобытности перуанцев, хотя и само общество и его газета находились под неослабным наблюдением колониальных властей. Сам вице-король Перу Хиль-и-Табоада лично просматривал и разрешал к выходу в свет каждый номер «Меркурио пе­руано...»[142].

Более оживленно, чем в Перу, развивалась обществен­ная и научная мысль в вице-королевстве Новая Гранада. Напомним, что главный атлантический порт Новой Гра­нады — Картахена — один из двух главных портов испан­ских владений в Америке. Сюда из Испании прибывало до сотни галеонов, здесь было место их первой длитель­ной стоянки (около месяца). С кораблей высаживали при­бывших колонистов, должностных лиц, разгружали това­ры из метрополии, брали на борт золото (в XVIII в. Но­вая Гранада отправила в Испанию более 16 млн. унций этого драгоценного металла[143]), алмазы, изумруды и дру­гие драгоценные камни, а также кофе, сахар, индиго, кожи. Естественно, что в суете оживленного порта из рук в руки передавалось немало «крамольной» литературы, быстрее узнавались новости европейской культурной жизни.

Складывавшаяся с середины XVIII в. национальная культура Колумбии в процессе своего формирования впи­тала в себя наиболее передовые идеи европейской мысли. В Новой Гранаде становятся известны имена Локка, Бэко­на, Декарта, Ньютона и других выдающихся мыслителей. Ознакомление прогрессивных кругов колониальной Колумбии с их идеями происходило, правда, чрезвычайно медленно и трудно. Когда в июле 1774 г. выдающийся ученый Хосе Селестино Мутис произнес в «старшем» кол­ледже св. Росарио речь о значении систем Коперника и Галилея, он был немедленно обвинен в ереси трибуналом инквизиции в Картахене, хотя запрещенная в 1616 г. кни­га Коперника в 1758 г. была вычеркнута из папского «Индекса» запрещенных книг. Тем не менее один из чле­нов картахенского трибунала — францисканец Хосе де Эскаланте не решился высказаться по существу вопроса, а другой — августинец Доминго де Саласар — высказал мнение, что «теория Коперника может трактоваться толь­ко как гипотеза, коль скоро в качестве тезиса она проти­воречит католической доктрине»[144]. Лишь вмешательство благосклонного к Мутису вице-короля спасло ученого от угрожавшего ему тюремного заключения и суровой кары.

В Новой Гранаде, где засилье духовенства во всех об­ластях культурной жизни было чрезвычайно сильным, схоластика служила основным теоретическим обоснованием колониального угнетения, для представителей же прогрес­сивных кругов она олицетворяла испанское владычество. В силу этого борьба против рутинных схоластических воз­зрений, за материалистическую философию и передовую науку стала важным моментом в идеологической подго­товке революционного движения за независимость.

Наиболее ярко это проявилось в системе просвеще­ния Новой Гранады, в становлении и развитии здесь на­учной мысли. Конкретным поводом для проведения на­зревших преобразований в системе просвещения Новой Гранады послужило изгнание иезуитов королевским ука­зом 1767 г. Под руководством и контролем этого могуще­ственного ордена находился один из крупнейших учебных центров страны — «старший» колледж св. Бартоломе в столице вице-королевства, а также ряд других учебных заведений («младшие» колледжи, семинарии, монастыри). Франсиско Антонио Морено-и-Эскандон (1736—1792),один из наиболее образованных людей страны того времени, был назначен ответственным за выполнение приказа ко­роля. Когда колледж св. Бартоломе был передан под опе­ку администрации вице-королевства, Морено составил но­вую программу обучения, которая, по сути дела, положи­ла начало коренной реформе просвещения. В аудиториях, где иезуиты преподавали схоластическую теологию, воца­рились алгебра и другие современные эпохе дисциплины. То было время, когда, по словам колумбийского историка Эрнандеса де Альбы, «так называемая новая философия проникает в обители с закоснелой вековой традицией, чтобы объявить ей борьбу не на жизнь, а на смерть»[145]. Сфера действия этой «новой философии», т. е. передово­го мировоззрения эпохи Просвещения, из Санта-Фе-де- Богота медленно, но неуклонно распространяется по дру­гим культурным центрам страны. Выпускник колледжа св. Бартоломе Феликс Рестрепо (1760—1832) становится одним из выдающихся педагогов своего времени, «достой­ным учителем поколения Независимости». В 1782 г. Фе­ликс Рестрепо основывает в семинарии города Попаян кафедру новой философии, где получили идейную подго­товку такие впоследствии блестящие деятели науки, литературы и политики, как братья Камило и Херонимо Тор­ресы, Антонио Ульоа и Франсиско Хосе де Кальдас.

