Сообщение об ошибке

Notice: Undefined variable: n в функции eval() (строка 11 в файле /home/indiansw/public_html/modules/php/php.module(80) : eval()'d code).

ДВОРЦОВЫЕ БУДНИ

Кинжалов Ростислав Васильевич ::: Боги ждут жертв

Глава девятая

Мы пришли туда,
В глубину леса, где
Никто не увидит,
Что мы собираемся сделать.
«Песни из Цитбальче»

Прошло уже несколько дней с того вечера, как Хун‑Ахау стал жить при дворце правителя Тикаля, но до сих пор он не мог освоиться с новым поворотом в своей судьбе. Все происшедшее за это время казалось ему странным, загадочным и чудесным.

Приведший его надсмотрщик передал юношу старому молчаливому рабу, стоявшему перед пятиэтажной громадой дворца, который в этот вечерний час выглядел совершенно безлюдным. Тот, взяв Хун‑Ахау за руку, вошел в узкую галерею, расположенную в нижнем этаже. Вечерняя заря уже погасла, в здании было темно, и юноша с трудом пробирался среди каких‑то тюков, следуя за своим проводником. Они шли довольно долго. В маленькой комнатке, слабо освещенной медленно горевшей смолистой лучиной, раб остановился, вытащил из стоявшего рядом сундука сверток, протянул его юноше.

– Переодевайся! Быстро!

Хун‑Ахау сбросил свои лохмотья, с удовольствием надел набедренную повязку, набросил на плечи широкий белый плащ. Все было новое, чистое, хотя и невысокого качества. Раб подхватил сброшенное им старье и ушел, не сказав больше ни слова.

Хун‑Ахау стоял неподвижно. Тихо потрескивала горевшая лучина; откуда‑то издалека доносились чуть слышные голоса. Он вдруг вспомнил о брате своей матери, замурованном в склепе для охраны души покойного правителя Ололтуна, и ему стало не по себе. Может быть, его избрали для такой же цели?

В дверном проеме появилась девушка. Секунду она молча смотрела на Хун‑Ахау, затем схватила его за руку и прошептала:

– Идем!

Юноша машинально повиновался и только потом подумал, что он должен был подождать раба. Но его провожатая стремительно шла вперед, и ему оставалось лишь следовать за ней.

Они проходили через множество комнат, галерей, то темных, то освещенных, спускались и поднимались по каким‑то лестницам. Девушка шла быстро, легко и бесшумно, Хун‑Ахау старался подражать ей, но безуспешно. Наконец они вышли на большую террасу, над которой приветливо сияли крупные весенние звезды. Легкий вечерний ветерок подхватил полы плаща юноши, начал играть с ними. По шелесту деревьев, доносившемуся снизу, Хун‑Ахау понял, что терраса находится на втором или третьем этаже. На нее выходило несколько дверей. Девушка подошла к одной из них, откинула занавес, опустилась на колени:

– Я привела его, владычица!

В комнате, ярко освещенной несколькими светильниками, лежала на ложе, подпирая голову рукой, царевна. Сейчас она показалась Хун‑Ахау еще более юной и хрупкой. Рядом с ложем, в углу, свернулся калачиком маленький олененок. Увидя юношу, он вскочил на ноги, и его крупные влажные глаза недоверчиво уставились на Хун‑Ахау, а трепещущие ноздри ловили незнакомый тревожащий запах. Но, повинуясь мягкому движению руки хозяйки, погладившей его спину, животное успокоилось и снова улеглось на пол. Большие раскосые глаза[23] царевны медленно обратились на юношу.

– Стань на колени, – шепнула проводница.

Хун‑Ахау нехотя повиновался.

– Я испросила тебя у трижды почтенного владыки, моего отца, повелителя Тикаля, – произнесла царевна, глядя на Хун‑Ахау. Она говорила медленно и торжественно, словно стараясь, чтобы каждое ее слово запало в память слушающего навсегда. – Отныне ты мой раб, твоей владычицей являюсь только я! Лишь мои приказания будут для тебя законом! Ты будешь покорно и усердно служить мне, потому что я этого хочу! Ты понял меня?

– Да, владычица, – подсказала шепотом девушка.

– Да, владычица, – произнес нетвердым голосом Хун‑Ахау. Гнев и смущение боролись в нем. Никогда еще в жизни не чувствовал он себя так странно.

