Участь, которой не избегли многие в асьенде "Ла Конкордия"

Легкий утренний ветер неслышно пробежал под на­весом, как первое дыхание пробуждавшегося дня. Сквозь окно, разгоняя ночные тени, в домик пробивались блед­ные солнечные лучи. Во дворе отчаянно закричал петух, отвечая на боевой призыв далекого соперника. В загоне, проснувшись, дружно заблеяли овцы, со стороны ущелья доносилось веселое щебетание птиц, засевших в зарослях кустарника.

Вайра одевалась, напевая что-то себе под нос.

Наступившие холода и пронзительные ветры заста­вили ее сменить короткое городское платье и тонкую шаль на байковую длинную юбку и. толстую льихлью. Теперь она ничем не отличалась от женщин селения. Вайра, как и они, покрывала голову широким плат­ком, наподобие капюшона, и, отказавшись от туфель на высоких каблуках, носила охотас из прочной бычьей кожи.

Дети еще крепко спали в своем углу, а Симу уже проснулся и сладко потягивался в постели. Вайра от­крыла дверь. Утро выдалось на редкость тихое и свежее. Обычно холодный ветер хлестал лицо, как кнут, который гонит на тяжелую работу. А сегодня он теплый и ласко­вый, словно добрый хозяин. Впрочем, небо по-прежнему было сплошь закрыто тяжелыми облаками, покоивши­мися на снежных вершинах. По долине медленно, будто во сне, плыл голубовато-белый туман. Навстречу Вайре, приветливо повизгивая, выскочила лохматая Тилья.

- Опять будет дождь, — сказала Вайра и вошла в кухню.

Симу привстал в постели, посмотрел через открытую дверь на небо и подтвердил:

- Да, будет дождь.

Взяв кувшин, Вайра пошла по тропинке, ведущей к источнику. За хижиной простиралось поле, засажен­ное картофелем и перцем, за полем вздымались огром­ные, величественные горы. Тропинка упиралась в гро­мадную, причудливой формы скалу. Скала напоминала замок, созданный гениальным зодчим — неприступный и суровый, он возвышался над соседними горами. В центре скалы виднелись трещины, которые казались полузакрытыми глазами. Из них тонкими струйками со­чилась прозрачная холодная вода, как слезы, текла она по каменной щеке скалы и падала в большую чашу, образовавшуюся в течение веков. Переливаясь через край, вода бежала дальше по склону.

Индейцы обожествляли источник и называли его Инкавакхана. С древних времен они поклонялись ему. Подходя к источнику, они обязательно приносили дары: мужчины клали горсточку коки в отверстие, выдолблен­ное рядом с чашей, а женщины бросали в воду лесной цветок.

Об этом источнике люди рассказывали легенды. Когда-то, давным-давно, здесь не было воды, не было селений, но неподалеку от скалы проходила дорога, про­ложенная Инкой [137]. Однажды откуда-то издалека при­шли злые духи, изрыгавшие огонь, они пленили Инка. Один aпу [138] стал ходить по стране, чтобы собрать золото и серебро для выкупа высокого пленника. Повсюду на­род снимал украшения со стен дворцов и храмов, про­мывал золотой песок, спускался в шахты, чтобы добыть побольше серебра. Нагруженные драгоценными метал­лами караваны один за другим сходились к Кахамарке[139]. С одним из последних прибыл aпу, ведя мно­жество нагруженных золотом и серебром ванаку [140]. По дороге он узнал, что демоны, изрыгавшие огонь, умерт­вили великого вождя. Сраженный горем, aпу пал ниц, умоляя всесильного бога — само сияющее Солнце — на­казать убийц. Но, когда он захотел встать, оказалось, что ноги его не слушаются. С тех пор его уделом были слезы, и солнце не успевало за день высушить их, а по ночам выплывала луна и плакала вместе с апу. Тогда богиня Пачамама, тоже горевавшая о смерти последнего Инка, построила для aпу каменный дворец и сказала ему:

- Сын мой, укройся за высокими стенами и оплакивай своего господина, пока не сгинут демоны, извергающие пламя.

В этом замке и теперь плачет any, и слезы его текут по скале. А ванаку, которых он пригнал тогда в Кахамарку, бродят по горам и каждую первую ночь новолу­ния приходят испить чистых слез своего хозяина.. Так обычно кончали легенду рассказчики.

Тата Тимуку уверял Вайру, что его отец встретил как-то в горах ванаку, груженного серебром. Понятно, старик попытался овладеть его драгоценной ношей. Он приблизился к ванаку и уже протянул руку, но тот по­чуял опасность и стремительно убежал в горы.

