Сообщение об ошибке

Notice: Undefined variable: n в функции eval() (строка 11 в файле /home/indiansw/public_html/modules/php/php.module(80) : eval()'d code).

Мотекусома Шокойоцин и Моктесума II: носитель власти в зеркале культур

Сборник ::: Власть в аборигенной Америке ::: А.В. Калюта

Со времен позднего эллинизма тема «личности в истории», особенно личности правителя или политического лидера, была и остается одним из самых излюбленных предметов исследований как для собственно историков, так и для представителей смежных с историей дисциплин. Однако не так часто нам выпадает возможность кросскультурного сопоставления образа определенного исторического лица, который во всех своих деталях, даже самых незначительных на первый взгляд, воплощает в себе представления о власти, выработанные представителями каждой из этих культур. В абсолютном большинстве работ, посвященных завоеванию центральной части территории современной Мексики, его первый этап (с февраля 1519 по июнь 1520 г.) представлен как столкновение двух антиподов по складу характера – главы конкистадоров Эрнандо Кортеса и девятого верховного правителя мешика (ацтеков) и подвластных им политических образований, huey tlahtoani (науат. уэй тлатоани – «великого владыки») Мотекусомы Шокойоцина (xocoyotzin – «самый младший из детей» или «молодой» в династическом порядке). По иронии судьбы именно благодаря этим событиям, стоившим Мотекусоме не только власти, но и личной свободы, доброго имени и жизни, он превратился в самого известного персонажа доиспанской истории Мексики, персонифицирующего в одно и то же время недолгий расцвет и быстрый конец государства мешика. Этому в немалой степени способствовало то обстоятельство, что в отличие от своих предшественников Мотекусома Шокойоцин принадлежит к числу лиц, наиболее часто упоминаемых как в испанских так и в аборигенных хрониках и документах XVI – XVII вв., причем во многих из них он выступает как один из главных героев.

Среди источников, в которых в той или иной степени представлен образ последнего доиспанского правителя мешика, можно выделить две большие группы в соответствии с происхождением и формой изложения содержащейся в них информации: это 1) документы, возникшие непосредственно в ходе самого похода Кортеса и сочинения, написанные в течение последующих десятилетий самими конкистадорами или на основе их устных и письменных свидетельств; 2) сочинения, основанные на устных свидетельствах науа, которые в своей основе восходят к доиспанскому периоду; а также сочинения, основанные на комбинации обеих традиций.

Впервые о существовании Мотекусомы европейские читатели узнали из «Второго письма-сообщения» самого Эрнандо Кортеса, написанного им четыре месяца спустя после его бегства из охваченного войной Теночтитлана, 30 октября 1520 г. [Cortés 1852: 12 – 52]. В сокращенной форме Кортес излагает историю своих взаимоотношений с huey tlahtoani Теночтитлана в еще одном чрезвычайно любопытном документе – дарственной грамоте на земли, расположенные на западе долины Мехико, дочери Мотекусомы Ичкашочитль, известной более под своим христианским именем донья Исабель де Моктесума, датированной 27 июня 1526 г. В дальнейшем немало участников похода в надежде получить вознаграждение от короны составили свои «сообщения о заслугах» (исп. relación de méritos) с подробным описанием событий. Около 1540 в качестве такого списка ближайший сподвижник и преданный друг Кортеса Андрес де Тапия написал свое «Сообщение о завоевании Новой Испании» [García Icazbalceta 1864: 214 – 386]. Где-то в 1551 один из рядовых солдат Кортеса Берналь Диас дель Кастильо начал составлять свой послужной список, который постепенно превратился в одну из самых знаменитых хроник колониального периода – «Правдивую историю завоевания Новой Испании», законченную уже в 1568 г. [Diaz del Castillo 1975]. В 1571 под конец жизни еще один конкистадор, Алонсо де Агиляр, вступивший в доминиканский орден под именем брата Франсиско, продиктовал «Краткое сообщение о завоевании Новой Испании» [Aguilar 1977]. Этот небольшой документ интересен для нас тем, что, как часовой, стороживший Мотекусому во время его почти восьмимесячного плена у испанцев, Агиляр имел возможность наблюдать правителя ежедневно [Aguilar 1977: 89 - 93].

Второе письмо Кортеса легло в основу раздела, посвященного Новой Испании, в «Декадах о Новом Свете» первого официального «хрониста Индий» при дворе Карла V Педро Мартира де Англерии, а также служило наряду с устными рассказами конкистадора основным источником для его первого биографа Франсиско Лопеса де Гомары, автора «Истории завоевания Новой Испании», одной из первых официальных хроник Конкисты, написанной между 1545 – 1552 [Martir D’Anghiera 1982; Lopez de Gomara 1979]. С уверенностью можно утверждать, что одним из дополнительных источников для Гомары было «Сообщение» Андреса де Тапии [García Icazbalceta 1866: 214 – 386]. История Гомары легла в основу более поздней «Хроники Новой Испании» (около 1565) Франсиско Сервантеса де Саласара, которую в первой половине XVII в. Антонио де Эррера-и-Тордесильяс, занимавший в то время должность «главного хрониста Индий», включил почти без изменений в свой огромный труд «История деяний кастильцев на островах моря-океана и материке» [Cervantes de Salazar 1974; Herrera y Tordesillas 1730: 3]. В свою очередь сочинение Эрреры стало одним из главных источников для «Истории заселения и покорения южной Америки, известной как Новая Испания» Антонио де Солиса-и-Рибаденейры, также занимавшего должность главного хрониста. Так сформировалась одна из самых важных цепочек последовательных заимствований информации, в ходе которых образ Мотекусомы Шокойоцина все более и более трансформировался.

Несколько особняком в этой группе стоят посвященные экспедиции Кортеса главы многотомной «Всеобщей и естественной истории Индий, Островов и Твердой Земли Моря-Океана» испанского хрониста Гонсало Фернандеса де Овьедо и Вальдеса и «Трактат об открытии Индий» Хуана Суареса де Перальты, племянника первой супруги Кортеса Каталины Хуарес де Маркаида. Гонсало Фернандес де Овьедо провел большую часть своей жизни на о-ве Эспаньола (Гаити), занимая различные ответственные посты в колониальной администрации, а также пост «главного хрониста Индий», что обеспечило ему доступ к чрезвычайно широкому кругу источников и достаточно близкое знакомство со многими непосредственными участниками завоевания Нового Света. Среди них стоит упомянуть Хуана Кано, последнего из шести мужей доньи Исабель де Моктесума. Природная любознательность Овьедо и его искреннее желание узнать правду о событиях 1519 – 1521 гг. привели к тому, что, не ограничившись вольным переложением «Второго письма-сообщения», он познакомился и с Хуаном Кано во время краткого пребывания последнего проездом в Санто-Доминго в сентябре 1545 и подробно расспросил Кано обо всем, что его интересовало. Чуть позднее Овьедо включил эти беседы с Хуаном Кано в текст своей хроники. Ему же мы обязаны и чрезвычайно интересной версией легенды о необыкновенном происхождении предков Мотекусомы, о которой речь будет идти ниже.

«Трактат об открытии Индий» Хуана Суареса Перальты был закончен в 1589 г. Текстологический анализ этого любопытного памятника показывает, что Суарес де Перальта в основном опирался на информацию, исходившую от одного из первых миссионеров в Новой  Испании францисканца Торибио де Бенавенте Мотолинии, чьи сохранившиеся далеко не полностью сочинения служили первоисточниками также и для уже упомянутого выше Лопеса де Гомары [Suárez de Peralta 1990: 83 – 87]. Использовал Суарес Перальта и объемистый труд «Всеобщая история вещей Новой Испании» своего современника францисканца Бернардино де Саагуна. Однако помимо этого данный автор в своей хронике опирался еще на какие-то не дошедшие до нас источники, возможно, даже устные рассказы, составлявшие часть уже смешанной науа-испанской фольклорной традиции, распространенной как среди индейцев и метисов, так и среди креолов. Любопытно, что Суарес Перальта – единственный автор, который, вероятно следуя образцу, заложенному в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха, приводит эпизод о детстве Мотекусомы, который мог быть частью этой традиции [Suárez de Peralta 1990: 72].

Источники второй группы значительно более многочисленны и разнообразны. Среди них стоит выделить несколько специфических разновидностей: 1) устные свидетельства слуг и родственников Мотекусомы, переведенные на испанский и записанные в ходе судебного расследования, предпринятого в интересах дочери правителя доньи Исабель де Моктесума; 2) анонимные пиктографические кодексы, основанные на доиспанской традиции хранения и передачи информации; 3) труды миссионеров, либо целиком созданные на основе пиктографических кодексов и устных рассказов индейских информаторов, либо на основе их комбинации с устными свидетельствами конкистадоров и испанских хронистов; 4) труды хронистов науа колониального периода, в том числе прямых потомков самого Мотекусомы.

В январе 1546 уже упоминавшийся выше испанский конкистадор Хуан Кано, женатый на дочери Мотекусомы донье Исабель де Моктесума, обратился к представителям короны с ходатайством о возвращении его супруге земель, якобы принадлежавших ее отцу. Результатом этого ходатайства было длительное судебное разбирательство, в ходе которого в качестве свидетелей было допрошено 29 человек, входивших в ближайшее окружение Мотекусомы, слуг, домоправителей и одного из его братьев. Все их показания, приведенные на испанский язык, были собраны в интереснейший и малоизвестный широкому кругу месоамериканистов документ, известный как «Информация доньи Исабель де Моктесума» и хранящийся ныне в «Главном архиве Индий» в Севилье (Испания) [Perez Rocha 2002: 12 – 14]. Хотя содержание этого документа имеет отношение, прежде всего, к функционированию обширного хозяйства правителя и правил землепользования для членов правившей в Теночтитлане династии, в нем имеется немалое количество чисто биографических подробностей, представленных людьми, хорошо знавшими Мотекусому задолго до его вступления на престол, а также теми, кто были невольными свидетелями событий 1519 – 1520 гг. [Perez Rocha 2002: 14].

Непосредственно с доиспанскими традициями фиксации и передачи информации, в том числе принципами репрезентации, связаны так называемые кодексы – источники, объединенные нами в подгруппу, которые представляют собой серии пиктографических изображений, нередко снабженных глоссами на испанском или науатле. Многие из кодексов, созданных уже в колониальное время, вероятно, были копиями или компиляциями давно утраченных доиспанских оригиналов. Специфическим отличием данной категории источников является то, что основную информационную нагрузку несет рисунок, выполненный в значительной степени в соответствии с доиспанскими канонами передачи информации, а привычный для европейца текст выполняет лишь роль краткого комментария и может вообще отсутствовать. Основные темы кодексов – это доиспанские божества науа и посвященные им дни и религиозные церемонии, а также исторические события, касающиеся династической истории определенного административного центра (yn atl yn tepetl) или всей долины Мехико. В качестве главы государства мешика и первого по рангу среди доиспанских правителей, tlahtoque (тлатоке, мн. ч. от tlahtoani), Центральной Мексики Мотекусома Шокойоцин появляется на страницах таких источников этой категории как «Кодекс Мендосы» (1540; рис. 1), «Кодекс Борбоникус» (около 1521?), «Кодекс Коскатцин» (около 1578), «Кодекс Туделы», известный также как «Кодекс Музея Америки» (не позднее 1550), а также в двух очень близких по содержанию и манере исполнения памятниках – «Ватиканском Кодексе А», или «Кодексе Риоса» (около 1572), и «Кодексе Теллериано-Ременсис» (1569) [Anders, Maarten 1991; Cooper Clark 1938; La Croix 1978; Quiñones-Kreber 1995; Prem 1980].

Рис.1. Верховный правитель мешика Мотекусома Шокойцин на рисунке в Кодексе Мендосы, f. 15v (1540 г.)

Рис.1. Верховный правитель мешика Мотекусома Шокойцин на рисунке в Кодексе Мендосы, f. 15v (1540 г.)

Генетически с кодексами связаны источники, выделенные в подгруппу С, - сочинения испанских миссионеров, большинство из которых принадлежало к нищенствующим монашеским орденам францисканцев или доминиканцев. Зачастую они были авторами глосс к кодексам и многие из них писали свои труды как на основе информации, представленной в кодексах, зачастую как их своеобразные переложения, дополняя их собственными наблюдениями и устными свидетельствами информантов науа из числа своей паствы. Одни из первых авторов сочинений подобного рода был неоднократно упомянутый выше Торибио де Паредес Мотолиния, прибывший в Новую Испанию уже в 1523 г. в числе 12 первых миссионеров францисканцев. Как уже говорилось выше, его сочинения сохранились далеко не полностью, из них до нас дошли только «История индейцев Новой Испании» и «Книга о вещах Новой Испании или Мемориалес», написанные почти одновременно между 1528 – 1534 гг. [Motolinia 1864; Motolinia 1970]. Еще большую степень проникновения в культуру науа демонстрируют «Всеобщая история вещей Новой Испании» (около 1545 – 1579) другого францисканца Бернардино де Саагуна и «История Индий Новой Испании и островов материка» доминиканца Диего Дурана (1581) [Sahagún 1905 – 1907; Sahagún 1951 – 1981; Sahagún 1979; Duran 1967]. Саагун, один из самых ярких представителей миссионерского движения в Новой Испании, посвятил большую часть своей жизни сбору материалов о самых разных аспектах культуры науа, в том числе потестарной организации двух основных центров мешика – Теночтитлана и Тлателолько. Результатом его трудов и стала «Всеобщая история вещей Новой Испании», которую Саагун продолжал редактировать и дополнять вплоть до своей смерти [Le D’Olver, Cline 1973]. Самый поздний из дошедших до нас вариантов «Всеобщей истории», «Флорентийский кодекс» (1579), названный так по месту своего нынешнего хранения, включает 12 тематических разделов и объединяет две отнюдь не идентичные друг другу версии, написанные в две колонки. Первая из них написана на языке науатль и представляет собой запись устных свидетельств информаторов Саагуна, а вторая – вольный перевод этих сообщений на испанский язык, выполненный самим Саагуном, и его комментарии. Богатейший материал о том, как науа представляли себе характер верховной власти и функции правителя, содержат, прежде всего, 6-я книга – «Риторика и моральная философия», почти половина которой посвящена ритуалу интронизации нового tlahtoani и huehueytlahtolli (букв. «древнее слово»), в том числе ритуализированным вербальным формам, которыми полагалось сопровождать это событие, 8-я книга – «О сеньорах, которые правили в Новой Испании», а также и 12-я книга – «Завоевание Новой Испании», на первых же страницах которой Мотекусома представлен как один из главных персонажей разыгравшейся драмы, чье малодушное поведение и слепая вера в то, что Кортес – это возвратившийся бог и легендарный правитель тольтеков Кецалькоатль, являются главными причинами произошедшей катастрофы (рис.2) [Sahagun 1979: 3]. Несмотря на запрещение к печати труда Саагуна Филиппом II, его влияние хорошо заметно в трудах очень многих авторов, как его современников, так и его приемников.

Рис.2. Правитель Мотекусома Шокойцин на рисунке во Флорентийском кодексе Б. де Саагуна (1579 г.)

Рис.2. Правитель Мотекусома Шокойцин на рисунке во Флорентийском кодексе Б. де Саагуна (1579 г.)

К источникам, в которых используются устные и письменные свидетельства как науа, так и испанских авторов, следует причислить хронику современника Саагуна доминиканца Диего Дурана. Найденная только в 1867, она получила свое современное название случайно по плохо различимой надписи на первом листе рукописи [Duran 1967,1: 4]. Книга Дурана целиком посвящена истории мешика от их исхода из легендарной прародины Астлан-Чикомосток до прихода Кортеса и падения Теночтитлана, при этом сам автор неоднократно заявляет, что его труд – лишь перевод на испанский некой хроники, написанной на науатле, которую он именует просто «история» [Duran 1967,2: 158, 177, 205, 213, 215]. С легкой руки американского историка Роберта Барлоу таинственный первоисточник Дурана получил название «Хроника Х» [Barlow 1985, 1: 37]. По мнению другого американского исследователя Стефена Кольстона, «Хроника Х» могла быть написана между 1531 – 1580 кем-то из потомков боковой ветви правившей в Теночтитлане династии, представители которой занимали пост ciuahcoatl – второго после tlahtoani лица во властной иерархии мешика, возможно, метисом, и отсюда крайне негативная оценка Мотекусомы Шокойоцина, при котором роль ciuahcoatl в управлении заметно ослабела [Colston 1973: 57]. В то же время в части, посвященной Конкисте, Дуран довольно часто ссылается на устные свидетельства некоего конкистадора, вступившего в доминиканский орден, с которым он часто беседовал. Весьма вероятно, что этим конкистадором-монахом был не кто иной, как упомянутый выше Алонсо де Агиляр, ставший в монашестве братом Франсиско. Остается добавить, что как «Флорентийский кодекс», так и хроника Дурана, снабжены огромным количеством иллюстраций, частично сохраняющих доиспанские изобразительные символы и условности, но в обоих случаях они служат лишь красочными дополнениями к тексту, а не главными источниками информации. Подобно «Всеобщей истории» Саагуна книга Дурана послужила первоисточником для более поздних хронистов, в результате чего возникла группа сочинений, известных как традиция «Хроники Х». Помимо работы Дурана она включает также анонимное сочинение известное как «Кодекс Рамиреса» (около 1586), которое, скорее всего, является потерянным «Вторым сообщением» иезуита Хуана де Товара, «Кодекс Филлипса», принадлежащий перу того же автора, и посвященные Новой Испании главы «Естественной и моральной истории Индий» (1589) другого иезуита, Хосе де Акосты, который полностью опирался на сведения, предоставленные ему Товаром [Colston 1973: 63]. Сложнее обстоит вопрос о связях между работой Дурана и «Мексиканской хроникой» (1598) внука Мотекусомы Шокойоцина Эрнандо Альварадо Тесосомока, о которой речь пойдет чуть ниже.