– Откуда ты родом? Как попал в Тикаль и стал рабом, расскажи! – потребовала царевна. Она подала какой‑то знак девушке, та поднялась с колен, подбежала к ложу, переложила на нем подушки и стала у изголовья, скрестив руки на груди.

Хун‑Ахау, запинаясь, рассказал основные события своей жизни: нападение на селение, смерть отца, плен, рынок в Городе зеленого потока и хитрость Экоамака, рассказал про работу на строительстве храма и про перетаскивание камней. О своих друзьях и надежде на освобождение он, разумеется, умолчал.

– Так ты родом из Ололтуна, – сказала задумчиво царевна, – это хорошо! Ололтун далек отсюда, и только очень отважный сможет вернуться туда, – добавила она, подчеркнув слово «отважный». – Посмотрим, насколько ты храбр! А теперь иди. Когда ты мне понадобишься, тебя позовут.

Хун‑Ахау поднялся с колен и двинулся к двери, но насмешливый и ласковый голос царевны остановил его.

– Когда раб покидает владычицу, он должен сперва поклониться ей, Хун, – сказала она.

Краска залила лицо юноши. Он неловко поклонился и, не помня себя, быстро вышел на террасу. Старый раб, ожидавший его, как оказалось, у дверей комнаты царевны, взял его за руку, и они молча отправились в обратный путь.

Раб, его звали Цуль, привел юношу в большое помещение, находившееся в нижнем этаже левого крыла дворца. В нем жили дворцовые рабы. Их сытые лица и нагловатый смех, которым они встретили появление новичка, не вызвали у Хун‑Ахау чувства симпатии или радости. Он молча улегся на указанное ему Цулем место и попытался заснуть.

Его попытки оказались напрасными, сна не было. Снова и снова перед глазами мелькали то печальные лица товарищей, с которыми он расстался, очевидно, навсегда, то улыбающееся личико царевны. Что она хотела от него? Зачем он понадобился ей? Разве у молодой владычицы мало рабов и служанок? О чем она думала, говоря, что только очень отважный вернется в Ололтун? Что же он должен делать, в чем будет состоять его работа? Эти вопросы преследовали юношу почти всю ночь, и он беспокойно ворочался с боку на бок на своей циновке. Звучный храп, несшийся со всех сторон, не успокаивал его, как прежде в хижине для рабов, а раздражал.

«Третий бог ночи уже уселся на свой трон», – подумал он, засыпая под утро. Юноша наконец погрузился в забытье.

Проснулся он рано, быстро оделся и спросил у Цуля, что ему делать. Оказалось, что никаких дальнейших приказаний по поводу него отдано не было.

– Оставайся здесь и жди, когда тебя позовут. Если ты понадобишься, за тобой придут – или я, или Иш‑Кук, – сказал ему Цуль, уходя после утренней еды.

Хун‑Ахау так и не решился спросить у старика – кто же такая Иш‑Кук. Не та ли девушка, которая вчера привела его к царевне?

Безделье оказалось более трудным, чем самая тяжелая работа. В комнате никого не осталось. Хун‑Ахау несколько раз прошелся по ней, потом уселся и задумался. Покинуть помещение он боялся: вдруг за ним придут; делать же было совершенно нечего. Опять голову заполнили вчерашние мысли: что сейчас делают товарищи, зачем он нужен царевне? Юношу непреодолимо тянуло наружу; ему казалось, что как только он выйдет из комнаты, то увидит Ах‑Миса, Шбаламке, хитрое лицо Укана. Пусть самая тяжелая работа, только бы снова быть вместе с ними!

День тянулся бесконечно. Хун‑Ахау стремительно поднялся, быстро подошел к двери, выглянул в наружную галерею. В ней тоже никого не было. Яркие лучи солнца ложились ослепительными пятнами на белый каменный пол. Жаркий воздух, шедший с воли, нес с собой сладостный запах молодой листвы, разогретой солнцем. Щебетали птицы, проносясь около наружных стен.

Вдали послышались голоса. Хун‑Ахау отпрянул от двери, уселся на свое место, невольно затаил дыхание.

– А как смотрит на это великий жрец? – послышался около дверей комнаты голос одного из проходивших.