Огромную роль в становлении национальной колум­бийской культуры сыграл Хосе Селестино Мутис, кото­рый, как уже говорилось, «открыл» для Новой Гранады имя Николая Коперника. Он родился в Кадисе в 1732 г., изучал медицину и другие науки в Мадриде и Севилье. В возрасте 30 лет в расцвете творческих сил Хосе Селе­стино Мутис приезжает в Новую Гранаду, которая стано­вится его второй родиной. Здесь он с жаром принимается за изучение девственных лесов страны, исследует ее не­исчислимые минералы, идет по течению рек, взбирается на горы. Одновременно он ведет большую преподаватель­скую работу. Смысл этой кипучей деятельности он сам с большим мужеством и не меньшей любовью к своей вто­рой родине выразил с кафедры математики (первой на континенте) в «старшем» колледже св. Росарио: «Не бу­дем оглядываться на нашу отсталую Испанию, взглянем на мудрую Европу»[146].

Усилиями Мутиса в Боготе была сооружена первая в Латинской Америке астрономическая обсерватория, он ввел в Новой Гранаде противооспенные прививки. Мутис вел оживленную переписку с таким знаменитым естество­испытателем эпохи, как Карл Линней; известия об откры­тиях ученого из Новой Гранады печатались в Швеции, Саксонии, Франции.

Но наиболее ценным вкладом в культурное развитие Колумбии было основание Мутисом так называемой Бота­нической экспедиции и его деятельность в качестве руко­водителя этого научного учреждения. Уже вскоре после приезда в Новую Гранаду Мутис, пораженный открыв­шимися ему богатствами южноамериканской флоры, за­думал организовать группу ученых-ботаников, которые вели бы ее методическое научное изучение. Америка, го­ворил Мутис, «богата не только золотом, серебром и дра­гоценными камнями; ее растения дают ценнейшие краски для промышленности; каучук и многие другие материалы найдут применение в искусствах и ремеслах»[147].

Программа деятельности Ботанической экспедиции была затем значительно расширена: она должна была проводить также изучение и фауны страны, обычаев ее жителей, коллекционировать минералы, заниматься топо­графическими съемками местности, исправлением старых и составлением новых географических карт. Научное уч­реждение такого широкого профиля могло привлечь к ра­боте самых различных исследователей.

За 20 лет, в течение которых составленный Мутисом проект создания Ботанической экспедиции тащился по узким бюрократическим каналам королевской администра­ции в Мадриде, сам автор проекта вел в колледже св. Росарио бурную просветительную и педагогическую дея­тельность, воспитав поколение по-новому мыслящих ученых. Так что когда последовало королевское разреше­ние и в 1782 г. Ботаническая экспедиция была наконец создана, в распоряжении Мутиса было уже достаточно подготовленных к исследовательской работе людей.

Колумбийские историки (Посада Мехиа, Эрнандес де Альба, Риваденейра Варгас и др.) чрезвычайно высоко оценивают значение Ботанической экспедиции для ста­новления и развития колумбийской национальной культу­ры. «Ботаническая экспедиция,— пишет А. X. Риваденей­ра Варгас,— как явление культуры, имевшее глубокие со­циально-политические последствия, представляет собой исключительный случай в мировой истории... Экспедиция пробудила жажду к исследованиям, раскрепостила разум от схоластической косности, придала экономическую цен­ность труду личности, заставила сердца креолов Новой Гранады ощутить чувство родины, дала возможность про­явиться этому чувству»[148].

Конечно, нельзя полностью согласиться с утвержде­нием колумбийского историка насчет «исключительного случая в мировой истории», потому что достаточно вспом­нить, например, чем была «Энциклопедия» не только для Франции середины XVIII в. и даже не только для Евро­пы, но и для всего мира. Однако Ботаническая экспеди­ция Мутиса, пожалуй, действительно стала в конкретно­исторической ситуации Новой Гранады второй половины XVIII в. неким колумбийским вариантом «Энциклопе­дии». Отметим, что эффект ее деятельности был чрезвы­чайно силен еще и потому, что непосредственно перед основанием Ботанической экспедиции в Новой Гранаде происходило мощное народное движение, известное под названием «восстания комунерос» (1781 г.). Начавшись в городе Сокорро как реакция на обложение дополнитель­ными налогами, восстание вскоре распространилось на другие области вице-королевства, создав серьезную угрозу самому существованию системы колониальной эксплуата­ции. Армия восставших насчитывала до 20 тыс. человек из 66 городов Новой Гранады[149]. С огромным трудом испан­ские власти смогли подавить это стихийное народное дви­жение. Отметим, что в отличие от других крупных на­родных движений в Колумбии, проходивших на протяже­нии XVI—XVIII вв., в «восстании комунерос» видную роль сыграло креольское население колонии.