Другим чрезвычайно важным источником смешанного характера является «Индейская монархия», брата Хуана де Торквемады, занимавшего всю первую половину XVII в. должность провинциала, т. е. главы миссии францисканцев в Новой Испании. Как и его предшественники Торибио Мотолиния и Бернардино де Саагун, Хуан де Торквемада многие годы своей жизни (с 1591 по 1611) отдал работе над 21-томной «Индейской монархией», изучая все имевшиеся у него под рукой источники. Хотя очевидным фактом является использование Торквемадой «Истории деяний кастильцев на островах Моря-Океана и Твердой земле» главного хрониста Индий Антонио Эрреры-и-Тордесильяса, которая в свою очередь является сочинением чисто компилятивного характера, не последнее место среди его первоисточников занимали «Мемориалес» Т. Мотолинии, «Всеобщая история вещей Новой Испании» Б. де Саагуна, сообщения Х. де Товара и огромное количество пиктографических доиспанских рукописей, не дошедших до наших дней. Будучи другом многих знатных семей, потомков доиспанских правителей долины Мехико, в первую очередь tlahtoque Тескоко, второго по значению центра Тройственного союза (в него, кроме Теночтитлана и Тескоко, входил также Тлакопан), Торквемада имел возможность получать интересовавшие его сведения непосредственно от них. Благодаря огромному количеству доступных для него первоисточников, Торквемада приводит такие подробности о жизни Мотекусомы, начиная с его первых шагов по пути восхождения к власти, которые невозможно найти ни у одного другого автора [Torquemada 1975, 1: 107, 144, 158, 201]. Весьма интересен в силу его синкретичности также и сам подход автора к трактовке своего героя. Помимо ветхозаветных и новозаветных аналогий, естественных для миссионера, Торквемада в своих комментариях, которые так и тянет назвать лирическими отступлениями, настойчиво сравнивает tlahtoani с героями Плутарха, в первую очередь с Тезеем и Александром Македонским [Torquemada 1975, 2: 237 – 239].

Другая ветвь новоиспанской историографии, также основанная на традиции кодексов, - это источники, которые объединены нами в подгруппу D: сочинения хронистов-науа, потомков доиспанских tlahtoque. Среди них стоит назвать, в первую очередь, внука Мотекусомы Эрнандо Альварадо Тесосомока, жившего во второй половине XVI – начале XVII в., автора двух важных сочинений – «Мексиканской хроники» (около 1598) и «Хроники мешикайотль» (первая половина XVII в.), которую часть исследователей, однако, приписывает другому хронисту-науа Антонио Доминго Чимальпаину Куаутлеуаницину. Первое сочинение Тесосомока посвящено истории астеков-мешика с момента начала их странствий до появления на побережье испанских конкистадоров. Оно настолько сходно с хроникой Дурана как по стилистическим особенностям, так и по излагаемым в нем сюжетам, что его принадлежность к традиции «Хроники Х» не вызывает никаких сомнений [Barlow 1985, 1: 57]. Однако открытыми по сей день остаются вопросы, использовал ли Тесосомок непосредственно «Историю» Дурана или же какой-то из вариантов той самой таинственной хроники, которая составила сюжетную канву и для работы доминиканца [Colston 1973: 127]. Как бы то ни было, сюжетная и стилистическая близость в произведениях обоих авторов дает возможность выявить самые тонкие нюансы в их оценке действующих лиц, в том числе Мотекусомы, которому посвящена большая часть заключительных глав в обеих хрониках. У Дурана эта оценка имеет крайне негативный характер и с первых же страниц, посвященных правлению Мотекусомы, но именуют его «настоящим мясником» [Duran 1967, 2: 137]. Тесосомок же, не отходя от единой с Дураном сюжетной канвы, стремится максимально смягчить отрицательный образ своего деда и, наряду с описаниями жестокостей Мотекусомы по отношению к своим приближенным, приводит рассказы, свидетельствующие о его великодушии и справедливости [Alvarado Tezozomoc 1975: 315]. Еще более нейтрально по содержанию «Хроника Мешикайотль», которая является по сути генеалогической сводкой для потомков доиспанских правителей Тройственного союза. Здесь начисто отсутствуют какие-либо оценочные суждения и все внимание автора сосредоточено на том, чтобы максимально точно установить происхождение и соответственно место, подобающее каждому из многочисленных представителей знати науа колониального периода. Стоит сказать, что при этом отсылка автора к его происхождению от Мотекусомы по линии матери, одной из младших дочерей tlahtoani, служит одним из главных аргументов его права на самый высокий статус и получение соответствующих привилегий [Alvarado Tezozomoc 1949: 4 – 7].

Сходный характер имеют «Мемориал из Кулуакана» и «сообщения из Чалько-Акамекана» современника и дальнего родственника Тесосомока Антонио Доминго Чимальпаина Куатлеуаницина. Потомок tlahtoque конфедерации Чалько-Акамекана в юго-восточной части долины Мехико, Чимальпаин ограничивается, как правило, изложением генеалогий правителей и достаточно краткими описаниями событий, построенными в форме анналов. В его сочинениях Мотекусома Шокойоцин лишь один из многих, хотя и наиболее могущественных правителей долины Мехико. Чимальпаин редко высказывает свое отношение к человеку, чей предок и тезка Мотекусома Илуикамина во второй половине XV в. в ходе долгой и кровопролитной войны разгромил конфедерацию чальков, оставив входившие в нее центры без законных правителей [Chimalpahin 1998: 1 – 2]. Стоит добавить, что это отношение далеко не всегда отрицательно, как в случае с еще одним автором из числа потомков прежних владык Центральной Мексики Эрнандо Альвы Иштлилшочитля, происходившего от правителей Тескоко.

Рис.3. Портрет Монтесума II из книги А.Теве, 1584 г. [The Codex Mendoza. Berkely. 1992. Vol. I. P. 7]

Рис.3. Портрет Монтесума II из книги А.Теве, 1584 г. [The Codex Mendoza. Berkely. 1992. Vol. I. P. 7]

Главное из дошедших до нас сочинений этого автора, «История народа чичимеков» (закончена около 1620), в своих финальных главах построена на контрасте между «крайне добродетельным» правителем Тескоко Несауальпилли, предком Ишлилшочитля, и «крайне порочным» правителем Теночтитлана Мотекусомой Шокойоцином, который недостаток необходимых для правителя способностей и познаний искупает плетением интриг и жаждой крови [Alva Ixtlilxochitl 1975: 78 – 86]. Также как и Дуран, Иштлилшочитль стремится привести любой, даже самый незначительный эпизод, который бы выставил Мотекусому в самом невыгодном свете как человека, абсолютно незаслуживающего верховной власти. В своих «Сообщениях», написанных почти одновременно, Ишлилшочитль дополняет эту уничтожающую характеристику упоминанием о позорной смерти Мотекусомы, которого, по его сведениям, убили испанцы, «вонзив его шпагу в нижнюю часть тела» [Alva Ixtlilxochitl 1848, 9: 450]. Вполне вероятно, что истоки такого отношения, наряду с явным стремлением Иштлилшочитля возвеличить своего тезку и предка, бывшего одним из главных союзников испанцев, кроются в затяжном конфликте между Теночтитланом и Тескоко накануне Конкисты. Такова ситуация с источниками, где впервые появляются два несхожих по своим культурным составляющим образа: huey tlahtoani Мотекусома Шокойоцин и «император» или просто «король» Монтесума II. Хотя оба они имели общий исторический прототип, их пути с течением времени все более и более расходились. Благодаря утрате многих кодексов и забвению, постигшему труды Саагуна, Тесосомока, Дурана и Чимальпаина, основанные на исторической традиции науа, Мотекусома Шокойоцин оказался вне поля зрения историков вплоть до второй половины XIX – начала XX в. Зато его европеизированный двойник Монтесума II в силу большей известности и доступности испанских источников, особенно таких поздних хроник-компиляций, как «История деяний кастильцев на островах Моря-Океана и Твердой земле» Антонио Эрреры-и-Тордесильяса или «Истории заселения и покорения южной Америки, известной как Новая Испания» Антонио Солиса, вошел в круг протагонистов всемирной истории и обрел собственное независимое существование, превратившись в героя многочисленных исторических романов, поэм, пьес и даже оперы итальянского композитора Гаспаро Спонтини «Фердинанд Кортес или завоевание Мексики». Столь блистательной карьерой он в некоторой степени обязан своему науатскому двойнику Мотекусоме, который также в большей степени представляет собой синтез представлений о правителе и его функциях в культуре науа, чем «объективный» портрет реального исторического лица.

«Флейта и уста Тескатлипоки»: правитель  в традиции науа долины Мехико

В доиспанский период территория современной Центральной Мексики, как впрочем и всей Месоамерики, в целом была зоной формирования и развития ранних государств полисного или номового типа, созданных различными этносами, сменявшими друг друга на протяжении двух тысяч лет, предшествовавших приходу испанцев. Несмотря на развитую систему социальной стратификации и значительный для доиндустриальных обществ экономический потенциал, типичное государственное образование Центрального нагорья представляло собой сосредоточенную на относительно небольшой, около 10 кв. км, территории группу находившихся в синойкизме большесемейных общин, которых объединяли единые границы, общий аппарат управления, единые хозяйственные интересы и культ определенного божества-покровителя, нередко интерпретировавшегося как предок данной группы общин. У науа такое образование обозначалось биномом yn atl yn tepetl – т.е. «вода, холм», указывая на присутствие двух необходимых для возникновения мира космических элементов – земли и воды [Montes de Oca 2000: 79]. Действительно, altepetl (термин, образованный на основе вышеназванного бинома) был микрокосмом, который в своих тесных границах воспроизводил ту версию рождения и строения Вселенной, которой придерживались члены входивших в него общин, как правило связанных еще и общей этнической принадлежностью.

В территориальном отношении altepetl мог включать несколько небольших разбросанных поселений с единым культовым и административным центром или, напротив, состоять из одного компактного поселения, разделенного на полусамостоятельные «кварталы». Такую структуру изначально имели островные altepetl Теночтитлан и Тлателолько. Подобные государства номового типа нередко могли в свою очередь объединяться в tlahtocayotl – более крупное по масштабам политическое образование, которое тем не менее в структурном отношении воспроизводило организацию altepetl. Обычно tlahtocayotl возникал в результате возвышения одного из altepete вследствие его активной военной экспансии или удачных матримониальных альянсов, а чаще всего успешного сочетания того и другого. Тогда он превращался в huey altepetl, т.е. «старший», или «великий», altepetl, которому подчиненные центры обязаны были платить дань, помогать в проведении крупных общественных работ и в военных действиях. Зависимые центры также должны были участвовать в ритуалах в честь бога-патрона своего huey altepetl, а их правители брать себе в жены женщин из правившей в нем династии. Очень часто правители зависимых центров практически назначались правителями huey altepetl, хотя из числа местных династов. Правители зависимых altepetl должны были регулярно собираться в huey altepetl для решения судебных дел, распределения повинностей и согласования военных действий. Они также обязаны были участвовать в погребении правителя huey altepetl и избрании его преемника, чтобы получить от последнего подтверждение своих прав на власть и пройти церемонию интронизации [Chimalpahin 1998: 123].

На основе tlahtocayotl в Центральной Мексике к приходу испанцев сложились еще более крупные образования, границы которых во многом совпадали с границами основных этнических групп науа. Основой для их возникновения чаще всего служила военная угроза, а принципы интеграции были те же, что и в рамках tlahtocayotl: даннические обязательства подчиненных центров, координация военных действий, междинастические браки. К моменту прихода испанцев только в долине Мехико существовало восемь таких объединений: Мешикатлан с центром в Теночтитлане, Аколуакан с центром в Тескоко, Тепанекан с центром сначала в Аскопотцалько, затем в Тлакопане (Такуба колониального периода), Шочимилько, Чалько, Кулуакан, Куитлауака и Мишкик. Последние два центра представляли собой позднейшие ответвления от Кулуакана. Любопытно, что титул главы каждого такого образования включал в себя и название данного объединения и той группы науа, с которой ассоциировалось данное объединение. Так, глава Аколуакана именовался chichimeca tecuhtli («владыка чичимеков»), поскольку бродячие племена чичимеков считались главными предками аколуа, а глава тепанеков – tepaneca tecuhtli («владыка тепанеков»). Стоит отметить, что при этом науа накануне Конкисты воспринимали себя в первую очередь как члены определенного altepetl и предпочитали именовать себя теночками, уэшоцинками, чолультеками по имени altepetl, в котором они жили, даже если он входил в более крупное политическое образование [Lochkhart 1993: 91]. Более того, в текстах, написанных самими науа или с их слов, термин altepetl используется и по отношению к образованиям, которые испанские авторы предпочитали именовать «империями» в силу их масштабов. С точки зрения самих науа разница между altepetl и tlahtocayotl заключалась не только в масштабах, сколько в наличии или отсутствии собственной династии правителей, tlahtoque, происходивших от тольтеков – легендарных предшественников науа в долине Мехико, создателей государственности и цивилизации, или даже от их правителя Кецалькоатля, культурного героя и бога-демиурга [Chimalpahin 1998, 1: 79, 173: Icazbalceta García 1892, 3: 77]. С точки зрения доиспанской идеологии науа долины Мехико именно это обстоятельство определяло возможность возвышения altepetl среди своих соседей, расширения его территории, получения большего количества дани и благоволения со стороны высших сил. Само слово tlahtocayotl можно приблизительно перевести как «власть правителя» или, точнее, «царственность», поскольку только от tlahtoani, в жилах которого текла кровь тольтеков, зависело даже не только процветание, но и само существование altepetl.

Само слово tlahtoani является отглагольным существительным, образованным от глагола tla’toa – «говорить, вещать», что как нельзя более точно отражает представление об основном предназначении правителя служить посредником между людьми и правящими Вселенной богами. В текстах 6-й книги «Флорентийского Кодекса», посвященных ритуалам интронизации нового tlahtoani, он постоянно именуется «флейтой», «устами», «зрением» и «слухом» бога Йоалли Эекатля («Ночь-Ветер») [Sahagún 1979, 2: 19, 37, 44]. Согласно Саагуну этим эвфемизмом обозначали только двух богов: бога-творца и одновременно разрушителя Вселенной Тескатлипоку, рабами которого считались все живущие на земле, и Уицилопочтли, бога-покровителя астеков-мешика, приведшего их в долину Мехико, который также рассматривался как ипостась Тескатлипоки [Sahagún 1979, 2: 202]. В речах, обращенных к новому правителю, подчеркивалось, что он лишь представитель Тескатлипоки на земле, его подобие, teixiptla, - инструмент, посредством которого всемогущее божество правит людьми. Так, например, один из его приближенных в специальном обращении к правителю говорил:

«Во всем, что касается твоего сана, ты – подобие бога, хотя и являешься нашим родственником и другом, и сыном, и братом, мы не равны тебе и не считаем тебя человеком, потому что ты уже несешь в себе образ и подобие, и лик нашего бога, который говорит внутри тебя и наставляет нас твоими устами» (курсив мой – А.К.) [Sahagún 1979, 2: 47 – 48].

То же самое представление еще более развернуто проявляется в молитве нового tlahtoani к Тескатлипоке о даровании благополучного правления:

«Отныне я – твои уста и твое лицо, и твои уши, и твои зубы, и твои ногти, хотя я всего лишь бедный человек, я должен сказать, что, я, недостойный, являюсь твоим подобием и представляю тебя, и слова, которые я произнесу, будут считаться твоими собственными словами, и мое лицо будут чтить, как твое лицо, и мой слух как твой слух, и наказания, назначенные мною, будут исполнены как будто ты сам их назначил» [Sahagún 1979, 2: 40].

Роль правителя как посредника между богами и людьми или, даже точнее, орудия богов отражается и в целом ряде биномов, обозначавших tlahtoani. Он именутся in tentli in camachalli – «губа, челюсть», in ixtli in nacaztli – «глаз, ухо», in tlapitzalli in tlaxouitl – «флейта, барабан», и, наконец,  in tlantli in iztli – «зуб, коготь». Последний бином недвусмысленно указывает на право tlahtoani карать преступников и нарушителей установленных правил подобно тому, как  это делают Уицилопочтли и Тескатлипока во время своих ночных странствий по земле [Montes de Oca 2000: 180]. Как представитель высшей карательной инстанции правитель определяется и как tecuani – «свирепый зверь», «ягуар», «блистающая секира» [Sahagún 1979, 2: 200]. Стоит сказать, что ягуар является одним из многочисленных нагуалей, животных-двойников Тескатлипоки, и в облике ягуара Тескатлипока изображался в одной из своих наиболее важных ипостасей – Тепейллотля, «Сердца гор». Равным образом Йоуалли Тепоцтли («Ночной топор») – еще одна из многочисленных и наиболее устрашающих ипостасей этого непредсказуемого божества. Правитель «полон скорпионов и крапивы» (coloyotoc, tzitzicazzotoc) и любой, кто находится рядом с ним, подвергает себя опасности, как если бы он попал в силок (tzonhuaztli) или в колодку (tlaxapuchtli) [Sahagún 1979, 2: 202].

Но одновременно правитель – это chalchahuitl, «драгоценный жадеит», teoxiuhitl, «бирюза», ocotl, «светоч», и кроме того, in teta in tenan, «отец и мать» жителей altepetl, in ahuehuetl in pochotl – «таксодия-сейба», т.е. дающий свою защиту всем нуждающимся, подобно тому как эти могучие деревья дают тень для всех [Sahagún 1979, 2: 14 – 16, 201]. Оба эти бинома служили также как общие обозначения предков, причем первый из них, «отец и мать», очень часто использовался как эвфемизм для бога огня Шиутекутли («Бирюзовый владыка» или «Владыка времени»), часто отождествлявшегося с Ометеотлем («Божество двойственности») – андрогинным первопредком всего живого во Вселенной [Sahagún 1979, 2: 37]. Постоянный атрибут Шиутекутли бирюзовая диадема (xiuhhuitzolli или copilli) была одновременно одной из главных инсигний любого правителя науа и сам акт восхождения на престол у такого хрониста-науа, как Чимальпаин, описывается с помощью стандартной формулы copilli quitlalilique – «на него возложили диадему» [Chimalpahin 1998, 1: 56, 74, 110, 127]. По свидетельствам 2-ой книги «Флорентийского кодекса» и «Кодекса Борбоникус» в Теночтитлане во время последнего 18-го месяца обрядового календаря Искали («Рост») tlahtoani персонифицировал Шиутекутли во время особого «танца владык», который исполняли все знатные лица Теночтитлана, причем в «Кодексе Борбоникус» изображение tlahtoani в костюме Шиутекутли дополнено сделанным по-испански комментарием: «Моктесума, который выходил с инсигниями верховного бога» [Anders, Maarten 1991: f 23].