– Он еще ничего не знает! Да и зачем ему…

Конца фразы Хун‑Ахау не расслышал. Шаги затихли, снова наступила тишина, но она уже не казалась ему, как прежде, безмятежной – наоборот, тишина была полна таинственности и настороженности. Теперь юноша больше уже не решался покинуть комнату. Отрывок случайно подслушанного разговора показал ему, сколько тайн и опасностей хранят стены тикальского дворца. Только что он чуть не услышал какой‑то тайны, о которой не знает сам великий жрец. А всякая лишняя тайна – новая опасность, – так много раз повторял ему отец.

Отец и мать! Прошлое снова всколыхнулось в нем. С тех пор как Хун‑Ахау попал в Тикаль, он, подавленный новыми бедами, меньше вспоминал свою прежнюю жизнь, а когда воспоминания приходили, старался отогнать – уж слишком было больно. Но сегодня он ничего не мог поделать с собой и все остальное время просидел на циновке, мучаясь воспоминаниями.

Начали собираться рабы, передававшие на ухо друг другу какие‑то новости. Все они были оживлены и, как с удивлением отметил Хун‑Ахау, совсем не тяготились своим положением. Вскоре появился и Цуль. После еды, когда Хун‑Ахау впервые за долгое время полакомился горячей вареной фасолью, старик угрюмо сказал ему:

– Сегодня вечером ты пойдешь к владычице!

– А что я буду делать? – поинтересовался юноша.

– То, что тебе прикажут!

Хун‑Ахау попытался завязать разговор с молодым рабом, сидевшим рядом с ним, но тот, презрительно поглядев на него, заметил своему соседу:

– Этот дикарь еще не понимает, как он должен держать себя  среди нас!

Хун‑Ахау проглотил обиду, но неожиданно вмешался Цуль:

– Мы, рабы юной владычицы, выше вас, ленивых обжор Великого блюстителя, потому что наша госпожа выше его! Молчи и не трогай нас своим мерзким языком! Иначе ты им и подавишься!

В комнату быстро вошел высокий плотный мужчина – при виде его все поспешно поднялись, и ссора погасла, не разгоревшись.

– Где здесь новый раб юной владычицы? – спросил вошедший, и его выпуклые холодные глаза, обежав лица, остановились на Цуле.

Цуль вытолкнул Хун‑Ахау.

– Вот он, господин!

– Иди за мной, – коротко бросил тот.

Когда они вышли в коридор и удалились в дальний конец его, Хун‑Ахау вспомнил, что он уже видел этого человека. С ним говорила царевна, когда появилась на строительстве дороги. Очевидно, это был ее управитель.

– Сегодня вечером, когда взойдет вечерняя звезда, – заговорил управитель, пристально глядя на Хун‑Ахау, – ты будешь сопровождать юную владычицу в священную рощу. Ты будешь с ней один – таков ее выбор. Помни, что ты головой отвечаешь за ее безопасность. Умеешь владеть копьем?

– Да! – без колебаний отвечал юноша.

– Хорошо, идем, я дам его тебе.

Но Хун‑Ахау напрасно ожидал, что его поведут в оружейную дворца.

В небольшой комнатке, очень похожей на ту, в которой юноша переодевался после прихода во дворец, стояло прислоненное к стене небольшое, но хорошо сделанное копье. Очевидно, оружие было приготовлено заранее. Управитель показал на него:

– Бери!

Хун‑Ахау быстро схватил оружие, с наслаждением чувствуя рукой шероховатость плотно намотанных на древке ремней. На миг в голове мелькнула мысль – убить стоящего рядом и бежать… Но что затем? С одним копьем против всех воинов Тикаля?

Будоражащая мысль снова юркнула в свою норку и глубоко затаилась. Юноша осторожно, искоса посмотрел на управителя: не заметил ли он чего‑нибудь? Но тот стоял, опустив голову и о чем‑то раздумывая. После нескольких секунд молчания он отпустил Хун‑Ахау, сказав, что вечером его позовут.

Хун‑Ахау, бережно держа копье, отправился обратно. Его появление с копьем вызвало у рабов недоумение и любопытство, но спросить, почему юношу вооружили, никто после перебранки не решился. Они сбились в кучу в углу комнаты и принялись оживленно шептаться, поглядывая временами на Хун‑Ахау. Юноша подсел к Цулю и кратко рассказал о полученном поручении. Старик рассеял его недоумение:

– Когда великому жрецу надо узнать будущее, он пьет настойку из священных грибов, и тогда перед его глазами появляются видения, – сказал он. – Собирать эти грибы может только девушка, дочь владыки, в полночь. А ты будешь охранять ее. Это большая честь, и я не знаю, почему она выпала тебе. Будь осторожен, юноша, – закончил со вздохом Цуль, – почести всегда влекут за собой опасности!