Вайра сорвала цветок ката[141], благоговейно поцело­вала его и бросила в чашу. Потом она поставила кув­шин под самую широкую струю; брать воду из чаши не разрешалось, чтобы не осквернять владений Вакхи. Возвращаясь, Вайра издали заметила Симу, который с серпом в руке отправился на поиски корма для скота.

Пройдя через картофельное поле, Симу обогнул грядки с бобами, расположенные немного ниже. Среди темной зелени виднелись крупные, мясистые стручки. Наконец он подошел к участку, засеянному овсом. Уча­сток был невелик, и половина овса уже была сжата, поэтому Симу беспокоился, останется ли хоть немного на семена. В эту пору с волами и старой лошаденкой приходилось туго — их целый день держали на привязи, так как ньу Исику запрещал пасти скот в своих владе­ниях, а подножного корма уже не было.

Ветер усилился. Лицо секли холодные струи дождя. Симу заторопился. Равномерными, взмахами он срезал пучки зеленого овса и вязал их в снопы. Затем сложил снопы вместе и скрутил их веревкой. Ноша была тяже­лой, и Симу, покачнувшись, с трудом взвалил ее на плечи. Вдруг ветер донес яростный лай Тильи. Ускорив шаг, Симу поднялся в гору и увидел, что тата Тимуку, заки­нув пончо за плечи, камнями отбивается от яростно пры­гавшей вокруг него собаки.

- Что случилось, татай? — спросил Симу, отгоняя собаку. — Почему ты поднялся в такую рань?

— Не спится мне, Симу...—отвечал старик, жалобно вздыхая.

- Что, опять живот болит?

- Да, немного... Но если бы ты дал мне капельку каньясо, думаю, боль прошла бы.

- Конечно, дам. У меня есть чудесный каньясо.

Дело в том, что Вайра верила в целебные свойства крепкого напитка, и старик превратился в ярого сто­ронника этого лекарства. А тут дождь зарядил. Что же еще делать в такую погоду? Гостя ввели в хижину. Вайра достала из ниши в стене запыленную бутылку, обтерла ее подолом юбки и вручила старику.

- Почти полная!.. — обрадовался тата Тимуку и хлебнул из горлышка.

- Она давно у нас стоит, — сказала, улыбаясь, Вайра. Старик от удовольствия прищелкнул языком.— Нам дала ее одна женщина в обмен на зерно.

- И до сих пор вы к ней не прикоснулись? А меня угощаете... Ну, раз дали, так я ее прикончу.

- Пей, татай, пей, — ласково угощала Вайра.

Тата Тимуку не заставил себя уговаривать. Он глот­нул еще раз, и второй, и третий. Вайра оставила старика завтракать. Скоро мама Катира крикнула из кухни, что лава поспела. Неутомимый ветер бросал о крышу тяже­лые капли дождя. В двери заглянули мокрые физионо­мии Сисы и Пилуку; увидев тату Тимуку, дети смути­лись и повернули было обратно. Маленький Анакилу заплакал в кроватке. Тут мама Катира внесла горшок с лавой. Сиса, расставив на полу деревянные миски, скромно уселась, в уголке. А Пилуку, продолжая стоять в дверях, ревниво наблюдал, как мать раскладывает лаву по мискам, но, боясь, что ему не достанется, про­шмыгнул в угол к сестренке.

- Ну вот, я и вылечился, — сказал тата Тимуку, с аппетитом поглощая кушанье.

После лавы Вайра подала тушеные бобы и большой кусок овечьего сыра. Старик ел за троих, мама Катира не отставала от него. Когда кончили завтракать, тата Ти­муку попросил у Симу мотыгу, закинул ее за плечо, и они отправились в поле. Влажное лицо старика расплы­валось в довольной улыбке.

Идти нужно было далеко. Картофельные поля асьенды раскинулись по ту сторону горы, так что приходилось карабкаться по крутому склону, на котором даже тро­пинки не было. Ноги скользили по мокрому голому камню, путались в цепких стеблях ползучих расте­ний. Когда индейцы добрались до вершины, дождь уже перестал.

Та часть горы, где простирались поля хозяина, вы­глядела совсем по-иному. Здесь не было бесплодных ка­менных глыб. Земля будто укуталась в светло-корич­невый плащ пахоты. Только кое-где виднелись пологие овраги, поросшие густым кустарником, да, как стороже­вые вышки, поднимались к небу мрачные одинокие скалы. Далеко внизу склон переходил в узкую долину. Рядом возвышалась гора, хребет которой был словно перело­ман. Долину изумрудным ковром покрывал колосив­шийся ячмень, повсюду голубели цветы дикой репы. В зелень полей врывались невозделанные клочки ярко- желтой породы.