Как «отец и мать» своих подданных tlahtoani должен «осыпать их сокровищами», «обогащать их», «платить им свой долг», т.е. давать им наставления о том, как надлежит себя вести во всех случаях жизни [Sahagún 1979, 2: 200]. Произнесение подобного наставления о правилах поведения и гармоничной жизни социума было одной из первых обязанностей нового tlahtoani сразу же после его избрания. Как заботливый родитель tlahtoani «качает на коленях», «несет на спине» или «держит в руках» своих «детей», т.е. подданных [Sahagún 1979, 2: 14 – 16, 199 – 200]. Наиболее устойчивая метафора для описания самого акта правления: «Связку людей, ношу людей ты кладешь на плечи, ты несешь на спине» [Montes de Oca 2000: 180; Sahagún 1979, 2: 200]. Правитель также обладатель in matlatl in toxpalatl, «бирюзовой воды, желтой воды» - сакральной влаги, символизирующей начало жизни [Sahagún 1979, 2: 37]. Следует отметить, что у науа цикл родильных обрядов начинался с омовения новорожденного повитухой и на листе 37 6-й книги «Флорентийского кодекса» правитель изображен в роли «повитухи», омывающей «новорожденных», т.е. своих подданных. Как источник жизни tlahtoani также уподоблялся солнцу, а его смерть – солнечному закату. «Разве взойдет еще раз бирюзовый щит солнца?», - говорилось в этом случае, и подобно тому, как заход солнца подвергал опасности существование мира, отсутствие правителя делало невозможной нормальную жизнь в государстве [Sahagún 1956: 81].

Конкретные обязанности tlahtoani пространно описываются в той же 6-ой книге «Флорентийского кодекса» в речи, составленной от лица верховного жреца, просящего богов оказать милость новому кандидату, из которой приведем лишь краткий отрывок: «Велика опасность… Горе воинам, которые ищут смерти и думают только о поле битвы.., когда они возьмут пленника, кому они его предъявят?! И если сами они попадут в плен, кому они дадут знать об этом?! Нет ныне никого, кто будет оплакивать пленных, вздыхать по пленным, нет никого, кто даст знать о них их родным… Горе имеющим тяжбы… Кто рассудит и помирит их и освободит от распрей?!.. И те, кто заслуживают смерти, кто им вынесет смертный приговор?! …Кто сядет на место судьи, кто займет циновку судьи?!.. Кто выберет судей, что ведают делами простого народа?! Кто прикажет бить в барабаны и трубить в трубы, чтобы собрать народ для войны?! Кто объединит и поведет в бой испытанных воинов и вельмож, закаленных в войне?!» [Sahagún 1979, 2: 21].

Итак, tlahtoani, как следует из вышеперечисленного отрывка, был, в первую очередь, главнокомандующим во время военных действий, причем, как единогласно утверждается в источниках группы Хроники Х и в «Сообщениях» Чимальпаина, он, как правило, лично принимал участие в сражениях, часто рискуя жизнью и получая серьезные ранения, как это произошло с Ашайякатлем, отцом Мотекусомы Шокойоцина [Alvarado Tezozomoc 1975: 162; Chimalpahin 1998, 1: 271; Ibid. 2: 107; Perez Rocha 2002: 77]. В милитаризированном обществе науа, где каждый мужчина считался рожденным для войны, эта функция tlahtoani была столь важна, что путь к достижению верховной власти лежал через военные заслуги [Sahagún 1953, 8: 61]. В особенности характерным это было именно для Теночтитлана, который выжил и поднялся на уровень местного гегемона за счет военной экспансии. У мешика в отличие от их соседей из Тескоко не существовало никаких жестких правил относительно того, кто из родственников умершего tlahtoani должен наследовать ему. Разумеется, и среди мешика любой претендент на «сидение орла и ягуара» должен был принадлежать к tlahtocapipiltin, т.е. потомкам предыдущих правителей, поскольку, повторим, стать легитимным tlahtoani мог только человек, в жилах которого текла тольтекская кровь [Chimalpahin 1998, 1: 173]. Но, благодаря принятому среди знати науа, в особенности среди tlahtoque, обычаю полигинии (по утверждению «Кодекса Туделы» у самого Мотекусомы Шокойоцина было около 600 супруг) в кандидатах, удовлетворявших этому требованию, не было недостатка. Гораздо важнее по крайней мере с середины XV в., момента, когда мешика освободились от обременительной опеки оболе могущественного соседа – тепанекского altepetl Аскапотцалько, стало прохождение будущим правителем всех ступеней сложившейся к тому периоду военной иерархии, основанной на личных подвигах на поле боя, в особенности взятии пленных, предназначавшихся в жертву богам Теночтитлана [Alvarado Tezozomoc 1975: 71; Chimalpahin 1998, 1: 239, Duran 1967: 137; Perez Rocha 2002: 77, 127]. Как правило, это была либо должность tlacatecatl (букв. «начальник людей), которую испанские авторы переводят обычно как capitan general, или tlacochcalcatl («начальник дома дротиков»), который, по утверждению некоторых авторов, был в большей степени связан с обеспечением войска оружием [Duran 1967: 72; Sahagún 1953, 8: 31; Torquemada 1723, 1: 196; Mendieta 1870: 152].

По мере нарастания военной экспансии Теночтитлана во второй половине XV – начале XVI в. военные подвиги, главным образом захват пленников для жертвоприношений, приобрели столь большое значение для кандидата в tlahtoani, что оттесняли на второй план даже устоявшиеся правила наследования власти. Согласно Х. де Торквемаде трон Теночтитлана должен был переходить от брата к брату в порядке старшинства, а после смерти всех представителей данного поколения – к старшему сыну самого старшего из правивших ранее братьев [Torquemada 1723, 1: 107]. Однако в «Хронике Мешикайотль» особо подчеркивается, что tlahtoani Мотекусома Старший Илуикамина перед смертью назначил своим преемником самого младшего из своих внуков Ашайякатля в обход его старших братьев Тисока и Ауисотля именно потому, что Ашайякатль уже успел отличиться на поле боя и привел достаточное количество пленных [Alvarado Tezozomoc 1975: 114 – 115]. Помимо чисто прагматической стороны это условие было связано с ключевым для традиционного мировоззрения науа, в частности мешика, представлением о tonal – индивидуальной жизненной силе человека, которая определяла склад его характера, его способности и судьбу. Хотя считалось, что все pipiltin (знатные) от рождения обладают более сильным tonal, чем macehualtin (простолюдины), любой человек мог постоянно увеличивать свой tonal за счет жертвоприношения захваченных им пленников. Tlahtoani как центральная фигура altepetl должен был обладать самым сильным tonal, и количество пленных являлось основным мерилом готовности данного кандидата к несению тяжкого бремени власти. В дальнейшем в те дни, которые считались неблагоприятными для tlahtoani, устраивались специальные жертвоприношения военнопленных и рабов с целью укрепления его tonal.

Tlahtoani был не только верховным судьей, как свидетельствует все тот же отрывок из 6-ой книги «Флорентийского Кодекса», но и верховным законодателем. Диего Дуран и Эрнандо Альварадо Тесосомок перечисляют ряд новых норм, введенных предком Мотекусомы Шокойоцина Мотекусомой Илуикаминой. Хотя с точки зрения современного наблюдателя они в большей степени касаются этикета и правил поведения в обществе: так, например, согласно этим нормам простолюдины не могли носить одежду ниже колен, так как эта привилегия принадлежала отныне знати [Alvarado Tezozomoc 1975: 229; Duran 1967: 366 – 367; Tovar 1979: 41 – 42]. Следует помнить, что общество мешика, как и любое другое раннегосударственное общество, не знало разграничения между законом и нормой этикета в современном понимании. Человек, попавший пусть даже случайно не в то помещение, где ему следовало находиться по его званию, или присвоивший себе знаки отличия, на которые он не имел права, подлежал смертной казни [Sahagún 1953: 56]. Все нововведения подобного рода, равно как и контроль над соблюдением установленных норм с соответствующими санкциями за их нарушения, должны были исходить от tlahtoani, который таким образом объединял в своем лице исполнительную и судебную власти [Alvarado Tezozomoc 1975: 231; Duran 1967: 366 – 367; Tovar 1979: 41 – 42]. Резиденция правителя, tecpan, имела специальные залы для судебных заседаний, причем дела знатных людей и дела простолюдинов слушались в разных залах. Ввиду большого количества дел и их разнородности (от чисто уголовных с точки зрения науа правонарушений, вроде пьянства или адюльтера, до спора о земельных границах и распределении повинностей) tlahtoani обычно оставлял за собой лишь вынесение окончательного приговора по наиболее важным вопросам, в первую очередь касавшихся передела территориальных границ, изучением которых до этого занимались его советники. Берналь Диас дель Кастильо, имевший возможность наблюдать Мотекусому при исполнении последним обязанностей верховного судьи, пишет: «Я помню, что когда к нему приходили великие касики из других земель с тяжбами о границах и поселениях и тому подобных вещах, ему приносили нарисованное на полотнищах из хенекена изображение дела и с помощью очень тонких заостренных палочек показывали причину тяжбы, и тут же с Монтесумой находились два старика, великих касика, и когда эти судьи хорошо ознакомились с делом, они сообщали Монтесуме свое решение, а он в нескольких словах отпускал тяжущихся и отдавал распоряжение, кому должны принадлежать земли или поселения» [Díaz del Castillo 1975: 308].

В руках правителя также фактически находилось руководство экономической жизнью и политикой государства. Как во всех раннегосударственных обществах, tlahtoani принадлежал контроль над распределением всех экономических ресурсов в его державе. Его резиденция была не только административным центром, но и гигантским складом, куда поступала дань из всех зависимых центров [Díaz del Castillo 1975: 289, 291; Lopez de Gomara 1852: 340 – 341]. Количество и разнообразие видов дани, которая хранилась в резиденции Мотекусомы, буквально потрясли испанцев. По утверждению конкистадора Алонсо де Охеды, на одном из дворцовых складов в особых корзинах хранились даже… вши, которыми платили дань те, кто не мог предложить своему «отцу и матери» ничего более [Cervantes de Salazar, 1974: 381; Torquemada 1723, 1: 196]. Однако львиную долю того, что хранилось в дворцовых кладовых, составляло то, что имело наибольшее значение в экономической жизни науа доиспанского периода, как простого народа, так и элиты: хлопчато-бумажные ткани и одежда из них, бобы какао (и то, и другое в доиспанскую эпоху являлось единицами обмена по всей Мезоамерике), украшения, парадные военные костюмы, оружие, а также запасы продовольствия, в первую очередь маиса, фасоли и амаранта – основных продуктов питания науа [Kingsborough 1830, 1: 19 – 57; [Sahagún 1953, 8: 59; Alvarado Tezozomoc 1975: 498 – 499]. С момента своей интронизации, tlahtoani получал право распоряжаться всеми этими ценностями по своему усмотрению. Стоит оговориться, что воля tlahtoani в этом случае достаточно строго регламентировалась сложившимися представлениями о его обязанностях. Как «отец и мать» своих подданных тлатоани не мог оставаться равнодушным к их страданиям в неурожайные годы и даже в те трудные дни месяца Уэй Тососонтли («Великое бдение»), примерно соответствовавшего первой половине июля в юлианском календаре, когда предыдущий урожай был съеден, а новый еще только вызревал [Sahagún 1979, 1: 49 – 50]. Именно tlahtoani в этом случае брал на себя обязанность снабжать голодавших macehualtin («общинников», «простолюдинов») продовольствием из дворцовых складов [Sahagún 1979, 1: 49]. В более благополучные месяцы запасы шли также на содержание многочисленной челяди, наложниц, ремесленников и чиновников, живших или кормившихся при дворе правителя. В обязанность tlahtoani входило вручение инсигний и воинских нарядов всем отличившимся на войне (отсюда такое изобилие парадных военных костюмов и украшений, свидетельствовавших о военных заслугах), одаривание послов и представителей правившей элиты дружественных и недружественных держав, прибывавших обычно в Теночтитлан как раз по случаю восшествия на престол нового правителя или празднования его побед, выплата «жалования» натурой чиновникам и тем ремесленникам, которые выполняли заказы правителя [Sahagún 1958, 8: 53, 59; Duran 1967, 2: 421, 473, 492; Alvarado Tezozomoc 1975: 499]. Из этих же кладовых поступало и все необходимое для проведения с должным блеском как обрядов годового цикла, так и празднеств, связанных с политическими успехами Теночтитлана. По крайней мере с середины XV в. tlahtoani сам назначал calpixque («хранителей дома») – чиновников, совмещавших функции сборщиков податей и управляющих зависимыми территориями [Sahagún 1953, 8: 59; Van Zantvijk 1989: 107]. Кроме того именно tlahtoani распоряжался организацией рынка. Он устанавливал рыночные дни, назначал лиц, ответственных за порядок на рынке и распределение торговых мест, определял, что и в каком количестве должно продаваться [Sahagún 1953, 8: 67].

Трудно переоценить значение ритуальных функций правителя в обществе науа, как и в любом другом обществе подобного типа. Собственно с момента своего восшествия на престол правитель не жил, а священнодействовал. Дуран даже утверждает, что золоченый лук, одна из инсигний tlahtoani, как раз символизировала его двойную природу воина и жреца [Duran 1967, 2: 89]. Поэтому неудивительно, что часто очень трудно провести границу между совершаемым tlahtoani сакральным актом и, к примеру, тем, что в современном мире рассматривается как политическое действие. Одним из первых мероприятий, которое должен был осуществить каждый новый властелин Теночтитлана, был так называемый инаугурационный поход или, точнее, «омовение рта в крови» или «мытье ног в крови», как называли этот акт сами мешика [Alvarado Tezozomoc 1975: 387; Broda 1979: 87]. Это был самый настоящий военный поход, тщательно спланированный и подготовленный, кроме того вполне прагматично направленный против взбунтовавшегося или открыто демонстрирующего свою враждебность центра, но его главной целью был захват возможно большего числа пленных для принесения их в качестве благодарственной жертвы богам-покровителям Теночтитлана, а заодно и проверка того, действительно ли в данного правителя вошел «дух Тескатлипоки» во время предшествовавших походу четырех дней уединения и поста. Только после этого tlahtoani действительно получал всю полноту власти. Другие примеры неразделимости светских и культовых функций правителя в доиспанском обществе науа – танцы с музицированием и игра в мяч, которые Саагун в соответствии с собственным пониманием отнес к числу развлечений правителя [Sahagún 1953, 8: 29 – 30]. Тем не менее одно только описание нарядов tlahtoani, в которых он выходил танцевать (например типичные для одного из божеств войны Шипе-Тотека, «Ободранного Нашего владыки», головной убор из перьев розовой колпицы, золотые серьги и золотая перевязь на предплечье, сандалии, украшенные полосками из шкуры оцелота) и строгая регламентация их проведения (за фальшивую ноту или лишний шаг в танце сопровождающих ожидала смертная казнь) недвусмысленно свидетельствуют о чисто культовом характере этих «развлечений» [Sahagún 1953, 8: 27 – 28]. К тому же известно, что правитель лично возглавлял танцы во время важнейших календарных ритуалов в месяцы Искали, Тлакашипеуалистли и Очпанистли, причем в первом случае он сам, по-видимому, являлся имперсонатором (teixiptla) бога Шиутекутли, кторому был посвящен месяц Искали [Sahagún 1979, 1: 24, 51, 72]. То же можно сказать и об игре в мяч, которая была известна народам Мезоамерики по крайней мере с формативного периода (2200-200 гг. до н.э.) и являлась одним из важнейших обрядовых действ, обеспечивавших изобилие дождей и плодородия, а также средством узнать будущее. В контексте данного эссе интересно упомянуть, что, согласно Торквемаде и Альве Иштлилшочитлю, проигрыш Мотекусомы Шокойоцина в его игре с Несауальпилли, правителем Тескоко, был одним из знамений грядущей гибели государства мешика и прихода испанских завоевателей [Ixtlilxochitl 1975: 412; Torquemada 1723, 2: 212]. В число сакральных действий входила также ежегодная охота в 9-й из 18 месяцев обрядового календаря Кечолли на холме Чапультепек (в современном Мехико), посвященная покровителю диких животных богу Мишкоатлю. Согласно описанию Мотолинии, tlahtoani должен был участвовать в ней в обязательном порядке, и каждое пойманное животное, будь то даже ящерица, охотники представляли ему [Motolinia 1858: 48].

Помимо ключевой роли tlahtoani в обрядах годового цикла, в его обязанности входило проведение оказиональных обрядов, в первую очередь связанных с военными действиями. Правитель не только лично приносил в жертву захваченных в каждом походе пленников, но и, как свидетельствует процитированная выше речь верховного жреца, должен был проводить обряд оплакивания павших и торжественного посвящения отличившихся в более высокий военный ранг [Sahagún 1953, 8: 53; Sahagún 1979, 2: 21]. Кроме этого он, подобно другим жрецам, должен был приносить ежедневные жертвы Солнцу своей кровью и кровью перепелов (птицы, посвященной Солнцу) и в своем качестве медиатора между богами и людьми заниматься астрономическими наблюдениями. Последняя обязанность считалась для tlahtoani столь важной, что в хрониках Дурана и Тесосомока в наставлениях, которые даются как раз Мотекусоме Шокойоцину о том, как он должен выполнять свой долг правителя, рекомендуется обращать особое внимание на положение ритуально значимых для мешика созвездий Плеяд и Ориона, по которым можно было узнать будущее [Duran 1967, 2: 371; Alvarado Tezozomoc 1975: 283].