Пользуясь хорошим настроением старика, Хун‑Ахау спросил у него, давно ли он живет во дворце.

– Я родился в этих стенах – от дворцовой рабыни, – с гордостью отвечал Цуль. – На моих глазах, когда я был в твоем возрасте, наш трижды почтенный владыка взошел на престол. Этими вот руками, – он поднял вверх сухие жилистые руки, – я носил юную владычицу, когда она была маленькой девочкой. Не было ребенка лучше ее. Но после смерти ее матери появилась новая супруга повелителя, а у нее родился сын…

Цуль оборвал свои воспоминания, словно опасаясь сказать что‑то лишнее. Хун‑Ахау заметил это и перестал расспрашивать. Они долго сидели молча, углубленные каждый в свои мысли.

После вечерней пищи старика вызвали в покои царевны. Когда уже начало темнеть и возвращавшиеся рабы стали укладываться спать, Цуль вошел в комнату и поманил за собой Хун‑Ахау.

На площади перед дворцом двое рослых рабов держали легкие носилки. Около них стоял управитель царевны; больше никого из придворных не было. Цуль поставил Хун‑Ахау позади носилок и куда‑то исчез, а через несколько минут возвратился с большим зажженным факелом. Вскоре появилась и царевна, за которой шла Иш‑Кук. Управитель бережно подсадил свою повелительницу в носилки и махнул рукой – небольшой кортеж тронулся. Впереди, с факелом, шел Цуль, за ним рабы несли носилки, а Хун‑Ахау и присоединившаяся к нему Иш‑Кук замыкали шествие.

Идти пришлось довольно долго. Улицы Тикаля были уже пустыми и тихими; большинство жителей спало. Лишь иногда в каком‑нибудь доме знатного вельможи виднелись огни, и оттуда доносился шум – там пировали. Редко встречавшиеся прохожие почтительно уступали дорогу.

Сопровождавшие царевну выбрались на большую дорогу, прошли по насыпи, соединявшей две стороны ущелья, миновали городской центр и вышли на высоко поднятую над равниной, прямую как стрела сакбе, «белую дорогу». В самом конце ее смутно виднелась на светлом вечернем небе каменная громада храма бога неба. За ним, как догадался Хун‑Ахау, вспоминая первые месяцы своего пребывания в городе, и находилась священная роща.

Вначале Иш‑Кук шла молча в стороне от юноши. Но когда процессия выбралась на сакбе, она придвинулась к Хун‑Ахау поближе и весело прошептала:

– А я тоже рабыня!

Хун‑Ахау недоуменно взглянул на девушку. На ее миловидном личике, озаряемом по временам багровыми бликами от факела, блуждала слабая улыбка; взгляд обычно бойких глаз был потуплен.

Не дождавшись ответа от Хун‑Ахау, Иш‑Кук искоса взглянула на него и легко положила ему руку на плечо.

– Я ведь тоже рабыня, – жалобно повторила она, – почему ты держишься в стороне от меня, Хун‑Ахау?

Хун‑Ахау слегка отодвинулся – ему почему‑то стало неловко, – рука девушки бессильно упала вниз, и он, невольно понижая голос, сказал:

– Я вовсе не держусь в стороне от тебя, девушка, просто мы не встречались с тех пор, как ты привела меня к владычице.

– Раб должен думать только о равных себе, – наставительно продолжала после небольшой паузы Иш‑Кук. – Скажи, ты иногда думаешь о чем‑нибудь непозволительном?

– Я? – искренне удивился Хун‑Ахау. – Конечно нет! – Но в ту же самую минуту ему в голову пришла мысль, что если Иш‑Кук тоже рабыня, то под словом «непозволительное» она имела в виду свободу, и он торопливо поправился: – Хотя да, иногда думаю.

Иш‑Кук торопливо отодвинулась от юноши («Испугалась!» – подумал Хун‑Ахау), но после нескольких шагов девушка приблизилась к нему снова.

