Обряды
Обряды, связанные с посевной порой. В департаменте Куско, как и по всей Сьерре Перу, индейцы сеют и собирают урожай, соблюдая различные обряды и церемонии. Основные старинные обряды не исчезли и сегодня даже в тех районах, где железная дорога изменила лицо селений и оживила товарообмен.
Прошло полвека с тех пор, как Южная железная дорога пересекла узкую долину Вильканоты. Многие крестьяне в индейских селениях стали торговцами, доставляющими пшеницу из долины в Пуно и Арекипу. С появлением железной дороги все селения словно бы выстроились вдоль нее, превратив огромную [109] долину в одно сплошное селение, растянувшееся от подножия заснеженных гор до глубокого скалистого каньона, где теряется река, исчезая в массиве гор.
Но даже это новое и необратимое воздействие цивилизации не смогло одолеть в душе индейца глубокого чувства обожания земли. Селения в долине с появлением поезда быстро «модернизировались»: каламин[69] уступил место черепице, улицы замостили брусчаткой, с каждым днем все роскошнее становились магазины, дома все ближе подбирались к железнодорожному полотну, увеличилось количество школ. Спустя годы в долину проложили автотрассу. Товарообмен по берегам Вильканоты стал еще более интенсивным, связывая далекие селения нагорья и долин. Грузовики перевозили индейцев вместе с их изделиями, курсировали по улицам самых бедных окраин; они останавливались в любом месте дороги, чтобы забрать новых пассажиров, и в ожидании их делали кратковременные остановки в каждом селении. Индейцы забирались в кузов со своими пожитками и в течение всей дороги пели под аккомпанемент чаранго и бандуррии. Грузовик превратился в транспортное средство, предназначенное исключительно для индейцев. Казалось, что остатки древней религиозной привязанности к земле у индейцев должны вот-вот исчезнуть. Обожествляемые ими Вильканота, Кунурана, Антасайа,[70] Йанаоркко с неприступными заоблачными [110] вершинами, величественные и надменные, теперь безразлично взирали, как мимо них стремительно несутся грузовики. Их загадочность и величие оказались низвергнутыми с появлением этого иностранного механического существа.
И все-таки эти обстоятельства не повлияли на сознание индейского крестьянина. Землевладельцы лишь объезжали свои земли на автомобилях. Арендаторы, батраки с асьенд продолжали делать приношения земле, обращались к ней по-прежнему, как к родной матери. Во время сева или уборки урожая ее славили в старинных ритуальных песнях, чтобы она служила кормилицей и защитницей своим детям.
По ночам во время сева урожая пронзительная скорбная песня слышится со всех сторон. В темноте ночи или под лунным светом она как будто исходит из самой земли или спускается с холодного неба, чтобы проникнуть в самую глубь этой твердой каменистой почвы. Сначала слышится один голос, и подчас трудно разобрать, кому он принадлежит — мужчине или женщине: очень резкий, поистине всепроникающий и странный, напоминает неторопливое завывание, льющееся откуда-то сверху. Когда песня заканчивается, наступает пауза и, кажется, песня еще продолжает звенеть в воздухе, отражаясь в небе и сердцах слушателей. Внезапно та же самая медленная грустная мелодия вновь звучит над землей, но уже громче и сильнее, такая же всепроникающая и пронзительная. Мужской хор точно повторяет песню солиста. Песня крепнет из-за большого количества голосов, она кажется [111] более торжественной и разносится по окрестным селам. Издали она звучит как один сплошном высокий и скорбный крик, уходящий глубоко в землю и взлетающий в небо. Но если прислушаться, в этом хоре можно различить отдельные слова на кечуа. У этих песен-призывов к земле нет какого-то определенного текста.
По окончании полевых работ все собираются в прихожей хозяйского дома, а если земля принадлежит богатому соседу, то в доме его управляющего. Здесь они пьют чичу или тростниковую водку, затем по просьбе хозяина или управляющего солист запевает песню. Слова ее, выражающие мольбу, обращены к земле, чтобы она заботливо приняла семена, только что брошенные в нее, чтобы помогла созреть урожаю на полях. Музыка также носит импровизированный характер согласно принятому в этих песнях стилю и всякий раз исполняется с новыми вариациями. Обычно солистов немного, но они достаточно хорошо известны в каждом селении.
Это настоящие мастера импровизации: с необыкновенной легкостью создают они мелодии и тексты, каждый раз мольба в них звучит все выразительнее и настойчивее.
Когда солист поет, все участники хора прислушиваются к нему. Если солист замолкает, хор тоже какое-то время молчит, чтобы затем неожиданно воспроизвести мелодию и слова, исполненные солистом. Так они поют часами.
Когда ночью идешь по дороге, пролегающей среди полей, засеянных пшеницей, со всех сторон слышится эта всепроникающая резкая песня. Темное или освещенное луной небо, [112] кустарник по краям полей, река, шумно сбегающая в долину, — все это кажется пронизанным трепетной, страстной глубиной этих песен: «О земля, наша мать! Посмотри, как страдаем мы, дети твои, и услышь наш плач и стенанья. Так прими же ты в нежное лоно свое семена, что тебе доверяем. Сохрани и взрасти их. А мы благодарно к тебе припадем».