Давая общую оценку статуса правителя в доколониальном обществе науа, в первую очередь, стоит обратить внимание на представление о его двойственной природе. Немаловажным здесь является то обстоятельство, что вопреки распространенному мнению, в отличие от «империи» Тауантинсуйю или государств майя классического периода, в обществе науа не существовало конвенционального представления о божественном происхождении правителя и соответственно его изначально божественной сущности. Весьма вероятно, что именно правители Теночтитлана предпринимали попытки внедрить подобную идею в умы своих подданных, как можно заключить на основании одного из эпизодов «Хроники Мешикайотль» Эрнандо Альварадо Тесосомока и «Всеобщей и естественной истории Индий, Островов и Твердой Земли Моря-Океана» Гонсало Фернандеса де Овиедо. В первом источнике есть предание, повествующее о чудесном зачатии Мотекусомы Илуикамины (деда или, согласно другим версиям, прадеда Мотекусомы Шокойоцина) при непосредственном содействии Тескатлипоки. В предании говорится о том, как второй tlahtoani Теночтитлана Уицилиуитль посватался к Миуашиуитль, дочери Осомацинтеуктли, правителя Куауанауака (совр. Куэрнавака, столица шт. Морелос), которая жила во дворце, окруженном кольцом из ядовитых змей, скорпионов и пауков. Когда Уицилиуитль получил отказ от Осомацинтеуктли, ему в ту же ночь во сне явился Тескатлипока и посоветовал выстрелить из лука в сторону дворца, в котором была заключена девушка. К наконечнику стрелы бог повелел прикрепить драгоценный жадеит, переливавшийся всеми цветами радуги (символ новой жизни), и сам направил полет стрелы Уицилиуитля так, чтобы она попала прямиком во двор, где находилась Миуашиуитль. Девушка, удивившись неизвестно откуда появившемуся подарку, из любопытства попробовала его на вкус. В тот же момент камень сам вошел в ее лоно и Миуашиуитль забеременела [Alvarado Tezozomoc 1949: 94 – 95]. Так был зачат Мотекусома Илуикамина, положивший начало активной военной экспансии мешика за пределами долины Мехико и ставший одним из основателей Тройственного союза Теночтитлана, Тескоко и Тлакопана. Этот эпизод помимо столь активного вмешательства Тескатлипоки имеет прямые параллели с мифами о появлении на свет двух важнейших божеств позднего постклассического периода Кецалькоатля и Уицилопочтли. Согласно «Анналам из Куаутитлана» мать Кецалькоатля Чимальман «проглотила драгоценный камень… и зачала сына» [Velázquez 1945: 9 – 10].

Возникает вопрос не было ли у правителей Теночтилана скрытого желания уподобить зачатие одного из создателей недолговечного процветания династии зачатию бога – создателя цивилизации, основателя царской власти и своего божественного патрона Уицилопочтли. Чрезвычайно близкая к мифу о зачатии и рождении Уицилопочтли версия родословной Мотекусомы Шокойоцина изложена в первой главе 38-й книги «Общей и естественной истории Индий» Фернандеса Овьедо. Характер последней вызывает ассоциации с игрой в испорченный телефон. Сам Овьедо заявляет, что он только копирует текст сообщения, присланный ему из Венеции его другом Джованни Батиста Рамусио, который в свою очередь скопировал сообщение, составленное первым вице-королем Новой Испании Антонио де Мендосой для Карла V около 1535 – 1540 гг. [Fernandez Oviedo 1853, 1: 531]. Следует отметить, что Антонио де Мендоса опирался на свидетельства информаторов-науа и, таким образом, перед нами аборигенное предание, неизбежно искаженное в результате его переложения несколькими авторами-европейцами. В той версии, в которой это предание изложено в хронике Овьедо. Согласно версии Овьедо бабкой Мотекусомы Шокойоцина была жрица в храме Уицилопочтли, давшая обет целомудрия. Однажды, когда жрица убирала храм, со статуи бога упало несколько перьев, которые она спрятала на груди. Затем ее внезапно объял глубокий сон, в котором ей привиделось, что Уицилопочтли пришел и лег с ней [Oviedo 1851, 3: 532]. В данном случае поразительно сходство этого эпизода с мифом о зачатии Уицилопочтли, изложенным во «Флорентийском Кодексе». В 3-й книге кодекса, «О происхождении богов», повествуется о том, как мать Уицилопочтли Коатликуэ, также давшая обет целомудрия, подметала храм на горе Коатепек, и к ней с неба спустился клубок из перьев, которые она спрятала на животе и после этого забеременела [Sahagún 1979, 1: 12 – 13]. В случае с безымянной жрицей Уицилопочтли скептически настроенный испанец полагает, что вся история была выдумана самой провинившейся жрицей с целью избежать наказания [Oviedo 1853, 3: 531]. Тем не менее, разгневанные жители Теночтитлана изгнали ее из города и она нашла укрытие в некой области, где родила сына Гуатезуму (интересный гибрид из имен Уицилопочтли, которое также писалось иногда Гуицилопочтли, и Мотекусома), с первых же лет жизни отличавшегося необыкновенной силой, красотой и воинственностью и погибшего в битве. Он, согласно Овьедо, был отцом Мотекусомы Шокойоцина, который унаследовал мужественный дух своего отца и в возрасте 12 лет был выбран военачальником для ведения войны с соседними провинциями и покорил их всех, включая Тлашкалу (в действительности остававшуюся независимой вплоть до прихода испанцев). Таким образом, он стал правителем [Oviedo 1851, 3: 532].

Тем не менее, даже несмотря на существование этих нарративов, правителям Теночтитлана, скорее всего, так и не удалось внедрить идею своего неземного происхождения в число априорных составляющих идеологии мешика-теночка, не говоря уже о полном отсутствии какого-либо упоминания о нем в хрониках их соседей аколхуа или чалька. В уже неоднократно процитированных выше речах, которые надлежало произносить во время обряда интронизации tlahtoani, записанных Саагуном уже в колониальный период, красной нитью проходит именно идея его двойственной природы. Сам по себе будущий правитель не имеет никаких принципиальных отличий от любого из своих родственников или даже простолюдинов [Sahagún 1979, 2: 12 – 13]. Напротив, в контексте столь характерной для раннегосударственных обществ инверсии статуса правителя в начальный период его интронизации он наиболее презренный из всех смертных, «слепец», «темное облако» и даже «кучка экскрементов» [Sahagún 1979, 2: 34, 37]. Сам правитель в том же обращении-молитве к Тескатлипоке говорит об отсутствии у него каких-либо способностей к управлению и называет себя macehualli, что в категориях общества науа доиспанского периода имело семантический оттенок, близкий к нашему понятию «холоп» и даже «раб». В начале этой речи он прямо заявляет: «Я достоин лишь того, чтобы мои глаза ослепли, а члены усохли и сгнили, я достоин лишь того, чтобы ходить в лохмотьях и ветхом плаще, это все, чего я заслуживаю» [Sahagún 1979, 2: 35]. В обращении к Тескатлипоке верховного жреца также выражается удивление по поводу того, что бог установил свой выбор на столь ничтожном и ничем не выделяющемся человеке [Sahagún 1979, 2: 13]. Далее в речах подчеркивается, что личность tlahtoani сама по себе не имеет никакой особой ценности и повиноваться ему следует лишь в силу того, что всемогущие боги по причинам, непонятным для простых смертных, избрали его своим инструментом («флейтой», «устами») для общения с людьми и осуществления своей воли, вложив в него лишь на краткое время частицу своего «дыхания», которую они же в любой подходящий момент могут отнять. Во всем остальном tlahtoani сохраняет свою смертную, бренную природу и так же уязвим для вредоносных воздействий и гнева богов, как и любой из его подданных. Здесь прослеживается четкая параллель с teixiptla – лицами, предназначенными в жертву определенному божеству, которых во время обрядов, предшествовавших жертвоприношению, наделяли всеми атрибутами этого божества и рассматривали его как представителя. Напомним, что исполнение роли teixiptla того или иного божества также входило в число ритуальных обязанностей tlahtoani. Можно сказать, что личность tlahtoani должна была полностью аннигилироваться в исполняемой им функции божественного инструмента, медиатора между богами и людьми.

В этом отношении стоит обратить внимание на иконографию Мотекусомы Шокойоцина в традиции науа, о которой мы имеет достаточно полное представление не только благодаря пяти письменным источникам, объединенным нами в группу 2, но и довольно хорошо сохранившемуся барельефу правителя, высеченному на восточном склоне холма Чапультепек. Добавим, что традиция высекать изображения правителей Теночтитлана на холме Чапультепек возникла еще в 60-е годы XV в. при Мотекусому Илуикамине. Что же касается пяти пиктографических кодексов, то как уже отмечалось выше, в самом раннем из них, «Кодексе Борбоникус», Мотекусома представлен как имперсонатор Шиутекутли со всеми инсигниями этого божества, в четырех остальных – т.е. «Кодексе Мендосы», «Кодексе Коскатцин», «Ватиканском кодексе А» и «Кодексе Теллериано-Ременсис» - Мотекусома изображен непосредственно в своем качестве тлатоани, в полном соответствии с жесткими канонами изображения правителя в традиции науа, т.е. сидящим на icpalli – низком троне с высокой чуть наклоненной спинкой – в характерной позе с согнутыми перед собой коленями [Códice Cozcatzin 1998, 1: 12; Kingsborough 1830, 1: 14, 23; Ibid., 2: 86]. Как и на изображениях других tlahtoque, его тело полностью закрыто длинной мантией бирюзового цвета с красной каймой xiuhtlalpiltilmatli – одной из главных инсигний правителей доиспанской Мексики, а голову венчает xiuhhuitzolli – уже упоминавшаяся нами бирюзовая диадема. Лицо Мотекусомы во всех четырех случаях лишено каких-либо индивидуальных черт, отсутствует даже небольшая черная бородка, известная по описаниям испанцев (исключение составляет его изображение на Л.69 «Кодекса Мендосы», а также ряд рисунков во «Флорентийском кодексе» Б. де Саагуна; и если бы не тщательно выписанная отдельно идеограмма имени Мотекусома, его невозможно было бы отличить от изображений других tlahtoque. Столь же стилизованным в соответствии с  доиспанскими канонами было, по-видимому, и частично сохранившееся наскальное изображение Мотекусомы, которое автор данной статьи имел возможность подробно изучить во время своего пребывания в Мехико в 2004 году. Хотя лицо на барельефе полностью утрачено, все остальные сохранившиеся части совпадают с его описанием в «Мексиканской хронике» Альварадо Тесосомока, по которому можно судить, что Мотекусома как и все его предшественники, в данном случае изображен как teixiptla, т.е. имперсонатор Шипе-Тотека – одной из многочисленных ипостасей Тескатлипоки в его качестве вечно молодого военного вождя. Инсигнии Шипе-Тотека, включая головной убор из перьев фламинго, красную рубашку, имитирующую содранную с пленника кожу, юбку из перьев кецаля, щит с разделенным на три части полем, маленький золотой барабан и длинный жезл с погремушкой, chicahuaztli, надевали во время военных походов [Kibgsborough 1830, 2: 129; Códice Cozcatzin 1994: 104; Alvarado Tezozomoc 1848: 155; Sahagún 1953, ]. Барельефы Чапультепека, по свидетельству источников традиции «Хроники Х», призваны были увековечить военные подвиги tlahtoque Теночтитлана, но едва ли их индивидуальные черты. Показательно, что и в описании данного барельефа в «Мексиканской Хронике» подробнейшим образом перечисляются все детали костюма Шипе-Мотекусомы, в то время как о его внешности не сообщается ничего конкретного [Alvarado Tezozomoc 1975: 499].

В силу своей позиции как сакральной фигуры, медиатора между богами и людьми, tlahtoani всегда был окружен строгим этикетом, которого должны были придерживаться как все его подданные, включая самых высокопоставленных приближенных, так и он сам. Прежде всего как носитель определенных магических качеств tlahtoani должен был по возможности избегать близких контактов со своими подданными, подобно тому как это делали жрецы высокого ранга, пребывавшие в непосредственном общении с суровыми божествами. Поэтому, за исключением важнейших обрядов празднеств Искалли, Тлакашипеуалистли Тошкатль, Панкетцалли, торжественных выступлений в поход и возвращений из похода, tlahtoani почти не появлялся на публике, и эти появления всегда носили исключительно торжественный и строго ритуализованный характер. По свидетельству конкистадора Франсиско де Агиляра, когда он и его спутники во главе с Кортесом вошли в Теночтитлан, чтобы встретиться с Мотекусомой Шокойоцином Первым, они увидели «две колонны очень высокопоставленных лиц, которые тянулись на расстоянии двух или трех выстрелов из аркебузы…; все они шли богато одетыми на свой манер, прижимаясь к стенам, опустив глаза и в полной тишине. Между двумя этими большими рядами двигался этот великий король Мотексума в носилках, закрытых занавесями из очень красивых хлопковых тканей, на которые никто не осмеливался смотреть…, перед ним шел человек с длинным жезлом в руке, представляя величие властелина и по обеим сторонам шли другие великие сеньоры» [Aguilar 1997: 80]. Еще более категорично в своих деталях описание подобного выхода правителя в 10-й главе 8-ой книги «Флорентийского кодекса»: «Когда тлатоани выходил, в своей руке он держал свой тростниковый жезл, который двигался в такт его речи. Его «старшие братья», «его отцы» (т.е. военные советники и домоправители – А.К.) шли перед ним по сторонам, расчищая ему дорогу. Никто не мог пересечь его путь, никто не мог обогнать его, никто не мог смотреть на него, никто не мог встретиться с ним взглядом» [Sahagún 1953, 8: 29]. Стоит отметить, что вопреки установившемуся мнению о том, что запрет глядеть правителю прямо в лицо был введен именно при Мотекусоме Шокойоцине и касался только его, имеющиеся документальные свидетельства говорят о том, что он касался также и жрецов высокого ранга, а, возможно, и всех, кто занимал хоть сколько-нибудь значимый пост в доиспанском обществе науа. Сам Эрнандо Кортес во втором письме сообщал, что манера испанцев смотреть друг другу прямо в глаза, не взирая на звание, казалась мешика крайне непочтительной и дерзкой. О том, насколько устоявшимся было данное правило поведения с вышестоящими, говорит и то, что в число наиболее употребительных поговорок Саагун включил выражение mitzhualixtlapalitzica, mitzhualnacazitizica – «на тебя смотрят искоса, на тебя смотрят сбоку», и пояснил, что так говорилось о правителе или верховном жреце [Sahagún 1979, 2: 202]. По утверждению того же Франсиско де Агиляра этот запрет соблюдали даже «великие сеньоры», помогавшие Мотекусоме совершать его ежедневные омовения [Aguilar 1977: 81]. Возможно, это были единственные люди, которым разрешалось касаться тела tlahtoani, поскольку этот акт был также табуирован, и попытка Кортеса обнять Мотекусому при первой их встрече была немедленно пресечена сопровождавшими его приближенными [Cortes 1852: 25; Diaz del Castillo 1975: 280]. Также под запретом находилось, по всей видимости, произнесение имени правящего tlahtoani. По утверждению целого ряда авторов стандартизированной формой обращения к нему во время аудиенции была: «Tlahtoane, notlahtoane, nohueytlahtoanе», что принято переводить как «Господин, мой господин, мой великий господин» [Motolinia 1970: 152; Diaz del Castilolo 1975: 287]. В случае косвенного упоминания о tlahtoani обычно использовались вышеупомянутые эвфемистические биномы «отец и мать» или «таксодия-сейба» [Montes de Oca 2002: 178 – 179].

Повседневная жизнь tlahtoani во дворце также была обставлена строжайшим этикетом, связанным все с тем же представлением о сакральности его персоны. В данном случае интересно отметить не только часто упоминаемые правила посещения tlahtoani в бедной одежде, запрет поворачиваться к нему спиной или три обязательных поясных поклона при входе, но и наличие такой интересной должности как «говорящий за tlahtoani». О ее существовании упоминают Мотолиния и вслед за ним Лопес де Гомара, Франсиско Эрнандес и Херонимо Мендиета, причем Мотолиния утверждает, что подобного «переводчика» имели все правители науа в доиспанский период вплоть до самых незначительных [Motolinia 1858: 184; Mendieta 1870: 129; Cervantes de Salazar 1974: 280; Torquemada 1723, 2: 205]. По свидетельству Мотолинии, лично наблюдавшего подобные сцены, во время обычных аудиенций правитель должен был хранить молчание, произнося в лучшем случае лишь несколько слов едва слышным голосом, а непосредственно с посетителем беседовали «переводчики». Сервантес де Саласар утверждает, что у Мотекусомы их обычно было двое или трое [Cervantes de Salazar 1974: 280]. Думается, что перед нами типичный пример института посредничества, характерного для системы управления в раннеполитических обществах и связанного с сакрализацией правителя. Должность посредника, говорящего за правителя, известна также по материалам Южной Америки (Тауантинсуйю) и Тропической Африки (например, очеаме в конфедерации ашанти Ганы) [Попов 1990: 142]. В Древнем Китае эпохи Чжоу (VII – III вв. до н.э.) постоянное молчание правителя считалось необходимым условием сохранения способности концентрировать и сохранять в себе благую силу дэ, от которой зависело благополучие его царства [Васильев 2004: 218 – 219].