– И о чем же непозволительном ты думаешь? – спросила она внезапно охрипшим голосом.

– О свободе для себя и других, – ответил ей взволнованным шепотом Хун‑Ахау.

– О свободе? – протяжно сказала Иш‑Кук, что‑то обдумывая. – Ах да, конечно, о свободе… – Легкая усмешка тронула ее губы. – Мы все мечтаем о свободе. Но я говорила о другом: не любишь ли ты девушку из какого‑нибудь знатного рода? Вот что я называла непозволительным.

– Девушку из знатного рода? – снова удивился Хун‑Ахау. – Конечно нет. Да я и не видел ни одной из них!

Этот ответ, по‑видимому, успокоил Иш‑Кук. Она помолчала несколько минут и потом, на мгновение внезапно прижавшись к юноше, сказала:

– Не забывай меня, Хун‑Ахау, помни, что я твой друг и всегда буду рада помочь тебе…

Хун‑Ахау кратко поблагодарил, и остаток пути они прошли молча. Юноша раздумывал, можно ли полностью довериться Иш‑Кук. Будет ли она действительно его другом? Почему она так сдержанно говорила о свободе? Боялась предательства с его стороны? Но ведь он сам говорил с ней вполне откровенно. Хун‑Ахау понимал, что Иш‑Кук могла бы стать неоценимой помощницей в осуществлении его замыслов; за ней не так следят, она передала бы весточку его друзьям и рассказала бы ему о том, как живут они. Но как ни заманчиво все это было, Хун‑Ахау не мог решиться; что‑то в словах Иш‑Кук или, может быть, даже не в словах, а в тоне, каким они были произнесены, ему не нравилось. И он решил сперва внимательно приглядеться к девушке.

Между тем их маленькая группа уже миновала храм бога неба и, вступив на опушку священной рощи, остановилась. Подбежавшая Иш‑Кук помогла царевне выйти из носилок. Теперь Хун‑Ахау смог подробнее рассмотреть свою госпожу. В этот раз царевна была одета в простую белую одежду почти такую же, как у Иш‑Кук, без всяких украшений, и она показалась Хун‑Ахау одной из тех девушек, которых он часто видел на улицах родного селения. Только ее глаза, большие, сияющие, гордо смотрящие в тьму рощи, а не скромно потупленные, как у тех, напоминали юноше, что перед ним дочь владыки Тикаля, а он – ее раб. И пока она в задумчивости смотрела на деревья, а Хун‑Ахау украдкой – на нее, у него опять появилось то странное, слегка щемящее ощущение в груди, которое юноша, бывало, испытывал по дороге к Тикалю, переходя с грузом быструю холодную воду горных рек.

После нескольких минут задумчивости царевна медленными шагами двинулась к деревьям рощи. Носильщики и Иш‑Кук остались стоять на месте, а Цуль сердито обернулся к Хун‑Ахау, жестом приказав ему следовать за девушкой. Хун‑Ахау, сжимая в руке копье, с забившимся сердцем осторожно последовал за царевной.

Как только они миновали первые деревья, свет факела Цуля перестал помогать им. Глубокая, почти осязаемая тьма охватила их, и ноги с трудом делали шаг за шагом в густых зарослях, потому что священная роща была просто оставленным среди Тикаля кусочком девственного леса. Хун‑Ахау невольно приблизился к царевне и шел теперь в каких‑нибудь трех шагах от нее. Постепенно глаза стали привыкать к темноте. Сперва выступили кусочки звездного неба между вершинами деревьев, а затем и стволы. Бесшумно проносились крупные летучие мыши. Где‑то в глубине размеренно ухала священная птица моан[24]. Царевна, очевидно, хорошо знала дорогу и шла хотя медленно, но без остановок, а Хун‑Ахау уже два раза налетал на деревья и был вынужден останавливаться, чтобы потереть лоб.

Но вот, задев ногой за выступивший из земли корень, споткнулась и царевна, и Хун‑Ахау, протянув руку, ринулся к ней. Но она, сумев удержать равновесие, выпрямилась, и юноша услышал тихий ласковый голос:

– Не надо, Хун! Девушки, собирающей священные грибы, не должна касаться рука мужчины.