Окучивание картофеля подходило к концу. Осталось еще несколько участков у самой вершины. Большинство пеонов уже собралось. Сидя на земле в ожидании на­чала работы, они жевали коку, ньу Исику кричал на какого-то пеона, отступавшего под натиском хозяйской лошади. Тата Тимуку ускорил шаг.

- Мы, кажется, немного припозднились, — сказал он с опаской.

Лошадь ньу Исику повалила провинившегося пеона, хозяин осадил ее и, склонившись к земле, схватил ин­дейца за волосы. Быстрый рывок — и пеон опять встал на ноги.

- Становись!—скомандовал Данте-Исидро.

Работники, перестав жевать коку, выстроились в ряд, плечом к плечу. Провинившийся, боясь нового наказа­ния, тоже побежал в строй. Тата Тимуку и Симу все же опоздали. Старику повезло; на его долю достались только ругательства, зато Симу угодил под копыта лошади.

- Чего валяешься? — звонко закричал ньу Исику и тем же испытанным приемом поставил Симу на ноги. Хмурый Симу и тата Тимуку заняли свои места в строю. Молодой хозяин повернулся к шеренге пеонов и, высоко подняв вытянутую правую руку, торжественно провоз­гласил:

- За Боливию!

- За Вулевию! — хором повторили индейцы, и каж­дый пошел к своей борозде.

Данте-Исидро, как мы уже убедились, был челове­ком во многих отношениях выдающимся. В асьенде ни­когда не было такого хозяина — точная копия голливуд­ского ковбоя, от шляпы до сапог. Он обвязывал шею ярким клетчатым платком, а на пояс вешал тяжелый кольт. Его конь, прежде чем пуститься вскачь, обяза­тельно поднимался на дыбы, совсем как кони в приклю­ченческих фильмах. Данте-Исидро стрелял без промаха. Он попадал в летящую птицу. Его любимым занятием было стрелять в подброшенный кверху клубень карто­феля, а потом он швырял его пеонам, чтобы они убеди­лись в меткости хозяина. Не хуже ковбоя владел он лассо, и полудикие индейские лошади служили превос­ходной мишенью для его упражнений. Молодой хозяин или смотрел за пеонами, или сломя голову скакал по го­рам, других дел у него не было.

Доктор Кантито после бесплодных попыток найти подходящего управляющего остановился на любимом сыне. Для Данте-Исидро началась привольная жизнь. Выпивки и табака сколько угодно. Он просыпался с пти­цами. Если ему случалось быть в поле, когда пеоны от­дыхали, он с часами в руках следил, чтобы они не заси­делись. И плохо приходилось тому, кто не принимался вовремя за работу, — его валил на землю хозяйский конь. Та же участь ожидала и тех, кто трудился недостаточно прилежно либо сваливался от усталости или сраженный болезнью. Ньу Исику восстановил повинности, отменен­ные временем или законом, и ввел новые, еще более тя­желые. Доходы от имения возросли, и доктор Кантито с гордостью говорил, что они не уступают доходам с оло­вянных рудников.

Другой особенностью ньу Исику была его способ­ность появляться там, где его не ждали. Если у кого-нибудь из жителей селения кончался корм и он отправ­лялся ночью с серпом в хозяйское поле; если индеец, доведенный голодом до отчаяния, запускал руку в хо­зяйский картофель или рубил дрова в хозяйском лесу, чтобы продать их на рынке, — ньу Исику захватывал несчастных на месте преступления, и их мольбы и слезы - никогда не смягчали его сердце. У ньу Исику были свои меры наказания. Так как в большинстве случаев провинившиеся работали в асьенде, то для возмещения убыт­ков, причиненных хозяину, их жены и дочери должны были трудиться на него до тех пор, пока трудом своим не искупят преступления.

Являясь полновластным господином имения, ньу Исику не любил, чтобы его пеоны обращались за по­мощью к коррехидору. По воскресеньям он лично раз­бирал их жалобы. Желая придать церемонии официаль­ный характер, молодой хозяин усаживался за массивный стол, на котором стояло распятие с двумя свечами по бокам. Свечи зажигались, как только ньу Исику при­ступал к разбору жалобы, и гасились после оглашения приговора. Приговор был окончательным и обжалова­нию не подлежал. Если кто-нибудь пытался возражать, он тут же получал умелый удар в челюсть.