Вышеперечисленные функции tlahtoani, равно как и правила, регламентировавшие его поведение, уже сами по себе дают вполне определенное представление о требованиях, выдвигаемых обществом науа к своим лидерам. Прежде всего, tlahtoani должен быть  мужественным и воинственным, чтобы суметь защитить свой altepetl, а по возможности и расширить его границы и задобрить богов альтепетля обильными жертвами, захваченными во время походов. Во-вторых, tlahtoani обязан быть справедливым и беспристрастным судьей по отношению ко всем своим подданным. В третьих, щедрым, учтимым и сострадательным, в первую очередь, по отношению к отличившимся воинам, престарелым и беднякам, которые зачастую не имели иного источника поддержки [Sahagún 1979, 2: 42, 45]. По существовавшей традиции, бедняки имели право вопреки установленному этикету, запрещавшему прямое общение с правителем, приблизиться к нему во время его торжественных выходов, чтобы изложить свою просьбу или даже просто приветствовать его хвалебной песней в его честь. В случае, если такое приветствие приходилось tlahtoani по душе, он щедро одаривал исполнителя пищей, нарядной одеждой, утварью и даже более ценными «вещами», вроде невольников и женщин [Sahagún 1953, 8: 59]. В-четвертых, tlahtoani должен внимательно прислушиваться к рекомендациям своих советников и ни в коем случае не действовать самовольно под влиянием минутной прихоти [Sahagún 1979, 2: 13]. В-пятых, тлатоани должен пунктуально соблюдать все обряды в честь богов и в своем двойном качестве воина и жреца вести аскетический образ жизни, часто постясь, подвергая себя самоистязаниям, и быть внимательным к любым посланиям в виде знамений и видений, посылаемых богами-покровителями altepetl [Duran 1967, 2: 371]. Наконец, tlahtoani должен сохранять смирение перед лицом всемогущих божеств и помнить о том, что дарованная ему власть всего лишь кратковременная милость с их стороны.

Чрезвычайно любопытно отметить, что характеристики Мотекусомы Шокойоцина в источниках, созданных на основе традиции науа, резко разделяются на две противоположные группы. В первой из них Мотекусома представлен как наихудший правитель во всей доиспанской истории мешика, бесчисленные пороки и проступки которого в конце концов навлекли на Теночтитлан гнев Тескатлипоки и Уицилопочтли и соответствующую беспрецедентную катастрофу в виде испанского завоевания. Надо сказать, что таких источников большинство. Особенно последовательны в конструировании такого негативного образа источники группы «Хроники Х» и 12-я книга «Флорентийского Кодекса» - «Завоевание Новой Испании». В хрониках Дурана и  Товара рассказывается о том, что едва вступив на престол, Мотекусома Шокойоцин уже успел вызвать всеобщее неудовольствие, приказав прогнать всех должностных лиц из числа прославившихся в боях ветеранов с их постов в силу их незнатного происхождения и заменить их молодыми представителями потомственной знати pipiltin [Duran 1967, 2: 375; Acosta 1962: 359; Tovar 1979: 71]. Тем самым он нарушил одно из главных для tlahtoani правил, требовавших щедро вознаграждать отличившихся воинов независимо от их происхождения не только материальными дарами, но и высокими постами. Со времен tlahtoani Ицкоатля и начала военной экспансии Теночтитлана военные заслуги были одним из основных средств повышения социального статуса для мешика, вплоть до возможности вхождения в число властной элиты, хотя и с несколько урезанными по сравнению с наследственной знатью правами [Duran 1967, 1: 137]. В этом контексте покушение на один из краеугольных камней не только военной организации, но и всей социальной структуры военизированного общества мешика, приписываемое Мотекусоме традицией «Хроники Х», должно было иметь для него крайне негативные последствия, в первую очередь, снижение жизненно важной в условиях доиспанского периода боеспособности. Неудивительно, что крупнейший мексиканский историк второй половины XIX в. Мануэль Ороско-и-Берра, опираясь на свидетельство Дурана и Товара, объясняет последующие военные неудачи мешика неразумным решением Мотекусомы [Orozco y Berra 1964, 1: 481].

Согласно тем же двум источникам печальные результаты проведенной «чистки», вроде досадных поражений в войне с Тлашкалой, ничуть не образумили правителя в дальнейшем. Дуран подробно рассказывает, что вопреки обязательному для tlahtoani правилу прислушиваться к мнению своих советников и не предпринимать ничего без их одобрения, Мотекусома продолжал действовать исключительно по своему усмотрению, зачастую руководствуясь лишь собственными, только ему понятными прихотями. Красочный пример подобных царственных капризов изложен в «Индейской Монархии» Хуана де Торквемады, который также пользовался каким-то из источников традиции «Хроники Х», возможно, «Кодексом Рамиреса» Хуана де Товара. Согласно Торквемаде, Мотекусома, узнав о том, что у одного из малозначительных миштекских правителей в саду растет некое редкое дерево с прекрасными белыми цветами, немедленно пожелал заполучить его любой ценой. Однако хозяин дерева ответил ему отказом к тому же в весьма обидной форме, и разозленный Мотекусома немедленно начал против него войну, не удовлетворившись, пока владения злополучного правителя не были захвачены и разграблены, сам он убит, а вожделенное дерево доставлено в Теночтитлан. В представлениях науа подобное поведение – отличительная черта плохого tlahtoani, который уже только за это заслуживает низложения и смерти. Все в той же 6-й книге «Флорентийского Кодекса» приводится молитва жреца Тескатлипоке об избавлении народа от правителя-тирана и его жестоком наказании. Образ порочного tlahtoani, представленный в этом тексте, является точной копией образа Мотекусомы Шокойоцина, созданного в сочинениях, принадлежащих к традиции «Хроники Х» и связанных с ней источниках. В числе главных пороков правителя, недостойного своего высокого положения, фигурирует прежде всего жестокость, своеволие и заносчивость по отношению к жителям своего altepetl. «О Владыка, Тот, кто всюду, Тот, кто рядом, Ночь, Ветер [т.е. Тескатлипока], взгляни, удостоверься, как живет, как поступает N… Он всегда самонадеян, он всегда дерзок. Он более не имеет сострадания. Взгляд его, сердце его словно наполнены шипами… Воистину он делает то, что хочет, он живет так, как хочет, он рассуждает так, как хочет, он действует так, как пожелает» [Sahagún 1956, 6: 6 – 7].

Согласно источникам традиции «Хроники Х», а также «Анналам из Куатитлана», Мотекусома был не просто абсолютно равнодушен к рекомендациям своих советников, но и крайне нетерпим к тем, кто пытался ему возражать. Любая подобная попытка приводила tlahtoani в бешенство и обычно заканчивалась смертью не только для незадачливого советника, но и для всех его близких. Так, согласно «Анналам из Куатитлана», Мотекусома расправился с ясновидящим правителем Куитлауака Цомпантекутли и его сыновьями, поскольку тот отклонил его план постройки нового храма Уицилопочтли, сославшись на скорый приход иного божества [Bierhorst 1992: 124 – 125]. Товар, Альварадо Тесосомок и в особенности Дуран подчеркивают, что жертвами ярости Мотекусомы в данном случае стали лица, по традиции науа принадлежавшие к неприкосновенным категориям, в первую очередь, жрецы и пожилые люди обоего пола, которые в доиспанском обществе науа, основанном на возрастной стратификации, имели очень высокий статус [Duran 1967, 2: 495 – 498; Tovar 1979: 89 – 91; Alvarado Tezozomoc 1848: 188 – 189]. Мотекусома, подвергнув их жестоким карам за непонравившиеся ему предсказания о конце господства мешика, нарушает еще один из основных законов доиспанского общества науа. Очевидная несправедливость правителя в вынесении смертных приговоров только за непонравившиеся ему высказывания – также еще одно неотъемлемое качество дурного tlahtoani.

Значительную лепту в формирование образа Мотекусома как воплощения порочного правителя внес также хронист-метис Эрнандо Альва Иштлилшочитль, унаследовавший от своих предков по матери, tlahtoque Тескоко, сильную неприязнь к мешика вообще и к их правителю в частности. В его «Истории чичимеков» Мотекусома озабочен только тем, как расширить свои владения, избавиться от своего старшего брата и соперника Макуималинальцина и как можно больше досадить Тескоко. В достижении этих целей он использует самые низменные средства, противоречащие установленным правилам ведения войны. Макуималинальцин погибает в ходе специально организованной для этой цели Мотекусомой военной экспедиции. Еще более коварным способом Мотекусома избавляется от лучших воинов Тескоко, вступив в секретный сговор с тлашкальтеками, традиционными врагами Тройственного Союза. Заблаговременно «предупредив» тлашкальтеков о якобы имеющихся у tlahtoani Тескоко Несауальпилли планах завладеть их территорией под видом обычной «цветочной войны», Мотекусома успешно натравливает их на войско своего официального союзника и, более того, с интересом из укрытия наблюдает за гибелью лучших воинов Аколуакана. Добродетельному Несауальпилли остается только сочинять прочувствованные песни о двуличии и коварстве своего родственника из Теночтитлана [Alva Ixtlilxochitl 1848: 278, 280 – 281].

Для приведения образа Мотекусомы в соответствие со всеми параметрами порочного правителя не достает только двух качеств: изнеженности и трусости, неприемлемых для военачальника, которым в первую очередь мыслился любой из доиспанских tlahtoque. Авторы сочинений группы «Хроники Х» и информаторы Саагуна из враждебного Теночтитлану Тлателолько блестяще справились и с этой задачей в главах, посвященным последним годам и месяцам до прихода испанцев и самим событиям Конкисты.

Даже такие пороки, как гордыня, жестокость и своеволие меркнут в сравнении с кощунственным желанием Мотекусомы, осознавшим грозящую ему опасность, оставить свой трон и бежать, отказавшись от возложенной на него богами миссии их инструмента. Подобное желание приписывается правителю в 12-й книге «Флорентийского Кодекса» и все в тех же источниках традиции «Хроники Х», т.е. «Истории Индий» Д. Дурана, «Мексиканской Хронике» Тесосомока и в «Кодексе Рамиреса» [Sahagún 1953, 12: 25; Duran 1967, 2: 491 – 495; Alvarado Tezozomoc 1848: 184 – 187]. По-видимому все эти источники отражают варианты одного и того же устного предания, возникшего, возможно, уже в 30-е годы XVI в. в ходе процесса осмысления науа причин произошедшего и попытки согласовать его с традиционными формами интерпретации исторических, точнее мифологических событий. В 12-й книге «Флорентийского Кодекса» Мотекусома охвачен страхом и беспокойством с того момента, как получает первые известия о высадке неизвестных пришельцев. После того как его неоднократные попытка уничтожить испанцев или заставить их вернуться оказываются тщетными и армия Кортеса уже приближается к самому Теночтитлану, tlahtoani приходит в состояние абсолютной паники, котрое информаторы Саагуна описывают следующим образом:

«Моктесума громко выражал свою скорбь. Он испытывал скорбь, он был напуган, он был поражен. Он хотел бы бежать, он желал бежать, ему нужно было бежать… Он хотел уйти отсюда, он хотел спрятаться… Но это он не мог сделать. Он не мог бежать. Он не мог спрятаться. У него более не было силы…. Его сердце как будто было омыто в воде с перцем чили» [Sahagún 1953, 12: 25 – 26].

«Омытое в воде с перцем Чили» сердце Мотекусомы в данном случае вовсе не дань западноевропейским мотивам о сердце, разрывающемуся от горя. По представлениям науа именно в сердце заключалась teyollia – магическая субстанция, определяющая интеллектуальные способности и волевые качества индивида, и его неблагополучие означало полную неспособность правителя собраться с мыслями и принять решение. Между тем неписанная норма требовала от tlahtoani самоконтроля и самообладания в любой ситуации.

В отличие от версии 12-й книги в источниках группы «Хроники Х» Мотекусома вынашивает план побега еще до появления испанцев после целой серии зловещих знамений, являющихся недвусмысленными предупреждениями богов о готовящейся ему каре. В данной версии Мотекусома решает укрыться в Синкалько («В месте зайцев») – одном из подземных миров, вход в который находится в пещере на холме Чапультепек [Duran 1967, 2: 494; Alvarado Tezozomoc 1848: 184 – 185]. Любопытно, что владыкой Сикалько считался последний правитель Толлана Уэмак, который также часто описывается как виновник гибели своего царства [Bierhorst 1992: 39 – 40]. В ответ на просьбу Мотекусомы принять его Уэмак, намекая на сибаритские привычки tlahtoani, с издевкой говорит, что tlahtoani не сможет выдержать суровой жизни в Сикалько, поскольку не найдет привычных для него удобств. Согласившись, в конце концов, принять Мотекусому, Уэмак требует от него в качестве главного условия отказаться от изысканных блюд, нарядной одежды и общества его жен и наложниц [Duran 1967, 2: 495; Alvarado Tezozomoc 1848: 185 – 186]. Стоит подчеркнуть, что сильная приверженность к земным благам, приписываемая Мотекусоме источниками данной группы, сама по себе находится в явном противоречии с аскетическим образом жизни и постоянным самоограничением, характеризующими в представлении науа идеального tlahtoani [Sahagún 1979, 2: 43]. Однако Мотекусоме так и не суждено было найти убежище в Сикалько, поскольку в ту же ночь, когда он решает осуществить свой замысел, боги предупреждают об этом teixiptla Тескатлипоки, которому удается настигнуть tlahtoani в последний момент и, пристыдив как следует, заставить вернуться во дворец [Duran 1967, 2: 496; Alvarado Tezozomoc 1848: 186].

Столь же малодушно и трусливо, согласно 12-й книге «Флорентийского кодекса», «Истории Дурана» и «Кодексу Рамиреса», Мотекусома ведет себя, когда испанцы уже входят в Теночтитлан. В первый момент он произносит кощунственную с точки зрения традиционной идеологии мешика речь, в которой сразу же уступает власть неизвестным пришельцам-варварам, а затем, захваченный в плен в тот же самый день (в вопросе относительно обстоятельств пленения Мотекусомы источники, восходящие к традиции науа, обнаруживают редкостное единодушие и значительно различаются от испанских свидетельств), безвольно передает им все накопленные его предшественниками и им самим ценности [Duran 1951, 2: 36 – 37; Sahagún 1979, 3: 434 – 435]. Когда испанцы устраивают кровавую расправу над безоружными участниками празднества Тошкатль, Мотекусома по версии 12-й книги «Флорентийского кодекса» просит возмущенных мешика через посредство своего родственника Ицкуауацина успокоиться и сложить оружие [Sahagún 1979, 3: 440], а согласно варианту Дурана в истерике просит своих стражников убить его, чтобы избежать суда своих разгневанных подданных [Duran 1951, 2: 43]. И в том, и в другом случае испанцы, выжав из своего заложника все, что можно, хладнокровно убивают его и останки tlahtoani вместо принятых в этом случае почестей встречают весьма холодный прием. Дуран утверждает, что тело Мотекусомы было кремировано без всяких церемоний и пепел был брошен в кучи отбросов [Duran 1951, 2: 50]. Согласно 12-й книге тело было передано для сожжения в руки жрецов низшего ранга и во время кремации издавало тошнотворный запах [Sahagún 1979, 3: 447]. Думается, что эта натуралистическая подробность приведена информаторами Саагуна отнюдь не случайно, поскольку она как бы венчает образ дурного правителя, характеризующегося с помощью бинома in atzopelic in anahuaic – «неприятный, зловонный». Для сравнения стоит сказать, что добродетельный tlahtoani постоянно характеризуется с помощью бинома tzopelic ahuiayc – «сладостный, благоухающий» [Sahagún 1979, 2: 39].

Однако в источниках науа существует и другая традиция, согласно которой Мотекусома Шокойоцин наделяется всеми качествами идеального правителя – т.е. отвагой, щедростью, справедливостью и милосердным отношением к своим наиболее обездоленным подданным. Так в документах, составляющих «Информацию доньи Исабель де Моктесума», свидетели из числа братьев и домоправителей Мотекусомы говорят о том, что, выполняя еще до своего избрания обязанности главы Axayacatl tecpan, т.е. линиджа, объединявшего потомков Ашайякатля, Мотекусома всегда был очень внимателен к нуждам его членов и чрезвычайно ревниво следил за соблюдением правил пользования земельными угодьями, от которых зависело благополучие членов его многочисленных сводных братьев и племянников [Perez Rocha 2002: 123 – 126]. Чимальпаин в «Сообщении» приводит эпизод о том, как Мотекусома, уже tlahtoani Теночтитлана, не поверив ложному навету четырех доносчиков на предков хрониста tlahtoque Тлалманалько (области на юго-востоке долины Мехико), стремившихся завладеть землями, принадлежавшими роду хрониста, решил спорный вопрос в пользу законных владельцев [Chimalpahin 1998, 2: 143 – 145]. Информаторы Саагуна утверждают, что во время голода 1505 – 1507 гг. Мотекусома, узнав о том, что в это трудное время многие из знати продали своих детей в рабство, немедленно выкупил их.

Еще более положительная характеристика дается Мотекусоме в «Кодексе Мендосы». «Мотекусома был по натуре мудрецом, астрологом и философом, сведущим и искушенным как в военных, так и в мирных делах. В сравнении с ним ни один из его предшественников не обладал и четвертой долей его могущества и величия. Он был очень требователен к соблюдению законов и установлений своих предшественников со времен старого Мотекусомы до его собственных», - говорится в комментарии к странице, представляющей правление Мотекусомы Шокойоцина в традиционной доиспанской манере. Помимо этого Мотекусома в данном источнике занимает первое место по числу покоренных им городов, превзойдя в этом отношении столь прославленного завоевателя, как Ауитцотль [Kingsborough 1836, 6: 14 – 15]. Настоящий панегирик в чрезвычайно сходных выражениях звучит и на страницах «Истории Тлашкалы», посвященных смерти Мотекусомы: «С его смертью прервалась королевская династия Теночтитлана, и не было правителя подобного ему».