Только голос и чувства человека, издревле привязанного к земле и считающего ее живым существом, могут обладать подобной убеждающей силой, свойственной, пожалуй, лишь молитвам. Для чужестранца она немного дика. Настоящий художник, откуда бы родом он ни был, начинает проникаться тем могучим зарядом энергии, который она несет. Жители этих селений, какими бы образованными они ни были, проникаются этим единым человеческим чувством.
Сама посевная полна ритуальных церемоний. В моменты отдыха юноши и девушки играют, весело кричат и бегают друг за другом по полю, в то время как мужчины постарше пьют чичу, поднимают тосты, проливая масть спиртного на землю, как бы делясь с ней. Во время работы мужчины вдруг неожиданно хватают молоденьких девушек и волокут их за ноги по только что засеянному полю. По поверью, их девственность должна передаться земле.
Перед началом сева и после его окончания устраивают так называемый пампачай: приносят новую чуспу — сумку, сотканную из шерсти, — с различными продуктами и специями, белой и красной кукурузой, «унту» (жиром ламы), бумагой, раскрашенной золотой и [113] серебряной краской. Крестьяне берут по пучку пшеницы и дуют на него, затем, пока все присутствующие стоят на коленях, закапывают свое приношение в землю где-нибудь в укромном уголке поля. Затем все молятся, чтобы зерна были благосклонно приняты чревом земным, чтобы урожай был богатым, чтобы не случилось заморозков и болезней, всегда неожиданно сваливающихся на поля.
Обряды различных регионов и поселков отличаются друг от друга, но повсюду их отправляют с одинаковым усердием.
Ничто не может сравниться по выразительности и эмоциональности с этими ночными песнями-молитвами, с которыми индейцы обращаются к земле во время полевых работ.
Обряды страды значительно сложнее обрядов сева. Живучесть их в Куско просто поразительна. Они возникли в эпоху империи инков. Уборка урожая — большой праздник, сценой для которого служат поля пшеницы и кукурузы, вся долина. Они — живые центры праздника. В мае, поре уборки урожая, селения почти вымирают, школы стоят опустевшие, все дела откладываются — не хватает рабочих рук. На полях же повсюду видны люди, раздаются песни, крики радости. Все насыщено атмосферой праздника. Небо в эту пору чистое, безоблачное, глубокое и ясное. Облака удивительной белизны неподвижно стоят в знойном небе. Около ближних горных вершин они серые, у дальних — голубовато-розовые. Солнце нещадно печет землю, сжигая все. И в тишине умиротворенной земли песни, исполняемые во время уборки урожая, поднимаются к небу. Они звучат на всю долину, звенят в [114] горячем воздухе и, кажется, долетают до самого солнца.
Однако полностью ритуал, связанный с уборкой урожая, исполняется лишь на полях крупных землевладельцев индейского происхождения или метисов. Индейцы, владеющие небольшими участками, убирают урожай своей семьей и исполняют только основные элементы ритуала. Я расскажу об уборке большого урожая пшеницы, потому что уборка именно этого злака, занесенного в Перу испанцами и являющегося основным, сопровождается самым ярким ритуалом.
Землевладелец назначает день уборки урожая, заранее оповещает об этом своих друзей, родственников, батраков. В указанный день задолго до рассвета он дает указания расставить в разных уголках поля большие кувшины с чичей, бутылки с водкой и мешочки с кокой. Хозяин должен первым прибыть на поле. Он ждет «приглашенных», потому что даже батраки приходят убирать урожай в качестве гостей. Никто не считает уборку урожая работой. Все идут на праздник. «Приглашенный», прибывший первым, назначается «ккольяна», т.е. главным, вторым — «ккайуа», т.е. помощником главного. Вся уборка идет под руководством главного. Правда, обычно «ккольяна» не тот, кто командует, а тот, кто опережает всех в работе: жнет быстрее всех, возит больше всех снопов с поля, больше всех заработает на уборке. Это определяет его главенствующее положение.
«Хайчайа» — ритуальная песня уборки. Когда все приглашенные прибыли на поле, они собираются в том его крае, откуда начнется [115] уборка. Ккольяна руководит первым этапом церемонии. Он поднимает руки к небу и благодарит мать-землю за сбереженное и взращенное зерно, он благодарит небо за пролитые дожди, благосклонное отношение к засеянным полям, называет вершины гор, что охраняли землю, благодарит их и дает команду начинать уборку. В предутреннем свете очертания гор особенно резки, отчетливы. В этой мягкой прозрачной прохладе ветер раскачивает тяжелые колосья спелой пшеницы. Первые лучи восходящего солнца отражаются в тысячах колосьев, заставляя пшеничные поля отливать золотом.
Ккольяна первым запевает «Хайчайа», а затем песню повторяют все жнецы. Они начинают жатву пшеничных колосьев, продолжая петь. Перевести слово «хайчайа» невозможно, оно не имеет какого-то определенного смысла. Может быть, раньше, в первобытную эпоху, эти слова и имели какое-то значение, однако сегодня они служат лишь для ритма в мелодии.