Итак, деятельность Ботанической экспедиции началась в тот момент, когда еще повсюду слышалось эхо грозного народного возмущения. Именно поэтому ученики Мутиса с живейшим интересом приступили ко «второму откры­тию» своей страны, по-новому, с точки зрения достиже­ний современных им естественных наук, взглянув на не­исчерпаемые богатства ее природы. Естественно пробуж­дение в них, уроженцах этой земли, высокого патриотиче­ского чувства, стремления быть хозяевами ее сокровищ, прекратить бесцеремонное хозяйничанье колонизаторов, радикально, по-революционному изменить отношения с метрополией. Не случайно из среды сотрудников Ботани­ческой экспедиции вышли такие выдающиеся деятели колумбийской национальной культуры, как Франсиско Хосе де Кальдас, и такие крупные политические деятели, как Педро Фермин де Варгас, друг и единомышленник знаменитого Франсиско Миранды.

Ботаническая экспедиция, работавшая в 1782—1790 гг. в городке Марикита, а с 1791 по 1812 г.— в столице Но­вой Гранады, стала подлинным центром национальной культуры, с ней в той или иной степени были связаны все образованные люди страны. До сих пор сохраняет большое научное значение объемистый труд, созданный коллективом ученых экспедиции, под названием «Флора Новой Гранады» (иногда ее называют «Флора Боготы»). Для иллюстрирования этой работы Мутис создал настоя­щую школу живописи и рисования — художественную мастерскую Ботанической экспедиции, подлинно нацио­нальную по своему характеру. Здесь работало 40 худож­ников — уроженцев Кито, Боготы, Картахены, Попаяна и т. д. Только двое прибыли из Мадрида, но один из них работал лишь один день, а другой — год, правда без осо­бого успеха. Александр Гумбольдт, посетивший в 1801 г. Новую Гранаду и высоко оценивший отмеченный им здесь «прогресс науки», с особым уважением отзывался о «зна­менитом ботанике Мутисе»[150]. В одном из писем он сооб­щал: «Вот уже 15 лет у Мутиса работает 30 художников; его коллекция насчитывает две-три тысячи рисунков in­folio, которые кажутся небольшими картинами. За исклю­чением библиотеки Бенкса в Лондоне, мне еще не доводи­лось встречать подобное собрание ботанических материа­лов»[151].

Работа над «Флорой Новой Гранады» продолжалась до 1812 г. В стенах художественной мастерской, находившей­ся под непосредственным руководством Сальвадора Рисо и где наиболее значительными мастерами были Фр. X. Матис и Фр. X. Вильяроэль, были сделаны 5433 таблицы с изображением всевозможных видов и родов растений, из которых 2945 — цветных, а 2488 — рисованных пером. Собранный Ботанической экспедицией гербарий насчиты­вал от 20 тыс. до 24 тыс. экземпляров, представлявших около 5 тыс. различных родов и видов растений Новой Гранады[152].

Упомянем о необычайной судьбе коллективного труда «Флора Новой Гранады». Работа над ним, как и само су­ществование Ботанической экспедиции, была прервана в 1812 г. бурными событиями войны за независимость. В 1812 г. по распоряжению испанского вице-короля ботанические коллекции Мутиса и собрание рисунков были отправлены в Мадрид, где они надолго остались в храни­лищах Мадридского ботанического сада. Лишь в годы Гражданской войны в Испании их разыскал и спас уче­ный-республиканец Хосе Куатрокасас, тогда же сумев­ший опубликовать несколько листов коллекции. Эта пуб­ликация, уже на более солидной основе, была продолже­на с 1954 г. колумбийскими учеными под руководством ботаника Энрике Переса Арбелаэса[153].