Парадоксальным образом следы традиции трактовки Мотекусомы как идеального tlahtoani прослеживаются и в отдельных эпизодах «Мексиканской Хроники» Альварадо Тесосомока и даже в «Истории Индий» Дурана, т.е. в тех самых источниках, которые в целом негативно оценивают его поведение. Согласно этим же авторам до своего избрания Мотекусома являет все качества, необходимые tlahtoani. Он не только воин, прославленный своими подвигами, но и человек, наделенный недюжинными способностями к управлению. Он как и полагается истинному pilli (представителю военной знати), немногословен, но когда он говорит в высшем совете, его речи поражают всех своей тщательной продуманностью, изяществом стиля и ясностью мысли [Duran 1967, 2: 317]. Дар прирожденного оратора, которым наделяют Дуран и Тесосомок Мотекусому также одно из необходимых качеств правителя, сам титул которого буквально переводится как «тот, кто говорит». Он в высшей степени благочестивый человек и, более того, еще до своего восхождения на престол он – «избранный Уицилопочтли, который постоянно говорит с ним». Потому его избрание, согласно все тем же авторам, было «легким и быстрым» [Duran 1967, 2: 239; Alvarado Tezozomoc 1848: 143; Tovar 1979: 42].

Столь же блестяще, согласно Дурану и Тесосомоку, tlahtoani проявил себя как военачальник во время походов первых лет его правления. Мотекусома остроумно и эффективно решает достаточно сложные стратегические проблемы, не теряется перед лицом самого ожесточенного сопротивления. Его мужество и решительность в данном случае не ставятся под сомнение ни одним из двух авторов. Почти в каждом сражении tlahtoani лично ведет в атаку своих воинов. При решающем штурме одного из городов он с помощью оружия прокладывает себе дорогу к главному храму и поджигает его, что, по представлению науа, равнозначно взятию города и полной победе. В другом случае на решительный отказ жителей сдаться Мотекусома столь же решительно заявляет, что он уже шесть дней ведет осаду города и если понадобится, будет продолжать ее шесть лет. Тlahtoani добровольно делит со своими подчиненными тяготы похода, требуя, чтобы ему подавали ту же самую пищу, что и рядовым воинам. Наконец, он проявляет исключительное великодушие по отношению к попавшему в плен тлашкальтекскому военачальнику Тлакуилолю, которого встречает с почестями и утешает [Duran 1967, 2: 375, 377, 482].

Тесосомок, вероятно, более заинтересованный в том, чтобы хотя бы частично восстановить репутацию Мотекусомы, своего деда, приводит красочный эпизод, призванный доказать, что его дед, как и полагается tlahtoani, всегда стоял на страже справедливости. Во время охоты Мотекусома случайно забрел на маисовое поле и, прельстившись особо крупным и спелым початком, сорвал его. Наблюдавший за ним издалека хозяин поля осмелился спросить tlahtoani, как может он нарушать свои же собственные законы, запрещающие посягать на чужой урожай. Мотекусома ответил земледельцу, что тот абсолютно прав, и вернул ему початок вместе со своей xiuhayatli, бирюзовой мантией, - одним из основных символов власти правителя. На следующий день Мотекусома вызвал простолюдин во дворец и, похвалив за храбрость и честность, сделал его tlahtoani подвластного ему города Шочимилько [Alvarado Tezozomoc 1848: 146]. Этот эпизод только на первый взгляд кажется необычным, на самом деле подобные мотивы честного бедняка и благородного правителя весьма широко представлены в колониальной историографии науа, когда речь идет о славных временах предков. Так, параллели ему имеются в той же «Истории народа чичимеков» Эрнандо Альвы Иштлилшочитля, у которого описана встреча знаменитого своей мудростью tlahtoani Тескоко Несауалькойтля с бедным мальчиком-дровосеком с аналогичными результатами [Alva Ixtlilxochitl 1848: 257 – 258]. Конечно, в обоих случаях нельзя исключить влияние на обоих авторов бродячего сюжета под условным названием «неузнанный король», широко распространенного в Старом Свете, но возможна и другая гипотеза – эти трогательные легенды могут быть слегка переосмысленными вариантами автохтонного мотива, рожденного в условиях, когда в реальной действительности tlahtoani был недосягаем для простолюдинов.

Итак, перед нами два взаимоисключающие характеристики одного и того же исторического лица, противоречивость которых заводила в тупик не одно поколение историков, а затем и антропологов. На наш взгляд, было бы крайне наивно трактовать их как «мемуарные» свидетельства современников и видеть в них прямое отражение характера реального Мотекусомы, и не осознавать пропасти между современным восприятием личности, как суммы индивидуальных характеристик, и восприятием личности в доконтактном и даже постконтактном обществе науа, даже с поправкой на испанское влияние, как слепка, копии с установленного традицией образца, когда уже само звание человека определяло его личностные параметры. Проделанное нами сопоставление данных источников показывает, что достоинства и благородные поступки Мотекусомы – это отнюдь не индивидуальные свойства его характера, а набор устойчивых образов, фактически «экспектаций» в терминологии И.С. Кона, с помощью которых выражаются представления об идеальном правителе в традиции науа. Точно так же пороки и дурные поступки Мотекусомы – это тоже экспектации со знаком минус, передающие пороки и проступки дурного правителя вообще, причем в той комбинации, которая делает невозможным не только его правление, но и даже само существование. В рамках традиционного мировоззрения мешика, как и всех науа, tlahtoani принадлежала центральная роль в регулировании установленного миропорядка и поддержании гармоничных отношений с богами, и постигшая мешика и их партнеров по Тройственному Союзу катастрофа, повлекшая гибель данного миропорядка, неизбежно должна была быть объяснена только проступками и порочными качествами главного ответственного за его сохранение лица, независимо от реальных личных качеств tlahtoani. Этим, по нашему мнению, и объясняется преобладание негативной оценки Мотекусомы Шокойоцина в источниках, созданных на основе аборигенной историографической традиции или, по крайней мере, имеющих сильный аборигенный субстрат. Любопытно, что трактовка образа Мотекусомы в источниках, созданных самими конкистадорами или на основе их свидетельств, носит зачастую гораздо более двойственный характер.

Rey, emperador y señor natural:

Мотекусома Шокойоцин глазами испанских хронистов

В целях исторической объективности следует сказать, что в отличие от обитателей Европы испанские колониальные власти в лице Аудиенсии Санто-Доминго получили первые известия о существовании некого могущественного «естественного сеньора» по имени «Мотесума», правящего в укрепленном городе, окруженном водой, еще в апреле 1520 г., причем не от Кортеса, а от своего эмиссара, лиценциата Лукаса Васкеса де Айльона, который был послан Аудиенсией на побережье новооткрытой земли с целью предотвратить столкновение между Кортесом и Панфило де Нарваэсом, которого губернатор Кубы Диего Веласкес отправил, чтобы задержать своего бывшего подчиненного как беглого изменника. На острове Сан-Хуан-де-Ульоа, что прикрывает вход в бухту современного порта Веракрус, лиценциат Айльон повстречал беглого солдата Кортеса Франсиско Сервантеса, который рассказал ему обо всем, что произошло с экспедицией с начала похода на Теночтитлан и о положении Кортеса на тот момент. «На второй вопрос [свидетель] ответил, что вышеназванный Эрнандо Кортес находится в одном поселении, которое называется Тенескатлан, в провинции Мехико, во владении касика Мотесумы… На третий вопрос он сказал, что знает и видел, что вышеназванный Эрнандо Кортес держит замиренной всю территорию на сто лиг вокруг и ему служат и повинуются все индейцы и, как полагает тот свидетель, так они делают потому, что вышеназванный Эрнандо Кортес держит в плену одного касика по имени Мотесума, который является сеньором всех в той земле, насколько известно свидетелю, и которому индейцы повинуются во всем и делают все, что он прикажет…» - говорится в отчете, составленном Айльоном 23 апреля 1520 года [Martinez 1: 106 – 107].

Однако миссия Айльона потерпела полную неудачу, а его донесение оказалось надежно похоронено в обширных архивах Совета Индий. Совсем иная судьба ждала второе письмо-сообщение Эрнандо Кортеса. Напомним, что оно было написано в отличие от донесения Айльона post factum, в самом конце октября 1520, когда конкистадор собирался с силами в союзном Тлашкаллане после краха своей попытки «мирного» покорении Теночтитлана с помощью столь ценного заложника, как его tlahtoani. Уже через два года после написания этого письма, в 1522, оно было издано весьма обширным по тем временам тиражом и получило широкий резонанс в Европе, однако и в те времена мало кто обращал внимание на вышеупомянутые обстоятельства создания этого во всех отношениях интересного источника. По своему композиционному решению, манере изложения и содержанию второе письмо Кортеса является непревзойденным примером того, как можно изложить историю своего сокрушительного провала таким образом, чтобы практически любой читатель воспринял ее как историю блестящего триумфа и к тому же при этом поверил в полную объективность и беспристрастность рассказчика. Этот эффект достигается благодаря предельной отстраненности повествования, его нарочитой «объективизированности», почти полному отсутствию каких-либо качественных оценок. Кортес строит свое повествование как откровенный и нелицеприятный отчет верного вассала о всем произошедшем в новообретенных землях, адресованный своему верховному сюзерену, так, как того требуют законы «Семи Патрид» Альфонсо Мудрого. «Поскольку я пожелал, чтобы Ваше Величество знали об особенностях и вещах этой земли, которых так много и они таковы, как я написал в другом донесении, что Вас можно вновь назвать ее императором и с титулом и достоинством не меньшим, чем титул императора Германии, которым Ваше Священное Величество по Милости Божией владеет», - начинает свое повествование человек, который столь далек в тот момент от поставленных целей, как и в самом начале своей экспедиции, и к тому же по существующему законодательству заслуживает смертной казни за свое открытое неповиновение властям [Cortés 1852: 12]. Однако, обращаясь напрямую к королю в обход нижестоящих инстанций, Кортес уже этим ограждает себя от санкций со стороны последних и, кроме того, у него есть аргумент, который должен заставить замолчать всех недоброжелателей – «мирное» покорение богатейшей империи, которое сошло на нет только благодаря проискам Диего Веласкеса, думающего о своих интересах куда больше, чем об интересах короны. Один из главных союзников Кортеса в этом «мирном» завоевании – «великий сеньор по имени Мотексума», чьими вассалами, как «установил» Кортес на личном опыте, являются практически все жители новооткрытой земли за редкими исключениями [Cortés 1852: 12, 15, 34]. В первой части письма Кортес подробнейшим образом излагает историю своих сношений с Мотекусомой посредством обмена посольствами с момента высадки на побережье и до своего вступления в Теночтитлан. В его версии «великий сеньор Мутексума» ведет себя крайне двусмысленно и непоследовательно. Он то соглашается на просьбу-требование Кортеса пустить его в Теночтитлан, то отказывает ему под разными предлогами, причем такие «смены настроений» происходят с ним в течение нескольких дней. Мало того, с одной стороны, он заверяет Кортеса в своих дружественных намерениях и соглашается стать вассалом испанской короны, а с другой стороны, организует на его пути целую серию ловушек с целью уничтожить его. Когда же все эти ухищрения терпят крах, Мотекусома организует испанцам торжественную встречу в Теночтитлане, во время которой он напрямую отрекается от власти в пользу Кортеса как представителя «того великого сеньора или короля», о котором Кортес говорит. Этот акт, однако, не успокаивает подозрений Кортеса, уже «наученного горьким опытом» засады в Чолуле на пути к Теночтитлану и нападения на гарнизон основанной им крепости Веракрус, и по прошествии шести дней он решает взять правителя в заложники, «чтобы он не изменил своему намерению и желанию служить Вашему величеству» [Cortés 1852: 20 – 23, 25 – 26]. Рискованная операция по захвату в плен Мотекусомы, согласно Второму письму, осуществляется с легкостью, казавшейся невероятной не только хронистам-современникам Кортеса, но всем последующим поколениям историков. Расставив усиленные посты на подступах ко дворцу, Кортес является к правителю на прием и после легкой и непринужденной беседы о «приятных вещах» говорит Мотекусоме, что подозревает его в причастности к нападению на своих солдат в Веракрусе и требует от правителя, во-первых, незамедлительно вызвать в Теночтитлан его непосредственных участников, а, во-вторых, побыть некоторое время в обществе своих испанских гостей, «пока не выяснится правда и не будет доказана его невиновность». «По этому поводу, - отмечает Кортес, - у нас было много продолжительных бесед и прений, которые слишком длинны, чтобы их описывать, и даже слишком многословны для того, чтобы рассказывать о них Вашему Величеству, а также несущественны для данного случая, и потому скажу лишь, что в конце концов он сказал, что согласен идти со мной» [Cortés 1852: 27]. Чуть ниже Кортес заявляет о том, что Мотекусома не только согласился прекратить человеческие жертвоприношения, выбросить из главного храма Теночтитлана фигуры идолов – т.е.  богов-покровителей Теночтитлана во главе с Уицилопочтли – и заменить их образами христианских святых, но и сам присутствовал при этом экстраординарном событии [Cortés 1852: 33].

Стоит отметить, что Кортес, детально описывая все эти противоречивые действия Мотекусомы, при этом, в отличие от всех последующих хронистов, воздерживается от каких-либо вполне естественных в подобных случаях комментариев о характере своего то ли ненадежного союзника, то ли нерешительного противника. Более того, из всех авторов, писавших о Мотекусоме, Кортес – единственный, кто вообще почти не употребляет по отношению к Мотекусоме каких-либо качественных характеристик или эпитетов, выражающих его отношение к правителю Теночтитлана. Мы не найдем у него даже словесного портрета Мотекусомы, с чего, как правило, начинают другие испанские авторы. Кортес «только излагает события», как бы предоставляя читателю делать собственные выводы о характере Мотекусомы и других действующих лиц, и эти выводы могут быть диаметрально противоположными. В отличие от всех последующих испанских авторов внимание самого Кортеса сосредоточено, в первую очередь, на статусе Мотекусомы, который вполне естественно трактуется в соответствии с его собственными представлениями о власти и праве, основанными на отношениях вассала и его законного верховного сеньора, каковым был король для всех жителей Испании той поры. Такой подход обусловлен имплицитной логикой документа, основная задача которого – доказать факт «мирного» покорения огромного и богатого государства, благодаря акту «добровольного» признания сюзеренитета Карла V верховным правителем этого государства.

Здесь необходимо отметить, что вопреки распространенному мнению в течение всего XVI столетия, когда процесс Конкисты шел наиболее интенсивно, так и не возникло универсальной общепринятой идеологической концепции, которая бы оправдывала испанскую экспансию в Новом Свете и создавала модель идеального поведения конкистадора, хотя попытки создать ее предпринимались, начиная с последних годов XV в. Не существовало таковой и к моменту похода Кортеса на Теночтитлан. С одной стороны, в 1512 г. собрание авторитетных испанских теологов и юристов в Бургосе приняло свод законов для новооткрытых территорий [Simpson 1982: 32 – 34]. В его преамбуле декларировалась идея о природной неполноценности и ограниченной дееспособности аборигенов Нового Света в силу их язычества, необходимость опеки над ними испанских колонистов с целью обращения их в христианство и приучения к нормам «христианской», т.е. разумной и цивилизованной жизни. Бургосские законы недвусмысленно легализовывали захват территорий, принадлежащих нехристианским народам. С другой стороны, примерно годом позднее один из достаточно авторитетных юристов, бакалавр Фернандес де Энсисо, писал: «Те земли, которыми владеют язычники, в особенности те, до кого никогда не доходило известие об Иисусе Христе, не подлежат захвату без основания (курсив мой – А.К.), поскольку такое владение и обладание землями суть «право народов», благодаря которому они получили права владения и собственности на земли, которыми обладают» [Fernandez de Enciso 1853: 444]. В условиях сосуществования взаимоисключающих концепций «добровольное признание» языческим правителем испанского короля как своего законного сеньора с передачей власти в его пользу было подлинным «подарком» как для приверженцев военной экспансии, так и приверженцев мирного сосуществования.

Именно этот акт приписывает Кортес Мотекусоме Шокойоцину. Согласно версии Кортеса подобное желание Мотекусома выражал уже при первой встрече, а сама церемония его присяги на верность Карлу V и сложения с себя прав суверенного правителя произошла позднее, примерно в январе-феврале 1520 г., с соблюдением всех положенных испанской юридической практикой формальностей, т.е. в присутствии нотариуса и всех подвластных Мотекусоме «сенаторов». Ниже Кортес добавляет, что Мотекусома отправил гонцов с требованием признать власть испанского короля во все концы своих владений, включая некий «город Куматан, находившийся в 230 лигах от Теночтитлана» [Cortés 1852: 34]. Мнения о том, имела ли эта церемония место в действительности, весьма расходятся [Guzman 1953: 222 – 223; Elliot 1967: 52]. Отличительной чертой испанской историографической традиции XVI-XVII вв., опиравшейся во многом на античные образцы, были полностью сфабрикованные речи от первого лица. Источники, основанные на исторической традиции науа, не упоминают о ней вовсе, поскольку европейская концепция вассалитета и сами понятия «верховного сюзерена» и «вассала» были для них глубоко чуждыми. Зато практически все вышеперечисленные испанские авторы вслед за Кортесом посвящают ей весьма пространные описания, превращая ее в одно из центральных событий всей эпопеи завоевания Мексики. В контексте темы данной статьи не имеет значения, является ли она действительным или мнимым событием, поскольку в центре нашего внимания стоят не реальные исторические события, а их трактовки. Гораздо важнее в данном случае, что с легкой руки Кортеса признание Мотекусомой сюзеренитета Карла V в течение всего колониального периода служило главным обоснованием испанского господства в Мексике и в значительной степени повлияло на трактовку этого исторического лица в официальной испанской и новоиспанской историографических традициях.