Тата Тимуку никак не мог разделаться с первой бо­роздой. Ноги дрожали и подкашивались, руки с трудом поднимали мотыгу. Боли в животе стали еще сильней, чем утром, и тата Тимуку решил, что ему так плохо потому, что он не успел пожевать коки. Они опоздали сегодня, до того ли было... Только бы скорее перерыв, тогда ему сразу полегчает, в этом старик не сомневался. А теперь надо работать изо всех сил, чтобы хоть немного догнать остальных. Он с трудом дотянул до перерыва, набил рот кокой и начал жадно жевать, переворачивая ее языком, чтобы выделялось больше сока. Отдохнув, он почувствовал себя увереннее. Однако боль не проходила, с каждой минутой она усиливалась, на лбу вы­ступил холодный Пот. Силы оставили старика, он вы­ронил мотыгу и опустился на землю. Ньу Исику, неко­торое время уже наблюдавший за старым пеоном, при­шпорил коня. Стремительно подскакав к тате Тимуку, хозяин не смог сдержать коня, и тот передними ногами встал на грудь старику. Индеец потерял сознание, и, когда хозяин, прибегнув к своему излюбленному спо­собу, схватил его за волосы, он упал на борозду без малейших признаков жизни. Пеоны продолжали ра­ботать, будто не видели происходившего. Они зна­ли, что прийти на помощь другу и даже просто посмо­треть в его сторону значило навлечь на себя гнев хозяина,

- Смотрите-ка, кажется, эта неженка подыхает! — ироническая улыбка искривила губы Данте-Исидро.

Тата Тимуку дышал хрипло и прерывистому него не было сил пошевелиться. Изредка из его рта вырывался еле слышный стон. Ньу Исику подозвал четверых пео­нов и приказал им отнести старика домой. Они сходили в ущелье, нарубили веток, сняли со старика пончо и соорудили носилки.

Пеоны стали спускаться с горы, носилки раскачива­лись в такт их нестройным шагам, и тата Тимуку от­крыл глаза. Он опять ощутил режущую мучитель­ную боль в животе, его ноги свела судорога. Старик тихо застонал, не разжимая зубов.

Дома несчастному не стало легче, не помогли ему и лекарства Вайры. Казалось, от них он почувствовал себя еще хуже. К вечеру родственники старика решили пригласить ханпири — последнее, что они могли сделать для больного. Но и ханпири оказался бессильным. Тата Тимуку больше не стонал и не жаловался, и, прежде чем взошло солнце, Вайра закрыла ему глаза и скрестила руки на груди. Мама Томаса проплакала всю ночь, а когда увидела, что муж перестал дышать, упала на его тело, долго и безутешно рыдая.

Утром около покойника собрались родственники и соседи. Пришел и Симу. Женщины горючими слезами орошали уже остывший труп старика. Мужчины сидели вдоль стены на корточках и вспоминали жизнь покой­ного, особенно много они говорили о несчастье, погу­бившем старика. Во всех подробностях очевидцы рас­сказывали, как ньу Исику налетел на тату Тимуку и растоптал его своим конем. Кто-то предположил, что именно поэтому и скончался тата Тимуку... Да разве не случилось то же самое и с татой Лукасу?

- Нет,— спокойно сказал пожилой пеон. — Тогда ньу Исику просто убил тату Лукасу, конь переломил ему шейный позвонок.

Вскоре мужчины один за другим ушли на работу, а женщины начали готовиться к похоронам. Мама То­маса никак не могла успокоиться. Слезы ее иссякли, но охрипшим голосом она продолжала горько сетовать на несправедливую судьбу. Кто теперь будет ей помогать? Дочь умерла. Зять тоже умер. Они оставили ей двух внуков. Кто теперь их накормит? Она броса­лась к мертвецу, хватала его костлявыми руками за плечи и трясла, умоляя подняться. Почему он не встает? Уже наступило утро!

— Ты один был моей опорой, моей надеждой! — кри­чала она. — Ты кормил и одевал нас! Что теперь будет с нами? Кто нас накормит и согреет?!

---

[137] Верховный правитель индейской империи, существовавшей до испанских завоеваний на территории Перу, Эквадора, Боливии, Колумбии, Чили и Аргентины.

[138] Большой начальник (кечуа).

[139] Один из городов империи Инков, в котором испанцы держали в плену последнего Инка, по имени Атауальпа. Как только выкуп был собран, испанцы убили его.

[140] Искаженное «гуанака», вид южноамериканской ламы (кечуа).

[141] Горное растение (кечуа).