Эта песня не нуждается в словах, потому что ее выразительность в сильном мужском голосе, в чувствах жнеца. Это даже не песня к цивилизованном ее восприятии, а ликование человека, убирающего урожай. «Хайчайа» пробивается как бы из глубины земной тверди, ветер уносит ее в небо, и там она становится тенью, растворяется в облаках, отдается многоголосным эхом в перелесках и эвкалиптовых рощах. Слушая ее, «цивилизованный» человек чувствует, как она достигает самых темных потаенных глубин его сознания, будто зовет его к себе чей-то голос. [116]
Когда поле убрано, все пеоны собираются в одном месте. Ккольяна вяжет себе самый большой сноп, все делают то же самое. Затем по сигналу ккольяна все взваливают снопы на плечи и идут за ним цепочкой почти бегом в ритме песни «Хайчайа». Часто этот танец исполняют вдали от пшеничного поля, в степи, заросшей бурьяном, на твердой каменистой площадке. Тогда видно, как нагруженные снопами индейцы, пританцовывая, проходят по полям, спускаются по склонам, продираются сквозь заросли колючего кустарника, окружающего поля, идут по пыльной дороге, то теряясь из виду, то вновь появляясь в просвете между рощами эвкалиптов.
Ккольяна, возглавляющий этот человеческий караван, поет один резко, почти фальцетом, с такой силой, что его голос разносится по всей долине и замирает, как протяжный свист ветра, что проносится по предгорьям холодными августовскими ночами. Хор подхватывает песню, она звучит еще сильнее и громче под ясным ночным небом или под испепеляющими даже камни лучами солнца.
Иногда вереница людей со снопами пшеницы шествует по маленьким улочкам селений, пересекая их площади. Тогда они поют еще громче. Если путь до гумна далек, то процессия один-два раза отдыхает по команде ккольяна. После нескольких минут отдыха они снова пускаются в путь.
Когда вся пшеница перенесена на гумно, хозяин, являвшийся до этого лишь зрителем, идет с последней группой, неся огромный крест, сплетенный из колосьев, который он по скончании шествия возлагает посредине [117] гумна, как бы отмечая окончание первого этапа работы.
Наступает вторая половина уборки, более веселая и шумная, — молотьба. Она начинается с небольшого возлияния, во время которого ккольяна вновь просит покровительства у богов, обрызгивая водкой края гумна. Молотят с помощью коров и быков, лошадей и ослов. Животных гоняют по гумну до тех пор, пока колосья не превратятся в соломенную труху, толстым слоем покрывающую гумно. Тогда и начинается настоящая игра, праздник и шум. Несколько человек палками и кнутами заставляют коров и быков бегать по кругу, образованному цепочкой крестьян, стоящих вокруг гумна. Все кричат, как можно громче, почти фальцетом: «Танцуй, танцуй! уайя! иайу! иррр!» Эти крики слышны за несколько километров, а поскольку уборка идет по всей долине, то кажется, что стоит сплошной гул. Индейцы снуют перед скотиной, что бегает по гумну, прыгая и увертываясь от бычьих рогов. Те, кто образует круг, также прыгают и кричат, строят рожицы и что-то показывают жестами. Все хохочут: кто-то поскользнулся и свалился в пшеницу. Это нескончаемая игра, в которой старики становятся детьми, все охвачены безудержной радостью и весельем. Они работают с такой радостью, какую вы никогда не увидите во время других полевых работ. Через каждый час ккольяна подает команду — «хальпа!». Тогда скотину выгоняют с гумна на жнивье, чтобы она немного отдохнула. Мужчины собираются около кувшинов или больших чаш с чичей, обсуждая эпизоды уборки и молотьбы, вспоминая прошлые годы и [118] подсчитывая количество пшеницы нынешнего урожая.
Во многих селениях во время «хальпы» хозяину поля наносят визиты его крестники, что является само по себе совершенно особой церемонией, живописной, проникнутой старинным индейским духом. Крестники несут большой крест, украшенный колосьями. К нему привязаны бутылки с пивом, водкой и кокой. Рядом с крестом ставят раму, изготовленную из эвкалипта и обмотанную грубой хлопчатобумажной тканью ярких расцветок, в складках которой спрятан мешочек с кокой. Кортеж крестников объявляет о своем прибытии стрельбой ракетами и петардами, войдя на гумно, приветствует своего крестного отца и батраков. Крестный отец принимает крест, женщины разматывают ткань с рамы, а крестники открывают горшки с пахнущими острой приправой морскими свинками и курами, специально приготовленными для крестного отца. Раму кладут на краю гумна, и начинается трапеза. Эта церемония называется «мальки-часка», т. е. водружение.