С точки зрения самих испанцев подобный акт имел силу лишь в случае, если лицо, осуществившее его, действительно являлось «универсальным сеньором» всей присоединенной таким образом территории, а ценность этого акта, естественно, определялась богатствами присягнувшего на верность испанской короне правителя. Поэтому Кортес в первую очередь подчеркивает универсальность власти Мотекусомы, рисуя его как абсолютного повелителя практически всех открытых им земель. Тема несметных богатств и неслыханного могущества правителя, столь легко побежденного испанцами благодаря выдающимся качествам их предводителя, красной нитью проходит в письме. Показателен в этом отношении следующий риторический прием. В одном селении, название которого Кортес пишет как Калтанми, он спросил его «сеньора», «является ли он вассалом Мутекусумы или принадлежит к какой-нибудь другой державе?» Тот, изумленный вопросом, ответил: «"Кто же не является вассалом Мутексумы?" Желая сказать, что здесь он владыка мира» [Cortés 1852: 15]. Этот риторический прием повторяется в письме Кортеса трижды. Далее Кортес уже от первого лица в еще более патетических тонах пишет: «О власти Мутексумы и достойных восхищения вещах, которыми он обладал по причине своего величия и сана, можно написать столько, что я уверяю Ваше Высочество, что не знаю с чего начать…, поскольку, как я сказал, возможно ли большее великолепие чем, когда какой-то сеньор варвар [курсив мой – А.К.], подобно этому, имел бы отлитыми из золота и серебра все вещи, которые были в его владениях?! Никогда еще ни один государь в мире не внушал столько страха как находившемся в его присутствии, так и отсутствующим. Церемонии при его дворе были столь многочисленны и разнообразны, что требуется больше места для того, чтобы рассказать о них, и еще больше памяти, чтобы запомнить их, потому что уверен, что никто из султанов, ни один другой правитель из числа неверных, о которых ныне известно, не имеют такого количества и разнообразия церемоний» (курсив мой – А.К.) [Cortés 1852: 34 – 35].

В этом абзаце Кортес фактически завершает конструирование образа Мотекусомы в той форме, в какой его будут воспроизводить все последующие испанские авторы, в первую очередь те, кто основывался на его сообщении. Прежде всего стоит отметить, что предводитель конкистадоров ошибочно принял нормы этикета, связанные с сакрализацией  фигуры tlahtoani как вместилища духов Тескатлипоки, за свидетельства деспотического, неограниченного характера его власти. В реальной действительности сложный церемониал и обилие ритуальных запретов, касавшихся общения tlahtoani даже с непосредственными его приближенными, по всей видимости, существенно ограничивали возможности tlahtoani действительно контролировать управление altepetl. Подобную же ошибку повторили и современники Кортеса, и позднейшие поколения историков.

Очень важным в данном контексте является также сопоставление правителя мешика с правителями мусульманских и вообще нехристианских государств, поскольку, на наш взгляд, это ключ к видению испанцами не только самого Мотекусомы, но и народа, который в их глазах он представлял. С одной стороны, так же, как мусульманские правители враждебных Испании североафриканских государств или Оттоманской империи, Мотекусома, не будучи христианином, мог быть только «варваром», т.е. в глазах испанцев XVI в. лицом, лишенным «благодати», а следовательно и способностей отличать истинное от ложного и зло от добра, которые только и делают индивида полноценным человеком, и, более того, вольным или невольным пособником Сатаны. Блистательным доказательством этому являлся кровавый культ, который он отправлял. Его заблуждение и в особенности его упорство в этом заблуждении, поскольку Мотекусома, по утверждению большинства испанских авторов, так и не принял христианства, свидетельствовали о его врожденной ущербности. Он так же, как и его подданные, принадлежал к низшей породе людей, которые нуждались в руководстве и постоянном контроле со стороны испанцев, чтобы вновь не впасть в прежние грехи. Сама экспедиция Кортеса интерпретировалась ее участниками и позднейшими хронистами как еще один крестовый поход и продолжение Реконкисты [Gomara 1852: 26]. С другой стороны, оказав дружеский прием испанцам и согласившись «добровольно» признать себя вассалом испанского короля и даже «сбросить» идолов, Мотекусома автоматически попадал в число союзников испанцев. Любопытно, что в более позднем документе – дарственной грамоте, составленной Кортесом для доньи Исабель де Моктесума в 1526 г., где кратко излагается история восьмимесячного пребывания испанцев в Теночтитлане и смерти Мотекусомы, он рисуется уже как самый верный и преданный друг испанцев с самого начала экспедиции, пожертвовавший для них не только властью, личной свободой, но и жизнью. Поэтому обширные земли вместе с городом Тлакопан – одним из трех центров Тройственного Союза – даруются донье Исабель именно как признание заслуг ее отца перед испанской короной. В этом документе Кортес, касаясь обстоятельств смерти Мотекусомы, заявляет: «… я был уверен, что его жизнь была бы большим подспорьем для того, чтобы эта земля всегда была замиренной и ее жители пришли бы к познанию истины и служили бы Его Величеству» [Martinez 1990 – 1991, 1: 378].

Как и в случае с противниками-мусульманами, значение подвига испанцев определялось мощью покоренного государства и уровнем достижений его жителей, которых сам Кортес по уровню их развития постоянно уподобляет своим соотечественникам, хотя при этом, естественно, не снимает с них клейма «варваров». В сознании испанцев того времени процветание государства было, в первую очередь, следствием выдающихся личных качеств его главы. Наконец, Мотекусома в видении Кортеса и всех последующих испанских правителей был, прежде всего, царственной особой, что означало неизбежное, происходившее почти на подсознательном уровне перенесение на него тех качеств и функций, которые в Европе эпохи Возрождения считались имманентно присущими любому монарху, даже нехристианскому. В европейской идеологии той поры, включая историографию, образ монарха объединял в себе два основных компонента: 1) представления о природе королевской власти и роли государя, унаследованные от эпохи зрелого средневековья; 2) культ «великих людей» как «творцов истории», воспринятый от позднеантичных историков, сочинения которых в эпоху Возрождения вновь вошли в широкое употребление.

Представления жителей средневековой Европы о природе королевской власти и роли государя имели определенные точки соприкосновения с видением правителя в доиспанском обществе науа, что вполне естественно для доиндустриальных обществ. В том и в другом случае носитель власти был сакральной фигурой, избранником высших сил, который представлял весь социум перед лицом внешнего мира, являлся олицетворением его целостности и гарантом его нормального функционирования. Вследствие этого в восприятии жителя средневековой Европы, в том числе Пиренейского полуострова, образ правителя также не был индивидуализирован и ассоциировался с определенным набором качеств, которые считались необходимыми для несения бремени власти. Эти качества носили характер экспектаций, они  приписывались носителю власти как должное. В обоих случаях такими качествами считались справедливость, неукоснительное выполнение своих обязательств, правдивость, щедрость, сострадание и доброжелательность по отношению к слабым и неимущим, и вместе с тем grandeza (исп.) – понятие обычно переводимое6 как «величие», «пышность», «могущество», «строгость», «твердость характера», «мужество», «решимость», а также способности сверхъестественного характера, например дар предвидеть будущее [Roza Dupeyron 1998: 213]. Добавим, что в Испании позднего средневековья и раннего нового времени фигура государя не была абсолютно неприкосновенной и теоретически обнажить оружие против него считалось допустимым в случае необходимости защитить свою жизнь, на что недвусмысленно ссылается Кортес в своем «Втором письме» [Cortes 1852: 26].

Возродившийся в эпоху Ренессанса культ «великих людей», чьи личные качества и поступки определяли ход истории, вызывал к жизни принципиально иной подход. Коль скоро ход истории зависит от качеств конкретной личности, именно индивидуальные качества действующего лица, равно как и из формирование и проявления, должны быть главным объектом внимания, хотя это отнюдь не исключало сопоставлений того или иного исторического лица с библейскими или античными героями, как положительными, так и отрицательными, поскольку во времена Ренессанса они выполняли роль универсальных ориентиров.

Конкистадоры Андрес де Тапиа, Бернардино Васкес де Тапиа, Берналь Диас дель Кастильо и брат Франсиско де Агиляр отзываются о Мотекусоме почти исключительно в хвалебных тонах и даже в описании самых критических сцен, например в сцене пленения, они стараются придерживаться нейтральной тональности и так же, как их предводитель, пытаются доказать, что их отношения с правителем никогда полностью не переходили за грань дозволенного с коронованной особой [Aguilar 1977: 82 – 83; Diaz del Castillo 1975: 308 – 309, 314 – 315; Tapía 1866: 580 – 581; Vazquez de Tapía 1953: 40 – 43]. Подобно Кортесу они также подчеркивают неограниченную власть и могущество правителя Теночтитлана. «Рассказывать о других атрибутах могущества, которыми обладал этот государь, означало бы никогда не кончить», – пишет брат Франсиско де Агиляр [Aguilar 1977: 82]. Все также подчеркивают наличие у правителя Теночтитлана качеств, имманентных для государя, - исключительной щедрости, изысканности манер, любезности, величавости и сознания монаршего достоинства. В сообщении Андреса де Тапии Мотекусома в ответ на требование Кортеса последовать с ним в качестве пленника в его покои строго говорит: «Я не тот человек, которого берут в плен» [Tapía 1866: 579 – 580]. Но примечательно, что двое из хронистов-конкистадоров, брат Франсиско де Агиляр и Берналь Диас дель Кастильо стремятся показать личностные, индивидуальные особенности правителя, начиная с чисто внешних. Среди непосредственных участников событий они единственные, у кого мы находим словесные портреты Мотекусомы: крайне лаконичный, реалистичный и даже сниженный у Агиляра и развернутый, облагороженный и проникнутый скрытой симпатией к Мотекусоме у Берналя Диаса дель Кастильо [Aguilar 1977: 81; Diaz del Castillo 1975: 286]. Причем их видение правителя явно индивидуализировано и, более того, диаметрально противоположно. Агиляр, непосредственно стороживший Мотекусому в течение всего его плена у испанцев, характеризует его следующим образом: «лукавый, искушенный, хитрый, проницательный, осторожный, мудрый, сведущий, твердый в своих высказываниях, очень решительный». В представлении Агиляра Мотекусома являлся бесспорным врагом, вдвое грозным и опасным в силу своего королевского сана (Агиляр в отличие от Кортеса всегда называет Мотекусому rey – «король») и личных качеств, достойных государя Макиавелли. Неудивительно, что, по утверждению Агиляра, Мотекусома был пленен по причине «великого страха, который питали к нему испанцы». Восстание в Теночтитлане, поднятое в отсутствие Кортеса, Агиляр считает результатом тайных действий Мотекусомы [Aguilar 1977: 81, 83, 85].

Совершенно иной образ, более близкий к тому, который создан во «Втором письме-сообщении» Кортеса, рисует Берналь Диас. В отличие от Агиляра в его «Правдивой истории завоевания Новой Испании», Мотекусома Диаса – это не только достойный противник, победа над которым дарует бессмертную славу победителю, но, как ни странно, еще и воплощение идеального монарха в духе рыцарских романов той эпохи. Показательно, что Берналь Диас всегда именует правителя мешика либо «великий (gran) Монтесума», либо, в одном случае, «добрый (buen) Монтесума», и никогда не употребляет по отношению к нему свою излюбленную проникнутую явным расовым пренебрежением формулу – «для индейца такой-то был достаточно умен (смел, красив и т.п.)» [Diaz del Castillo 1975: 67, 81, 93]. При этом Берналь Диас, ориентируясь в своем повествовании на второе письмо Кортеса и в еще большей степени на хронику Лопеса де Гомары, детально описывает ловушки, в которые их пытался заманить «великий Монтесума», и двойную игру правителя после появления на побережье отряда Нарваэса, однако, подобно Кортесу и в отличие от Гомары, он оставляет их без комментариев. Напротив, в главах, посвященных пребыванию испанцев в Теночтитлане, он не жалеет красок, чтобы показать великодушие, щедрость и утонченность правителя мешика, которому в этих главах принадлежит одно из центральных мест. Любопытно, что речи, составленные Диасом от лица Мотекусомы, отвечают всем излюбленным риторическим приемам эпохи Ренессанса, вплоть до включения в одну из них латинского выражения ab initio. При этом он продолжает заимствовать у Гомары целые эпизоды, но его отношение к описываемому персонажу принципиально иное, чем у Гомары, весьма холодно и презрительно настроенного по отношению к Мотекусоме. Чувствительный и благородный «Монтесума» в версии Берналя Диаса не только раздаривает испанцам по «доброй воле» свои богатства, но и, будучи уже в плену, заступается за своих тюремщиков перед Кортесом. Сам Диас получает от него в подарок юную наложницу и ношу одежды [Diaz del Castillo 1975: 285, 336, 314]. Всеобщая «симпатия» испанцев к своему пленнику такова, что в сцене его отречения от власти, являющейся вольным переложением сцены, описанной Кортесом, один из испанцев плачет не менее горько, чем Мотекусома. Когда Кортес после своего возвращения в Теночтитлан, подозревая причастность Мотекусомы к началу военных действий, отказывает ему во встрече в весьма резких выражениях, все товарищи Кортеса по оружию призывают его умерить свой гнев, приняв во внимание, «сколько добра и почестей дал нам король этих земель, который так добр, что если б не он, быть нам уже мертвыми». Наконец, описывая странную смерть Мотекусомы, Берналь Диас заключает повествование следующим прочувствованным эпилогом: «Кортес плакал по нему и все наши капитаны и солдаты и среди нас были люди, те, что знали его и общались с ним, которые так его оплакивали, как будто он был нашим отцом, и мы не должны удивляться этому, учитывая каким добрым он был, и говорили …что он был лучшим королем в Мехико» (курсив мой – А.К.) [Diaz del Castillo 1975: 325, 387, 393].

Первым испанским хронистом, никогда не покидавшим пределов Старого Света и писавшим свою хронику на основе материалом из вторых рук, был Педро Мартир де Англерия, восторженно писавший об открытии богатого царства в Новом Свете еще в декабре 1519. Один из видных представителей итальянских гуманистов он попытался интерпретировать образ Мотекусомы в соответствии с гуманистическими представлениями о государе. Его окончательный вердикт в отношении правителя мешика достаточно благосклонен. По его мнению Мотекусома был «человек добрый и достаточно мудрый». Можно предполагать, что эта положительная трактовка обусловлена отчасти общим отношением Педро Мартира к жителям Нового Света, которое носило двойственный характер. С одной стороны, Педро Мартир, как и Колумб, испытывал сильное искушение увидеть в Новом Свете земное продолжение Эдема, населенного «естественными людьми». С другой стороны, как язычники и носители культур, столь отличных от европейской, его обитателей стоило рассматривать как «варваров». Оставаясь в глазах хрониста варваром, подобно всем обитателям Нового Света, Мотекусома одновременно мог претендовать на место не только самого могущественного, но и лучшего по своим моральным качествам из «варварских государей». Мартир почти дословно повторяет красочные описания Кортесом дворцов и садов Мотекусомы, сложного и торжественного церемониала при его дворе, восхищаясь его продуманностью. Все это вполне соответствует понятию grandeza, отличающего любого испанского монарха. В отличие от аборигенной традиции Педро Мартир также рисует Мотекусому исключительно мягким и добросердечным человеком, которому вообще чуждо какое-либо проявление жестокости. Пассивность Мотекусомы при его взятии в плен с точки зрения поклонника стоицизма была не столько трусостью, сколько умением не только для государя, но и для любого разумного человека, считаться с неизбежным и необходимым. Не случайно верный своему гуманистическому мировоззрению Педро Мартир тут же проводит параллель со стоическим смирением императора Диоклетиана в столь же затруднительной ситуации. Наконец, «добровольное» признание власти испанского короля, в котором Педро Мартир не сомневался, окончательно снимало, с его точки зрения, любые сомнения в том, что перед ним – лучший образец «естественного сеньора», и смерть его Мартир именует «несчастьем» (desdicha).

Далеко не столь благожелательной была позиция более поздних хронистов – Гонсало Фернандеса де Овьедо и Франсиско Лопеса де Гомары, чьи сочинения легли в основу официальной версии истории открытия и завоевания Нового Света, многократно воспроизводимой на протяжении XVI – XVII вв. Главной целью Овьедо и Гомары, равно как и их современника Хинеса де Сепульведы, было оправдание и прославление испанской колониальной политики и ее творцов, поскольку время создания их трудов, с одной стороны, совпало с пиком испанской экспансии в западном полушарии, а с другой – с волной ожесточенной критики и протестов соседних европейских держав, чувствовавших себя обделенными. Поэтому парадоксальным образом весьма тщательно продуманная трактовка образов аборигенов Нового Света как основных противников испанцев у обоих авторов преследует две основные задачи: 1) доказать природную неполноценность всех аборигенов Нового Света, включая их правителей и тем самым необходимость контроля над ними извне; 2) показать грандиозность подвига своих соотечественников, что было возможно лишь посредством демонстрации достижений завоеванных «варваров». Этот оксиморон, контуры которого достаточно отчетливо выступают уже во «Втором письме» Кортеса, в полной мере был реализован обоими авторами в их интерпретации образа Мотекусомы.

Двойственное отношение Гонсало Фернандеса де Овьедо к описываемому персонажу видно в первых же сценах, где появляется Мотекусома. С одной стороны Овьедо сосредотачивает свое внимание на тех поступках правителя, которые по его мнению свидетельствуют о его царственной природе и сходстве с великими мужами древности из «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, его принадлежности к числу «великих людей» в духе героев. Так, щедрость правителя, раздающего ценные дары направо и налево, вызывает у Овьедо прямые ассоциации со Сципионом Африканским, символом благородного достоинства в литературе Ренессанса, и Александром Македонским, чье имя для испанцев того времени было синонимом щедрости [Oviedo 1851, 1: 40]. Столь же пространно и восторженно, как и другие испанские авторы, Овьедо описывает пышность его двора. В то же время описания Овьедо в отличие от исходных описаний Кортеса содержат целый ряд шокирующих подробностей, призванных наглядно продемонстрировать, что владелец всех этих богатств, равно как и все его подданные, является приспешником Сатаны, которому тайно поклоняется в специально построенном святилище. Кроме того он – узурпатор, коварно расправившийся со всеми своими братьями, претендентами на престол, и стало быть его власть незаконна. Кроме того пассивное поведение Мотекусомы во время его захвата в плен обнаруживает его полную несостоятельность как монарха, ибо «его малодушие недостойно великого государя, каковым он являлся». Однако в отличие от Гомары Овьедо пребывает в некоторой нерешительности, не отнести ли подобную уступчивость за счет мудрого умения считаться с не6избежным, приняв во внимание огромное число хвалебных отзывов о правителе Теночтитлана [Oviedo 1851, 1: 39, 41; Ibid., 2: 45].