Говоря о подъеме научной жизни в Новой Гранаде в конце колониального периода колумбийской истории, нельзя не отметить упомянутого выше ученика и сотруд­ника Мутиса Франсиско Хосе де Кальдаса (1770—1816). Уроженец Попаяна, с ранних лет проявивший исключи­тельные способности и удивительную настойчивость в ов­ладении различными науками, он упорно доставал и при­обретал на свои средства научные книги, телескоп, измерительные инструменты, а если достать их было не­возможно, то сам конструировал. В чрезвычайно трудных условиях он в 1802—1805 гг. пересек Новую Гранаду и собрал значительный гербарий, одновременно проводя многочисленные картографические работы, которые по­могли исправить старые карты страны и нанести на нее ранее не исследованные районы. Именно Кальдасу при­надлежит заслуга обнаружения остатков древней цивили­зации в Сан-Агустине.

Начало войны за независимость застало Кальдаса на посту руководителя астрономической обсерватории в Бо­готе. Как и многие образованные колумбийцы своего поколения — ученики Мутиса и Морено-и-Эскандона, Кальдас поставил свои разнообразные знания на службу делу освобождения своей страны. Он стал артиллерийским инженером, занялся литьем пушек для армии инсурген­тов. Захваченный в плен испанцами, Кальдас был рас­стрелян в Боготе в 1816 г. С именем Франсиско Хосе де Кальдаса непосредственно связано и начало развития на­учной периодической печати в Колумбии.

В отношении печатного дела Новая Гранада значи­тельно отставала от американских колоний Испании. В Новой Гранаде первые брошюры даже религиозного ха­рактера начали выпускаться в типографии иезуитов толь­ко лишь в конце 30-х годов XVIII в.[154] Что же касается изданий периодического характера, то появление их в Но­вой Гранаде связано с первой попыткой создания перио­дического печатного органа и относится лишь к 1777 г.

Эту попытку предприняли обосновавшиеся в Картахене братья Антонио и Бруно Эспиноса де лос Монтерос на купленной ими типографии иезуитов,— видимо, той са­мой, где была отпечатана первая в Новой Гранаде книга.

Следующая, уже более удачная, попытка издавать га­зету для Новой Гранады была сделана Мануэлем де Сокорро Родригесом, выходцем с Кубы, который в течение долгих лет заведовал публичной библиотекой в Боготе и внес большой вклад в развитие и распространение куль­туры в стране.

Качественно новое направление дал периодической пе­чати Новой Гранады Франсиско Хосе де Кальдас. Он стал основателем и редактором «Еженедельника вице-королев­ства Новая Гранада», который в отличие от предшество­вавших листков, сообщавших лишь кое-какие новости, приближался к уровню современных ему европейских пе­риодических изданий. «Еженедельник» Кальдаса помещал на своих страницах новейшие работы по проблемам тор­говли, ботаники, медицины, астрономии, географии и дру­гих наук и конкретным вопросам, представлявшим акту­альное значение для развития страны. Здесь, в частности, была напечатана работа самого Кальдаса «Влияние кли­мата на развитие организованных существ», где, по мне­нию колумбийских ученых, Кальдас предвосхитил некото­рые положения дарвиновской теории о происхождении видов. «Еженедельник» печатал также и материалы зару­бежных авторов, как, например, очерк Гумбольдта «Гео­графия растений».

«Еженедельник» существовал с 1808 по 1810 год — год начала вооруженной освободительной борьбы латиноаме­риканских народов, когда проблемы этой борьбы стали самыми значительными для каждого прогрессивно мысля­щего человека на континенте. Франсиско Хосе де Каль­дас в течение пяти месяцев этого исторического года был редактором первого в Колумбии политического периоди­ческого издания — «Диарио политико», информировав­шего читателей о ходе освободительного движения в Аме­рике[155].

В развитии культуры Колумбии второй половины XVIII — начала XIX в. заметную роль сыграли библиоте­ки. Это были или частные коллекции, как, например, бо­гатые книжные собрания Мутиса, Кабальеро, Нариньо, куда по различным каналам попадали новейшие европей­ские издания, или официальные книжные собрания. В 1777 г. на базе конфискованных библиотек монасты­рей иезуитов и других учреждений этого ордена была уч­реждена публичная библиотека в Боготе. Ее организато­ром был Франсиско А. Морено, а первым директором — Мануэль де Сокорро Родригес, усилиями которого биб­лиотека в Боготе стала одним из центров интенсивной культурной жизни страны. Столичная интеллигенция пользовалась, кроме того, богатой библиотекой вице-коро­ля; именно здесь был найден распространенный затем тайно текст французской «Декларации прав человека».