Когда обмолот закончен, зерно провеивают. Это мужская работа. Ветер относит солому на край гумна, зерно же падает среди соломенной трухи и остается на гумне. Женщины сметают маленькими скобами труху подальше от зерна. Работа течет медленно в тишине. Первые горки зерна после веяния называют «пак-ко мама». Им тоже положена своя доля почестей: у подножия горки зерна брызгают водкой или чичей в знак признательности, и благодарности матери-земле. Эту церемонию называют «анккосай». Видимо, происходит она [119] от метисских обрядов, для которых характерны такие знаки признательности. Присутствие в этом ритуале креста, с точки зрения христианской религии, совершенно необъяснимо и оправдано лишь тем, что сделан он из самых лучших и спелых колосьев.
Наконец все зерно сгребают в одну кучу. Эта операция носит название «касараскка», что означает «объединение» или «соединение». Тотчас же начинается и последний этап уборки — «аймурай», т.е. складирование зерна в амбар.
Когда весь урожай сложен в амбар, начинается финальная часть обряда — «тинкай», во время которой земле выражается последняя признательность. От имени всех работников выступает ккольяна со словами благодарности земле, водке, чиче. В полной тишине в взволнованных, возвышенных выражениях ккольяна обращается к земле, благодарит ее не только от имени хозяина урожая, а ото всех, кто работал на уборке. Никто не вспоминает о том, что плод земли — пшеница — собственность хозяина, который находится среди них. Ккольяна говорит так, будто урожай принадлежит всем. Это осталось в душах индейцев от того далекого времени, когда земля и ее плоды не могли быть чьей-либо собственностью.
После этой церемонии хозяйка дома приглашает всех на обильное угощение. Коронное блюдо — жареные морские свинки. Ккольяна делит на всех этот деликатес и первый пробует его, тщательно разжевывая самую большую тушку, вместе с головой, костями и пр. После того, как он все съест, он просит по своему [120] выбору ликер или чичу. Угощение почти всегда заканчивается всеобщим опьянением, а поскольку пируют во многих домах, улицы селений к полуночи заполняются толпами поющих и танцующих индейцев, только к утру разбредающихся по своим домам.
Таков ритуал уборки пшеницы. Однако, как я уже говорил, маленькие поля, принадлежащие бедным индейцам, убираются семьями: мужем, женой, детьми. Иногда можно увидеть в долине клочок земли, где работает одна женщина, возможно, вдова. Погоняя одного-двух быков, прошагает она по гумну немало километров в течение трех-четырех дней. Среди всеобщего шума и радости, царящих вокруг, среди мощных хоровых песен «Хайчайа» эти женщины кажутся очень одинокими, тихими, маленькими, печальными. Лишь кувшин с чичей, стоящий рядом с гумном, скрашивает их одиночество. Подобные картины со всей своей жестокостью свидетельствуют о нищете индейского народа, хотя и многокрасочный спектакль обрядов, песни и танцы среди всеобщего ликования не могут не трогать нашу душу, наполняя ее чувством гордости за индейца.
«Лос уайак». В мае начинают созревать посевы, зерновые понемногу сохнут, трава и засеянные кормовыми культурами поля желтеют раньше. Кустарники чернеют, и листья на них приобретают желтоватую окраску. Сухая трава покрывает всю землю, ветер разносит ее по всему полю. Лишь только трава засохнет, а убранные поля посереют, узнается истинный цвет холмов и пригорков. Земля андских холмов, желтая, красная, цвета охры, [121] обнажается у подножия гор, образующих долину. На склонах, в низинах и долинах пшеница стоит еще высокая и гибкая, золотятся колосья, но стебель и листья уже сохнут.
На склонах холмов, где земля красная или цвета охры, спелая пшеница резко выделяется на ее фоне. Когда опустится вечер, подует ветерок, желтые колосья колеблются, как медленно перекатывающиеся волны. Если смотреть на поля из селения, то они кажутся живыми, наполненными радостью. В ночи же — это белесые пятна, призрачные и как бы висящие в темноте.
При свете луны пшеничные поля кажутся ближе. Они отражают больше света, чем луга, покрытые сухой и серой травой.
Когда пшеница созреет, хозяева полей или арендаторы спят прямо на поле в маленьких хижинах или на земле в тени какого-нибудь дерева. Даже в домах селения слышится шелест сухих колосьев, будто песня, звучащая всю ночь. А если рядом река, то шум воды сливается с песней колосьев.
В эти месяцы ночь наполнена голосами и песнями, которые как будто льются с неба или исходят из земли, от стоящих густой стеной колосьев. Индейцы рассказывают, что всю ночь слышали чей-то настойчивый зов и пленительное пение, говорят, что видели компании подгулявших людей, танцующих под музыку ветра, блуждающих по полям и скрывающихся в густых посевах. Рассказывают также, что, согласно легендам, прежние хозяева приходят охранять свои поля, и их голоса слышатся в ночи, отражаясь эхом от холмов. И если индейцы когда-то были ограблены, [122] плачут навзрыд за стенами своих древних домов или бродят с поникшими головами по тропинкам через свои прежние поля, останавливаясь ненадолго у своих бывших владений. Иногда тени бывших владельцев объединяются, бегают по дорогам и лают, как собаки. Будто бы их можно увидеть в час зари на вершинах гор, взирающих на землю.