Гораздо более скептичен в своих оценках Франсиско Лопес де Гомара. Капеллан, секретарь и первый биограф Кортеса ставил своей целью, прежде всего, прославить своего патрона и оправдать все его действия как в глазах современников, возбудивших против Кортеса судебный процесс, длившийся до самой его смерти, так и потомков, и, шире, доказать право Испании на владение заморскими территориями. Информацию для своей «Истории завоевания Новой Испании», первой части более объемистого сочинения под говорящим названием «Испания Победительница» Лопес де Гомара черпал в основном из сообщений конкистадоров, в первую очередь, из «Второго письма» Кортеса, «Сообщения» Андреса де Тапии, а также сочинений и вероятно устных свидетельств Торибио де Мотолинии, главного сторонники Кортеса в миссионерской среде. От последнего Лопес де Гомара, вероятно, заимствовал описания и характеристики обычаев и нравов коренных обитателей Новой Испании, которые в его изложении превращаются в доказательства их физической, умственной и нравственной неполноценности. В целом, экспедиция Кортеса у Гомары представлена как очередной крестовый поход против царства, поклоняющегося Сатане. Неудивительно, что в трактовке Гомары Мотекусома, сохраняя некоторый исходный набор качеств, присущих монаршей особе (изысканность манер, рафинированность привычек, приветливость, красноречие, щедрость), рисуется типичным представителем своей расы, во всем уступающей испанцам. Это касается как его внешнего облика («он был очень смугл…, подобно всем индейцам»), так и его личностных качеств. В данном отношении правитель мешика на протяжении всего повествования представлен полным антиподом Кортеса, который для Гомары является воплощением проницательного ума, неукротимой энергии, всепобеждающей воли, беспримерного мужества и прямоты, а также милосердия и великодушия по отношению к своим товарищам по оружию и даже противникам. Мотекусома же обладает только внешним блеском. В отличие от Кортеса он безжалостно жесток и высокомерен со своими подданными, которые не имеют права и взглянуть на него, платят непомерные подати и за самую ничтожную провинность рискуют подвергнуться изуверским казням. Он также по-животному сладострастен (в его гареме более 3000 наложниц, – со всей серьезностью утверждает Гомара), что в глазах европейцев XVI в. служило доказательством природной развращенности. Наконец, как и в хронике Овьедо, Мотекусома у Гомары – преданный служитель Сатан6ы, которому поклоняется в своем личном храме, построенном при дворце, и в конечном итоге его орудие. Сатана неоднократно посещает правителя Теночтитлана, давая ему советы, как избавиться от испанцев [Lopez de Gomara 1852: 318, 339, 341, 342, 345, 357].

В то же время Мотекусома Гомары крайне нерешителен и непостоянен, труслив, двуличен, недалек и слепо верит в пророчество о том, что ему суждено быть последним правителем Теночтитлана. Поэтому с самого начала он не может противопоставить замыслам Кортеса ничего кроме малоэффективных попыток подкупить его или избавиться от него с помощью третьих лиц. Кортесу не составляет труда блестяще распутать все эти ловушки. После вступления Кортеса в Теночтитлан Мотекусома из страха за свою жизнь соглашается стать его пленником, ни разу не пытается сбежать, а затем беспрекословно выполняет все распоряжения Кортеса вплоть до торжественного отречения от престола в пользу Карла V, причем в последнем случае необходимое для монарха чувство самоконтроля настолько изменяет ему, что, даже не окончив своей речи, он проливает целый поток слез [Lopez de Gomara 1852: 313 – 314, 338, 345, 351, 354 – 357]. Таким образом, читатель Гомары имеет в своем распоряжении все доказательства того, что, во-первых, Мотекусома должен быть «человек без сердца и мало на что пригодный», а, во-вторых, того, что по Божьему промыслу языческие империи достигают расцвета для того, чтобы достаться самому достойному. Для полной законченности образа в главе, где описывается смерть Мотекусомы, естественно, от рук его подданных, способных даже на такой противозаконный акт, Гомара саркастически заключает: «Говорят, что он [Мотекусома – А.К.] был мудрым. По моему мнению, он был либо очень мудр, раз так воспринимал вещи, либо очень глуп, поскольку их не понимал» [Lopez de Gomara 1852: 365 – 366]. Однако при всем этом Мотекусома у Гомары все-таки попал в число союзников испанцев в силу все того же акта «дарения» власти.

По мере формирования общественного строя вице-королевства Новая Испания как нового социально-политического организма, основанного на расовой дифференциации, все более возрастала потребность в существовании законченного идеологического конструкта для обоснования господства испанцев именно на территории Мексики. Основными его компонентами, заложенными уже во «Втором письме» Кортеса, были «варварская» и потому ущербная природа аборигенов, необходимость спасения их душ путем обращения в христианство и добровольное признание власти испанской короны «верховным правителем» страны. Таким образом, в легитимации нового режима, основанного на нещадной эксплуатации аборигенов, Мотекусома, вернее его вестернизированный двойник, занял одно из ключевых мест, что не могло не отразиться не его трактовке хронистами-испанцами, основными создателями данного идеологического обоснования. Большинством испанских хронистов Мотекусома воспринимался как «последний король мексиканцев», как гласит подпись под одним его гравированным портретом, и главный союзник испанцев, хотя и не до конца осознавший все преимущества цивилизации завоевателей. «Монарший статус» Мотекусомы и важные услуги, оказанные Кортесу, продолжали оставаться в центре внимания испанских хронистов на протяжении XVI – XVII вв., выполняя роль своего рода призмы, через которую рассматривались все его личностные качества. Показательны в этом отношении труды Франсиско Сервантеса де Саласара, Антонио де Эрреры и Хуана Суареса де Перальты. Сервантес де Саласар добивался от Филиппа II должности «главного хрониста Индий» и его «Хроника Новой Испании» создавалась как еще одна официальная «парадная» версия похода Кортеса, призванная в чем-то подкорректировать, а в основном продолжить труд Гомары. Стилистический анализ словесного портрета Мотекусомы у Сервантеса де Саласара показывает, что этот автор основывался на описании Гомары, однако при этом он добавил к нему собственные, куда более благоприятные характеристики. «Это был человек со сдержанным характером, сочетавшимся с некоторой суровостью и королевским величием, что хорошо показывало кто он даже тем, кто его не знал…, во всем лице его была некая доброжелательность в соединении с королевским достоинством, которая заставляла, взирая на него, любить его и почитать» [Cervantes de Salazar 1974: 279]. Хотя, как и у Гомары, сам Мотекусома для Сервантеса де Саласара был «столько же король, сколько индеец», т.е. человек, наделенный, если не всеми, то многими недостатками этой низшей расы, и к тому же до известной степени бывший орудием дьявола, это не помешало хронисту назвать его «лучшим и самым мудрым из всех языческих монархов». Стоит отметить, что Сервантес де Саласар, относившийся к аборигенам Мексики с глубочайшим презрением и даже ненавистью, оправдывал столь негативное отношение к коренным обитателям вице-королевства и необходимость применения к ним самых суровых мер ссылкой на … Мотекусому, который, по его словам, «был очень строг…, поскольку из имевшегося опыта знал, что его вассалы таковы, что ими можно хорошо управлять и держать их в порядке только строгостью и суровостью» [Cervantes de Salazar 1974: 280]. Более того, требования драконовских мер в управлении коренным населением  и его максимальной эксплуатации были, по версии Сервантеса де Саласара, завещанием, данным Мотекусомой Кортесу уже на смертном одре.

Те же самые аспекты образа «последнего короля мексиканцев» освещены в «Истории деяний кастильцев на островах моря-океана и Твердой Земли» главного хрониста Индий первой половины XVII в. Антонио де Эрреры. Любопытно отметить, что, по сравнению с ее предшественницами в этой «главной» хронике Конкисты, негативные черты образа Мотекусомы значительно смягчены и почти сняты, даже в большей степени, чем в труде Сервантеса де Саласара, который служил для Эрреры главным источником. Как и в «Декадах о Новом Свете» Педро Мартира, образ Мотекусомы у Эрреры максимально приближен к образу идеального «естественного сеньора» (señor natural) – великодушного, щедрого, мягкосердечного и проникнутого искренним расположением к испанцам. Как и полагается истинному монарху, он величав, рассудителен, красноречив и неустанно занят мыслями о преумножении силы своего государства. Подобно Педро Мартиру Эррера характеризует смерть Мотекусомы как несчастье и следствие неисповедимого движения рока, игрушкой которого может оказаться кто угодно [Herrera y Tordesillas 1730, 3: 495, 502].

Принципы обрисовки образа Мотекусомы в «Трактате об открытии Индий» креола, уроженца Новой Испании Хуана Суареса де Перальты обнаруживают все ту же сконцентрированность на «королевской природе» персонажа, которого он также считает величайшим из доиспанских правителей Мексики, обладавшим всеми необходимыми для великого монарха качествами, человеком, рожденным править. Можно даже говорить о некоторой идеализации образа Мотекусомы как олицетворения былого порядка, который, несмотря на все ужасы идолопоклонства, имел свои положительные стороны. В хронике Суареса де Перальты явно прослеживаются элементы, свидетельствующие, по нашему мнению, о влиянии на автора «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, в которых характер каждого героя и его будущее раскрываются еще в детском возрасте. Как уже отмечалось выше, Суарес Перальта – единственный из всех хронистов, который обращается к детству Мотекусомы, чтобы, следуя модели заложенной Плутархом, продемонстрировать, что он от рождения – человек иной, нежели у простых смертных природы, и его судьба – королевский трон. Суарес Перальта в своей характеристике акцентирует, прежде всего то, что еще будучи ребенком Мотекусома обычным детским играм предпочитал организацию настоящих баталий между своими сверстниками. В этих «сражениях» мальчик неизменно отводил себе роль главнокомандующего, точь-в-точь как взрослый военачальник, раздавая награды за храбрость отличившимся и карая трусов, которых он приказывал одевать в женское платье [Suarez Peralta 1990: 81]. Кроме того уже с самых ранних лет Мотекусома «во всем демонстрировал такую степенность, что его редко видели смеющимся или занятым обычными для его возраста забавами». В дальнейшем уже взрослый Мотекусома-правитель проявляет все те же качества (властность, рассудительность, степенность, ригоризм, суровость и даже беспощадность по отношению к провинившимся) только в более выраженной форме и как раз благодаря им он добивается процветания и небывалого укрепления своего государства [Suarez Peralta 1990: 81, 85].

На этом фоне весьма показательна трактовка образа Мотекусомы в «Индейской монархии» современника Эрреры брата Хуана де Торквемады. В отличие от Эрреры он не столь зависел от информационной цепочки Кортес – Гомара – Сервантес де Саласар, имея в своем распоряжении обширный кладезь информации из аборигенных устных и письменных источников. Поэтому в его труде восстанавливается путь восхождения Мотекусомы к власти, начиная с его первых шагов. При этом Торквемада, естественно, переосмысливал имевшиеся у него свидетельства в свете собственных воззрений, основанных на сплаве веры в Провидение с известным почтением к античному Фатуму и ренессансного культа великих личностей с морализаторским началом Ветхого Завета. Впервые Торквемада упоминает о Мотекусоме как о молодом воине, отличившемся в кровопролитной битве вместе с другими ее участниками [Torquemada 1723, 1: 187]. В дальнейшем он поэтапно раскрывает характер своего героя после его интронизации уже как правителя. Образ, созданный Торквемадой, столь же неоднозначен, как и в трудах других хронистов, и в его восприятии прослеживается все та же оксиморонная комбинация идеального государя и жестокого тирана. С одной стороны Торквемада не скупится на похвалы мудрости, благородству и справедливости Мотекусомы, сравнивая его с государственными деятелями Афинской республики, эталонами правителей в эпоху Ренессанса и раннего Нового времени. Торквемада подробно описывает великодушие Мотекусомы по отношению к побежденным врагам и его заботы о простом народе в годы неурожая [Torquemada 1723, 1: 252, 271]. Щедрость Мотекусомы по отношению к испанцам также вызывает у него сопоставление правителя мешика с Александром Македонским [Torquemada 1723, 2: 461 – 462]. С другой стороны, описывая сложный придворный церемониал и многочисленную охрану правителя, Торквемада замечает, что по этим признакам узнается тиран, поскольку истинно добродетельный правитель всецело доверяет народу [Torquemada 1723, 1: 197 – 198]. Столь же сурово Торквемада осуждает гордыню, своеволие и жестокость Мотекусомы, которые приписываются ему почти во всех источниках, которые он добросовестно перекомпилировал. Более осторожен Торквемада и в своих оценках поведения Мотекусомы после прихода испанцев и во время плена правителя. Торквемада не стремится показать Мотекусому полностью павшим духом и утратившим волю человеком, напротив, в отличие от Гомары, он упоминает о попытках его побега из плена. Столь же осторожен он и в пересказе обстоятельств смерти и погребения Мотекусомы, оставляя их на суд Всевышнего, который, по мнению хрониста, на примере трагической судьбы  могущественного правителя лишний раз хотел продемонстрировать бренность земного величия и свою власть над людьми. Но любопытно, что при этом Торквемада вспоминает выражение, приписываемое Геродотом Солону – «Никто не может считаться счастливым, прежде чем умрет» – и проводит прямую параллель между жизнью и судьбой Мотекусомы и биографией Тезея у Плутарха [Torquemada 1723, 1: 500].

К концу XVII в. упадок прежнего могущества Испании, сопровождавшийся крупными военными неудачами, настолько остро и болезненно ощущался её жителями, что испанской короне потребовались сочинения, призванные показать былую славу испанского оружия. Именно эту задачу взял на себя Антонио Солис-и-Рибаденейра, также занимавший пост главного историографа Индий. В 1683 Солис создает труд под названием «Заселение и открытие Южной Америки, известной под именем Новой Испании» - одну из последних, героизированных, официально принятых версий далеких событий 1519 – 1521 гг., целиком выдержанную в стилистике испанского барокко. Здесь, как и прежде, факт подвига испанцев, не имеющего аналогов в истории, определяется могуществом покоренного государства и, конечно не в последнюю очередь, блеском и величием его правителя, которого Солис рисует достойным и чрезвычайно опасным противником испанцев. Он решительно порывает с традицией Гомары, рисующего Мотекусому типичным обитателем Нового Света, нерешительным до степени полной апатии и простоватым до слабоумия. В равной степени отказывается он и от образа благодушного мягкосердечного монарха, готового на все, чтобы только ублажить испанцев и решить дело миром. В его трактовке Мотекусома « был…государем, наделенным редкими природными дарами», начиная с внешнего облика. Любопытно, что в отличие от Гомары, презрительно писавшем о смуглом цвете кожи правителя как знаке его принадлежности к низшей расе, Солис предпочел наделить Мотекусому более «благородным» светлым оттенком [Solis, 1885: 82]. «Мотесума» Солиса также человек острого и проницательного ума, бесспорной храбрости и безграничной щедрости, «рассматривавший дары как долги» [Solis 1885: 122]. Он непоколебим и нелицеприятен в соблюдении законов, умерен и строг в своих личных привычках. В наборе ценностей испанского Ренессанса эти качества считались обязательными для любого дворянина, но в первую очередь для монарха как «первого из дворян». Таким образом в соответствии с поставленной задачей Мотекусома в труде Солиса наделяется всеми качествами достойного противника, с каким не стыдно скрестить оружие. Следовало также напомнить читателям, особенно тем из них, которые, возможно, под влиянием обличительных трудов миссионеров, вроде Лас Касаса, испытывали некоторое сочувствие к «несчастному монарху» и были не совсем уверены в правомерности действий Кортеса, что Мотекусома должен был быть, если не уничтожен, то как следует наказан и лишен власти, поскольку все «эти достоинства как человека, так и короля, теряли свой блеск или гасли, благодаря еще большим порокам человека и государя» [Solís 1885: 122]. Главным из пороков правителя в трактовке Солиса была гордыня, т.е. в глазах христианина, первый и самый тяжкий из семи смертных грехов. Следует отметить, что в средневековой и постсредневековой испанской литературной и устной традициях был широко распространен сюжет о правителе, лишенным Всевышним власти за свое высокомерие [Manuel 1998: 174 – 176]. Кроме того, «Мотесума» Солиса подобно своим предшественникам в хрониках Овьедо, Гомары, Сервантеса де Саласара не просто ослеплен идолопоклонством. Он состоит в прямом союзе с дьяволом, который удостаивает правителя частыми посещениями «аудиенций» и посылает ему видения, как и всегда происходит с теми, «кто доходит до определенной черты на пути к погибели» [Solís 1885: 122]. Таким образом власть правителя Теночтитлана была не от Бога, а от дьявола, что в глазах любого читателя Солиса служило неопровержимым аргументом в пользу его уничтожения. Именно отсутствие божественной благодати, доказывает хронист, превратило «государя с редкими природными талантами» в тирана, а сами его достоинства в тяжкие пороки, причинившие более вреда, чем пользы. Щедрость владыки оборачивается расточительностью и тяжелым бременем податей, строгость в исполнении закона – жестокостью, сознание своего монаршего достоинства –  низведением подданных до уровня бесправных рабов. Всем содержанием своего труда Солис показывает, что Мотекусома должен был лишиться  власти именно как орудие Сатаны. Стоит отметить, что в отличие от своих предшественников Солис интерпретирует пленение Мотекусомы и его «слепое» повиновение Кортесу как результат прямого вмешательства Провидения, а не предприимчивости предводителя конкистадоров. «Уже по самим событиям ясно, Господь взял бразды в свои руки, чтобы укротить это чудовище [monstruo]», - заключает хронист (курсив мой – А.К.) [Solís 1885: 122].

Так, в своего рода итоговой версии событий Конкисты в конце XVII в. Мотекусома Шокойоцин из «флейты и барабана», т.е. орудия Тескатлипоки, превратился в орудие дьявола, не утратив и в этом случае своего космического статуса.