Специфической формой культурной жизни колониаль­ной Колумбии второй половины XVIII — начала XIX в. были так называемые «тертулии». Ранее так назывались семейные праздники, а в описываемый период — периоди­ческие собрания креольской интеллигенции — эквивалент западноевропейских литературных салонов той же эпохи. Некоторые из тертулий, прежде всего в Боготе, преврати­лись в подлинные политические клубы. Известность при­обрели, например, «Тертулия эутропелика» [От греческого слова «эутропелиа» — пристойный отдых, сопро­вождаемый беседой.], собиравша­яся в читальном зале публичной библиотеки Боготы, «Тертулия дель буэн густо» («Тертулия хорошего вкуса»), которую возглавляла одна из самых просвещенных жен­щин столицы — Мануэла де Манрике. Проблемы фран­цузской революции обсуждались в тертулии, собиравшей­ся с 1789 г. в доме Антонио Нариньо. Здесь бывали та­кие выдающиеся представители политической мысли Бо­готы и Кито, как Франсиско Сеа, Эухенио Эспехо[156].

Описанные выше изменения в культурной жизни ко­лониальной Колумбии можно, по-видимому, вслед за не­которыми колумбийскими авторами рассматривать как «эпоху Просвещения в Колумбии». При несомненном и значительном влиянии идей французских просветителей в стране складывалась идеологическая база организованно­го освободительного движения, формировалась независи­мая политическая мысль нового поколения колумбийцев. Несмотря на строжайшие запреты колониальных властей и церкви, сочинения Монтескьё, Вольтера, знаменитая «Энциклопедия» попадали в руки читающей молодежи. Эти же прогрессивные идеи разделяли лучшие педагоги Новой Гранады, такие, как Хосе Селестино Мутис или Феликс Рестрепо.

В такой обстановке складывался новый тип энцикло­педически образованного мыслителя-патриота, чьи помы­слы были направлены на достижение независимости уг­нетенной страны. Именно такими стали представители «нового поколения» колумбийцев — Антонио Нариньо, его двоюродный брат Франсиско Хосе де Кальдас, Камило Торрес, Франсиско Сеа. Мы уже говорили о патриотиче­ской журналистской деятельности Хосе де Кальдаса, упо­минали о вольнодумной тертулии Антонио Нариньо. Последнему, по-видимому, помимо его широкой просве­тительской и научной деятельности, принадлежит и за­слуга распространения в Новой Гранаде одного из самых «взрывчатых» документов революционной мысли эпохи — «Декларации прав человека», строжайше запрещенной трибуналом инквизиции в Картахене еще 13 декабря 1789 г., т. е. уже в год ее появления во Франции. На­риньо нашел ее текст в «Истории учредительного собра­ния» Галара де Монжуа, находившейся в библиотеке вице-короля, а в декабре 1793 г. перевел и размножил этот документ. Шестнадцать лет пыток и застенков в Картахене, Испании и Африке, последовавшие как кара за распространение революционных идей, не изменили образ мыслей Антонио Нариньо, который в самые тяже­лые годы начала освободительной войны находился во главе первой независимой республики в Новой Гранаде.

Его единомышленник и соратник Камило Торрес (1766—1816) — один из самых «светлых и эрудированных умов эпохи»[157], блестящий юрист, педагог и оратор, во­шел в историю Колумбии не только как один из вождей активного периода борьбы за независимость после 1810 г. Он был автором «Мемориала об обидах» («Memorial de Agravios»), в котором убедительно доказывалась не­способность метрополии управлять общественной жизнью своих американских колоний, говорилось о необходимости создания принципиально новых отношений между Испа­нией и Латинской Америкой. «Мемориал об обидах» пред­ставляет собой, без сомнения, один из важнейших доку­ментов эпохи, имевших большое значение в деле идеоло­гической подготовки войны за независимость в Латинской Америке. И вместе с тем в нем как бы подводится итог интеллектуальному развитию Новой Гранады в период «эпохи Просвещения в Колумбии». Этот неповторимый период завершили люди нового поколения, «люди 1800 г.», которые, как пишет колумбийский историк X. Посада Мехиа, «духовно сформировались из традиции Эрсильи, Инки Гарсиласо, сестры Хуаны, Пьедраиты и других умов колониальной эпохи, а также под влиянием идей

Монтескьё, Вольтера, Руссо, Франклина и подобных сов­ременных им мыслителей Франции и других стран. Воб­рав в себя все живое из традиции, все самое действен­ное из новейшей мысли, эти люди 1800 г. смогли начать дело национального строительства; родина — это главное в их деятельности. Они стали кузнецами — в интеллек­туальном и политическом отношении — новой Колумбии»[158].