В эти месяцы все живут лишь заботой о пшенице, охраняют ее, лелеют, опасаясь, как бы что-либо не погубило их урожай. Днем большие стаи щеглов и голубей пролетают над полями, попугаи слетают с деревьев, чтобы подкормиться зернами кукурузы. Щеглы с криком, поднимаясь и опускаясь над полями, совершая неожиданные маневры, садятся среди поля, подальше от вышек, на которых несут сторожевую службу уайаки.[71] Птицы ломают стебли и выклевывают зерна из колосьев, опустошая их с невиданной быстротой. Уайаки пугают их, бросая в воздух пращи или пустые консервные банки, издающие леденящий душу свист. Стая мгновенно взлетает, ищет другое поле или пережидает опасность на ветвях ближнего дерева. Голуби не так заметны, как щеглы. Они летают маленькими стаями, опускаясь на поля настолько тихо, что уайаки не замечают их. Птицы выклевывают зерна из колосьев. Попугаи, атакующие поля кукурузы, шумливы и неугомонны. Они прилетают большими рассеянными по небу стаями и, приземлившись, тотчас же устраивают скандал. Потроша стебли в поисках початков, они постоянно кричат разными голосами, [123] словно обсуждая что-то. Их нахальные стаи представляют хорошую мишень для уайака.
Туйи предпочитают летать поодиночке, их не так много по сравнению с щеглами и голубями — в каждой долине с теплым климатом селятся всего по несколько штук. В густых ветвях деревьев они вьют свои гнезда. Это самая красивая птица долины. И хотя уайаки яростно преследуют их, с давних времен они являются излюбленными персонажами многих песен. Самые нежные уайно, песни любви, тревожные и волнующие, посвящены именно птице туйе: «Прекрасная туйя! Туйя золотая, глаза, словно звезды, крылья — облака, ты, что поешь в моем сердце!»
Туйя чуть больше щегла, хотя и принадлежит к тому же виду, только оперение золотистое и крылья с черными полосами. Ее клюв много длиннее и сильнее, чем у щегла. Туйи такие же воришки, как и щеглы: своим крепким клювом они легко разделываются с початками. Поскольку их меньше и они более осторожны, то, когда услышат звук пращи, взлетают высоко-высоко, выше эвкалиптов и ив, их золотистое оперение видно издалека на фоне темно-зеленой листвы.
В полдень все птицы отдыхают, поют под тенью деревьев. Голуби, щеглы прячутся в кустарник, что растет по краям поля, на склонах холмов и около домов. Пение туйи на рассвете, в полдень и в сумерках заглушает шум щеглов. Ее пленительный голос слышен издалека. Голуби поют мягче и ниже, их голоса доносятся из крон деревьев, растущих у реки. Для отдыха они ищут места, наиболее удаленные от домов и селений.[124]
В эти дни мая большая часть индейских детей не посещает школу — они охраняют посевы, превращаясь в уайаков. Те, у кого нет своих посевов, помогают другим или же нанимаются на должность уайака к владельцам больших полей. За работу они получают десять сентаво в день. По существу это не работа, а игра между детьми и птицами.
Хозяева посевов ставят на полях огромные пугала: обычно это крест из жердей с наброшенным на него пончо и старым сомбреро. Бывает, что лепят из глины голову и подвешивают ее на тростнике или иве, стоящей у поля. Говорят, что птицы боятся этих пугал, охраняющих поля днем и ночью.
Однако по-настоящему птицы боятся лишь уайаков, вооруженных пращами или пустыми консервными банками. Кончик пращи, сплетенный из волокон агавы, издает при стрельбе свист. Камнем, выпущенным из пращи, можно убить птиц-воришек, а свистящий звук распугивает стаю. Уайаки помоложе приносят с собой пустые консервные банки, развешивают по краям поля и бьют по ним палками.
Уайаки громко поют во время исполнения своих обязанностей. Они зовут птиц и разговаривают с ними под мелодию уайно: «Птицы, птицы, не будьте воришками, идите подальше. Пшеница не моя, а сеньора священника. Если бы была моя, я бы насыпал вам корму в мою чернильницу!»
Скорее всего, они стараются обмануть птиц, говоря, что пшеница принадлежит не им, а священнику, не имеющему, правда, прежней власти, но еще пользующемуся определенным авторитетом в андских селениях. Так они поют [125] весь день, бегая вокруг поля пшеницы, играя друг с другом, соревнуясь в ловкости и отпугивая птиц, ворующих зерно.
Это самые лучшие дни в году у индейских детей. Поэтому в Перу до сих пор существует должность уайака — самая любимая и желанная работа для индейских детей.