Они вышли на небольшую ровную полянку, очевидно, некогда расчищенную чьими‑то заботливыми руками. У противоположного края ее, около самой земли, что‑то слабо светилось. Хун‑Ахау напряг зрение: неужели это светились грибы? Да, теперь он уже отчетливо различал очертания их толстых мясистых шляпок, как будто плавающих в воздухе, потому что ножек не было видно.

На миг старые суеверия вновь проснулись в нем, но, вспомнив, как спокойно и бестрепетно держит себя царевна, юноша устыдился. Неужели он менее храбр, чем женщина?

Царевна подошла к грибам, наклонилась, и Хун‑Ахау увидел, как светящиеся шляпки одна за другой исчезают со своего места. Временами Хун‑Ахау казалось, что, собирая грибы, его владычица произносила какие‑то заклинания, но так тихо, что юноша не был в этом уверен.

Но вот сбор таинственного снадобья был окончен, и царевна двинулась в обратный путь. Теперь глаза Хун‑Ахау вполне освоились с темнотой, он спокойно следовал за своей повелительницей и мечтал только о том, чтобы внезапно появился какой‑нибудь хищный зверь, тогда бы он показал свою храбрость. При мысли о владыке лесов – ягуаре – его мускулы напряглись, а горячая ладонь с силой сжала древко копья. Юноша постоянно оглядывался, надеясь увидеть мерцающие зеленоватым светом глаза хищника. Но вокруг все было спокойно; лишь иногда с противным писком мимо их ног шмыгали испуганные крысы, да один раз в зарослях прошуршали прыжки какого‑то небольшого зверька – вероятно, кролика, торопившегося на ночлег. А между тем Хун‑Ахау очень хотелось проявить преданность своей новой владычице, которая выбрала именно его среди других рабов и сегодня доверилась ему. И он был даже немного огорчен, что с ними ничего не случилось…

Обратный путь, как всегда, показался короче, и скоро на стволах деревьев засветились красноватые блики факела, а потом показались и ожидающие их люди. Здесь Хун‑Ахау увидел, что царевна несла грибы завернутыми в большой кусок тонкой ткани, их было совсем немного. Что же это за грибы, вызывающие видения? У себя на родине Хун‑Ахау никогда не слышал о них.

Царевна села в носилки, не выпуская из рук свертка, и шествие тронулось. Цуль, очевидно, знал заранее, куда следует идти, потому что уверенно шел впереди, не оглядываясь на носилки. Иш‑Кук, шедшая опять рядом с Хун‑Ахау, два раза нежно погладила его по руке, но юноша не обратил на это никакого внимания. Все его мысли были там, в таинственном мраке священной рощи, где он мог доказать свою храбрость. Почему же там не оказалось ягуара или хотя бы кабана? Бесполезное теперь копье уже не привлекало юношу, и он небрежно нес его, как простую палку.

Вскоре Хун‑Ахау заметил, что они идут не к дворцу. Еще через несколько минут носилки остановились у подножия главного храма Тикаля, царевна вышла из них и скрылась в одном из небольших зданий, стоявших около пирамиды. Цуль, а за ним и остальные, медленно двинулись к дворцу.

– Куда же ушла владычица? – спросил Хун‑Ахау у Иш‑Кук.

– Приготовлять питье великому жрецу, – сердито сказала девушка, сверкнув на него глазами. – А что тебе до этого, раб?

Озадаченный непонятным гневным ответом, Хун‑Ахау замолчал и остальную часть пути больше уже ни о чем ее не спрашивал. Иш‑Кук шла с нахмуренными бровями и плотно сжатыми губами, а около дворца догнала Цуля и пошла рядом со стариком, о чем‑то тихо переговариваясь с ним.

У входа в нижнюю галерею дворца стоял управитель, словно не покидавший этого места с момента отъезда царевны. Не произнеся ни единого слова, он взял у Хун‑Ахау копье и унес. Расставаясь с оружием, юноша почувствовал острое сожаление, хотя и понимал, что с одним копьем много не сделаешь. Осторожно прокрался он с Цулем в их комнату, улегся на циновку, и скоро крепкий молодой сон овладел им.


[23] Раскосые глаза считались у древних майя обязательным условием красоты, и косоглазие вызывалось у детей искусственно. Вскоре после рождения ребенка ему подвешивали на тоненькой ниточке небольшой восковой шарик у переносицы. Ребенок постоянно скашивал глаза на движущийся предмет, и развивалось косоглазие.

[24] Сова.