[110] Ustariz J. De teoria у practica del comercio у de la marina. Mad­rid, 1742, p. 26-27.

[111] Ibid., p. 19.

[112] Ballesteros у Beretta A. Op. cit., p. 158.

[113] Литаврина Э. Э. К проблеме экономического упадка Испании в XVI в.— В кн.: Из истории средневековой Европы (X—XVII вв.). М., 1957, с. 184.

[114] Ballerteros у Beretta A. Op. cit., р. 157.

[115] Литаврина Э. Э. Указ. соч., с. 184.

[116] Barcelo J. L. Historia economica de Espana. Madrid, 1952, p. 226.

[117] Vicens Vives J. Historia social у economica de Espana у America. Barcelona, 1957, t. 3, p. 348.

[118] Barcelo J. L. Op. cit., p. 222.

[119] Цит. по кн.: Vicens Vives J. Op. cit, p. 338.

[120] Цит. по кн.: Алътамира-и-Кревеа А. Указ. соч., т. 2, с. 251.

[121] Soldeliva F. Historia de Espana. Barcelona, 1955, t. 4, p. 347.

[122] Альтамира-и-Кревеа А. Указ. соч., т. 2, с. 252.

[123] Пискорский В. К. История Испании и Португалии. СПб., 1909, с. 146.

[124] Цит. по кн.: Ballesteros у Beretta A. Op. cit., р. 201.

[125] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 10, с. 432.

[126] Там же, с. 431.

[127] Arciniegas G. Op. cit., p. 293.

[128] Новая и новейшая история, 1965, № 1, с. 31.

[129] Лат. Америка, 1970, № 6, с. 106.

[130] Vasconcelos J. Breve historia de Mexico. Mexico, 1956, p. 101; Henriquez Urena P. Historia de la cultura en la Аntica Hishanica. Mexico; Buenos Aires, 1947, p. 37—38.

[131] Romero Flores J. Op. cit., p. 293.

[132] Цит. по кн.: Torres Quintero G. Op. cit., p. 101—-102.

[133] Taver a Alfaro X. El nacionalismo en la pressa mexicana del siglo XVIII. Mexico, 1963, p. XX—XXI.

[134] Aguirre S. Lecciones de Historia de Cuba. La Habana, 1960, p. 24.

[135] Ibid., p. 25.

[136] Diffie B. W. Op. cit., p. 558.

[137] Очерки истории Кубы. М., 1978, с. 39.

[138] Diffie В. W. Op. cit., р. 546.

[139] Подробнее см. Созина С. А. Тупак Амару — великий индейский повстанец, 1738—1781. М., 1979.

[140] Линч Дж. Революции в Испанской Америке, 1808—1826. М., 1979, с. 172.

[141] Самаркина И. К. Община в Перу. М., 1974, с. 65—66.

[142] Diffie В. W. Op. cit., р. 557—558.

[143] Томас А. Б. Указ. соч., с. 94.

[144] Hernandez de Alba G. Aspectos de la cullura en Colombia. Bo­gota, 1947, p. 126.

[145] Ibid., p. 14.

[146] Hernandez de Alba G. Op. cit., s. 15.

[147] Arciniegas G. Op. cit, p. 338.

[148] Rivadeneira Vargas A. /. Historia Constitucional de Colombia. Bogota, 1962, p. 38—39.

[149] Томас А. Б. Указ. соч., с. 154.

[150] Гумбольдт А. Путешествие в равноденственные области Нового Света в 1799—1804 гг. М., 1969, т. 3, с. 305.

[151] Там же, с. 377—378.

[152] Arciniegas G. Op. cit., p. 340.

[153] D'Aumale. Colombie, pays d’Eldorado. P., 1956, p. 56; Arciniegas G. Op. cit., p. 342.

[154] Posada Mejia G. Nuesta America: Notas de historia cultural. Bo­gota. 1959, p. 262; D’Aumale. Op. cit., p. 57.

[155] Arciniegas G. Op. cit., p. 370.

[156] D'Aumale. Op. cit., p. 58; Posada Mejia G. Op. cit., p. 262—263.

[157] Hernandez de Alba G. Op. cit., p. 17.

[158] Posada Mejia G. Op.cit., p.258.