Брачные обряды индейцев Перу. «Римайкукуй». Юноша, выбравший себе невесту (сипас), решается поговорить с отцом своей избранницы, однако он не имеет права идти самостоятельно, он пока еще не «личность». Волей-неволей приходится действовать через своего «поверенного в делах». О посредничестве он просит кого-либо из старейшин, пользующихся уважением в айлью, или хозяина. К вечеру претендент на супружеское счастье в сопровождении своих родственников и «доверенного лица», которое и будет вести переговоры, приходит в дом своего будущего тестя с кокой и чичей. Отец сипас, увидев кортеж, направляющийся к дому, и поняв, в чем дело, должен придать своему лицу строгое и даже раздраженное выражение и сказать: «Входите, друзья, — говорит он, и начинается разговор, который ведется исключительно на кечуа. — Однако я прошу вас для начала объяснить мне, чем я заслужил столь щедрое угощение? В этом доме нет никакого повода для того, чтобы принять его. В этой хижине нет желания пить чичу или жевать коку».
Во время этой речи он все больше распаляется и выражает свое недовольство, глядя на всех почти яростными глазами, в то время как претендент на руку и сердце его дочери уходит в самый дальний и темный угол комнаты и [126] стоит там с поникшими плечами и опущенной головой. Он даже не осмеливается смотреть на кого-либо и только терпеливо слушает, словно маленький ребенок, обвиненный в непослушании, гневную тираду хозяина дома. Когда отец будущей невесты завершает, наконец, свою речь, доверенное лицо жалостливым голосом, проникнутым большим уважением к хозяину, начинает объяснять причину своего визита. Он просит руку дочери хозяина дома, объясняет, что она сама уже может стать основой новой семьи и что уайна, холостяк, за кого он хлопочет, хотел бы взять ее в жены. Он перечисляет все достоинства юноши, которые помогут ему стать хорошим мужем.
Выслушав просьбу, отец невесты еще больше повышает голос и тоном, не терпящим возражений, начинает перечислять все недостатки претендента, а поскольку людей без них на свете нет, эта часть «римайкукуйи» неизбежна. Претендент даже не осмеливается вмешиваться в этот диалог и уж совсем никнет, когда будущий тесть начинает говорить о его слабостях. Он выслушивает этот бесконечный перечень своих дефектов, стоя в той же смиренной позе.
Когда, наконец, отец невесты заканчивает свою «обвинительную» речь, доверенное лицо просит его, чтобы он испытал юношу. Отец должен согласиться на это условие. Только после этого доверенное лицо осмеливается пригласить всех отведать коку и канью, а претендент получает возможность поприветствовать своего будущего тестя. Делает он это с подчеркнутым уважением и даже встает перед ним на колени. [127]
Испытание длится несколько месяцев, в течение которых уайна работает как простой пеон у своего будущего тестя. Это в самом деле испытание: сам тесть дает задания и оценивает качество их исполнения. Во время всех полевых работ, выполняемых на полях тестя, жених должен быть непременно ккольяна, т. е. первым. В четыре часа утра, задолго до рассвета, уайна уже стоит в ожидании перед дверью дома своего тестя. С первыми лучами солнца тесть выходит на крыльцо, выгоняет пару волов и отправляет его сеять или пахать в зависимости от времени года. В течение всех полевых работ жених выполняет работу за двоих, стараясь при этом везде и во всем быть только первым, ибо у него нет других возможностей доказать, что он будет хорошим мужем. Пока длится испытание, претендент на счастье являет собой пример серьезного отношения к работе, настоящий образец, выдержанный в самых лучших традициях: он не смеет ни с кем драться, пьет чичу лишь в небольших количествах, да и то только чтобы утолить жажду, и совсем не употребляет каньи.
Повторный «римайкукуй». После завершения испытаний уайна в сопровождении тех же людей, что и в первый раз, снова направляется в дом тестя. Теперь все происходит по-другому. Уайна уже продемонстрировал свои достоинства, поэтому у отца сипас нет уже оснований стыдить юношу и отказывать ему в руке и сердце дочери. Уайна и сопровождающие его лица входят в дом сипае с непринужденностью и уверенностью, быстро накрывают на стол, разливают канью и раздают всем коку. Дождавшись подходящего [128] момента, доверенное лицо вновь обращается к хозяину с той же просьбой от имени своего подопечного. Он как бы подводит итоги испытаний, не забывая при этом упомянуть, что в первый раз все-таки был прав, расхваливая достоинства своего подопечного. И, естественно, вновь просит согласия отца на брак дочери. Доверенное лицо обнимает отца, и все с искренней радостью начинают обниматься, особенно жених и будущий тесть. В этот день у айна может подойти к невесте. После этого начинается «сирвинакуй»,[72] который продолжается вплоть до дня бракосочетания.
Когда уайна приходит к невесте, он говорит ей о том, что она станет фундаментом его дома, образцом и живым символом матери-земли — «мама пача», потому что, по мнению индейцев, женщина — символ плодородия и земли. «Это мать-земля»,—говорит отец, отдавая свою дочь в руки уайна.
Свадьба. Родители новобрачных назначают «хатун падрино»— главного крестного отца и крестного отца для выкупа жениха. «Хатун», как правило, и есть настоящий крестный отец, однако индейцы большее значение придают крестному отцу выкупа. Назначается день свадьбы и приглашаются все «айнес». «Айнес» — это те, кому оказали честь новобрачные или их родители во время «сортихи льючуй» (надевание кольца) в предыдущих бракосочетаниях, или те, кому оказали доверие в первый раз. «Айнес» означает «заем, ссуда».
Во дворе дома жениха или невесты, где [129] будут играть свадьбу, сооружается специальное жилище. Оно все из земли, потолок, даже дверь — не что иное, как арка, сплетенная из соломы. Это и будет «брачная комната».
Крестный отец выкупа возглавляет кортеж, направляющийся в церковь, неся в большой чаше, накрытой платком, серебряные монеты. Как считают индейцы, крестный отец выкупа «открывает дорогу к счастью», поэтому заслуживает большого уважения.
Жених одет во все черное, невеста — во все лучшее, что принято одевать в подобных случаях в данном селении. Дом новобрачных, как правило, расположен довольно далеко от церкви, поэтому процессию сопровождают музыканты из местных индейцев. В некоторых селениях музыканты несут также «малькис» — длинные шесты, украшенные разноцветными лентами и лоскутами материи, и цилиндры с длинными ручками, чтобы их можно было нести на руках. Все это — атрибуты особого религиозного обряда. Цилиндры обшиты шелком, украшены золотистым шнурком и маленькими сверкающими осколками зеркала. Иногда жених и невеста едут на одной лошади, окруженные свитой их родственников и айнес.
После окончания бракосочетания процессия в том же порядке возвращается домой. Начинается праздник с танцами вокруг малькис, которые устанавливаются в центре двора.
Цепь (узы). К вечеру крестные отцы надевают серебряную цепь жениху и невесте. Скованными таким образом их провожают в брачную комнату. Внутри нее из кирпичей сложена кровать. Крестные отцы провожают [130] молодых до самого брачного ложа. Крестный отец дает советы жениху, крестная мать — невесте. Это обычные советы, касающиеся семейной жизни. Крестный отец, например, рассказывает крестнику, как он должен вести свои дела, что должен сделать, чтобы завоевать уважение своих друзей и всего селения. Крестная мать делится с невестой тем, как сохранить семейный очаг, какое внимание необходимо оказывать мужу. Затем крестный отец зажигает четыре свечи, стоящие по углам кровати, все прощаются, закрывают дверь и вешают на нее замок. Во дворе продолжается праздник.
«Сортиха льючуй». Словосочетание «сортиха льючуй» означает «надевание кольца». Это самая оригинальная, самая важная и значительная церемония в индейской свадьбе. Проводится она на следующий день после брачной ночи.
Айнес собираются во дворе или самой большой комнате дома, где происходит бракосочетание. Новобрачные сидят рядом у стола, накрытого расшитой скатертью. Крестный отец начинает церемонию: он подходит к невесте и говорит, что помогает заложить основу семьи такой-то суммой денег и выкладывает на стол бумажные или металлические деньги. Бывает, что он дарит им коз, альпак или коров, в зависимости от состояния. Затем он берет кольцо невесты, словно собирается надеть его ей на палец, но его останавливает крестный отец выкупа. Как и в предыдущем случае, он сообщает о своей помощи молодым, подтверждая это соответствующим подарком, и легко надевает кольи ) на палец [131] невесты. Этот же ритуал повторяют все айнес, всякий раз двигая кольцо на несколько миллиметров, однако они должны дать молодым в два раза больше того, что они получили в свое время от новобрачных или их родителей. А новобрачные в свою очередь увеличат вдвое сумму, полученную от айнес, когда наступит бракосочетание их детей. Подарки — дело святое, это священный ритуал, утверждающий долг взаимной поддержки среди индейцев, чтобы не покрыть себя позором, каждый стремится побывать айнес.
Таким образом, закладывается материальный фундамент новой семьи. Даже при бракосочетнии самых бедных семей айнес обязательны. Подношение может быть сделано в любом виде — водка, кукуруза, картофель, куры, козы, ламы, инструменты и деньги.
После того, как последний айнес вручит свой подарок новобрачным, крестный отец выкупа подсчитывает стоимость подношения и громко объявляет, что материальный фундамент новой семьи составляет столько-то. Затем в присутствии всех айнес он дает последние советы молодым, специально остановившись на множестве способов честного ведения хозяйства и торговли, которые могли бы увеличить капитал, с которым молодые начинают свою совместную жизнь.
После «сортихи льючуй» начинается настоящая свадьба: танцы, обилие чичн, водки и еды, которые принесли с собой айнес. В некоторых селениях танцы напоминают настоящую пантомиму, показывающую танцы «мистис» (белых), которыми «уерраккочас» (сеньоры) отмечают бракосочетание своих детей. [132] Невеста и ее крестный отец начинают танцевать джаз, румбу и вальс. Их исполняют музыканты на свой манер. Затем в стиле мистис танцуют все известные «западные» танцы, поэтому двор или комната превращаются в сцену, на которой можно увидеть самые комичные и невероятные пантомимы. Танец может носить сатирический характер, поскольку каждая пара стремится показать самые смешные, по ее мнению, его стороны. В зависимости от зрителя, эти танцы могут казаться грустными или комичными. Однако после пантомимы все весело и дружно с удивительным вкусом и изяществом танцуют уайно.
Праздник часто продолжается более восьми дней, но не менее трех.
* * *
Брачные обряды, так же как и все церемонии и праздники, в каждом селении и районе специфичны. Те, о которых шла речь, имеют место в провинциях Камас, Эспинар, частично в Канчис департамента Куско. Даже в провинциях одного департамента, удаленных друг от друга на значительное расстояние, обычаи и обряды бракосочетания весьма различны.
Смерть и похороны. Раньше индеец был убежден в том, что смерть есть лишь переход в другую жизнь, католицизм укрепил эту веру, и в настоящее время индеец больше верит в вечную жизнь души. Но это вовсе не значит, что он стал меньше бояться смерти. И все же мы можем констатировать, что веками индейцы расставались с жизнью значительно легче, чем другие народы. [133]
Смерть в индейских селениях — частый гость, совершенно будничный и привычный. Человек может умереть везде: в тени самого величественного дерева или на вершине высокой скалы, в полумраке хижины или около ручья, бегущего по ущелью, на крыше дома, облаченным в саван, украшенный стальными крестиками, или без него. Смерть присутствует в беспросветной грусти многих хоровых индейских песен, на всех кладбищах и окрестных полях. И когда ночью индеец находится в пути, он всем своим поведением показывает готовность в любой момент встретиться со смертью: здесь, на придорожных камнях, или там, у подножия горы. Встречается он со смертью легко, словно идет проведать соседей. Любой индеец неоднократно видел идущих умирать, разговаривал с ними и готов рассказать многочисленные подробности таких встреч: «...Его лицо было покрыто платком, голос был гнусавым, а когда я прощался с ним, он дал мне руку, и я почувствовал ее холод, словно это была замерзшая кость...» Слушаешь и кажется, что речь идет об обыкновенных вещах. Если слушатель не принадлежит к индейской общине, то и он еще долго носит в сердце их живые образы, словно пережил собственную смерть. Действительно, язык кечуа обладает безграничными возможностями в передаче ярких образов этих явлений, он позволяет проникнуть в самые сокровенные глубины души индейца.
Когда строили дорогу Наска — Пукио, мы увидели недалеко от долины на склоне горы пятерых индейцев, лежащих под тентом из [134] банки. Индейцев одолевала тропическая лихорадка, у многих были вздуты животы. Поскольку я знал одного из них, то подошел и спросил его, почему они здесь. Он ответил: «Сеньор, мы здесь ожидаем смерти».
По селению Сан-Хуан проходит маленький кортеж — на носилках несут умирающего индейца. На площади, напротв паперти, одна из женщин спрашивает его: «Сеньор дон Хуан, не хочешь ли умереть здесь?» Ответ индейца невозможно забыть: «Только в моем селении». Тогда три женщины из сопровождающего его кортежа начинают жалобно завывать, а носильщики продолжают путь. Женщины кричат, спускаясь склоном горы по дороге в Луканас. Около огромного камня процессия останавливается, и женщины кричат еще громче, срываясь на фальцет, простирая руки к небу и плача. Все это происходило в пол-лиге от селения, но женский крик доносился с горы, словно предвестник смерти. Это прощание с душой умирающего, предназначенное селению, через которое идет их путь.
Индеец покорен судьбе и смиренен перед лицом смерти, однако его кротость полна страха. Выражением всего комплекса чувств являются похороны. Если семья очень бедна и не в состоянии купить саван для умершего, то его заворачивают в простой белый материал; затем тело покойного кладут на стол. По краям стола устанавливают в подсвечниках, каменных чашечках или кирпичах свечи. В некоторых селениях стены комнаты занавешивают черными пончо, поверх которых из цветов дрока выкладывают большие кресты. В ногах умершего на саван кладут букет [135] желтых цветов, называемых «айакк сапатильян». Эти цветы растут во влажных трещинах стен, между камнями или на крутых склонах гор, и поскольку их рвут только для покойников, то и в памяти родных они ассоциируются с его обликом. Если у родственников совсем нет средств, что особенно характерно для жителей городских окраин и асьенд, то умершего кладут прямо в поле и зажигают фитилек в плошке.
Накануне похорон родственники и друзья готовят место для погребения. Они затемно выходят из дома с кирками и лопатами на плечах, освещая себе дорогу фонарями. С собой они прихватывают много водки, в ожидании похорон сидят у отрытой ими могилы до рассвета, первые лучи солнца встречают уже заплаканные и пьяные. Но эта работа считается самой страшной в селении: дети смотрят на них так, словно они всю ночь беседовали со смертью, а поскольку их помятые, уставшие от бессонницы лица перемазаны землей, со следами ручейков от слез, то все полагают, что смерть каким-то образом коснулась и их.
На кладбище покойника несут в гробу, а кладбище, как водится, в индейских селениях расположено в поле. На дороге к кладбищу имеются специальные отметки, где необходимо делать остановки для отдыха — «айакк самачина» (отдых умершего). В некоторых селениях на месте «айакк самачина» — широкая глиняная или каменная скамья с соломенным навесом. Во время каждой остановки священник совершает молитву. Из соседних домов и хижин жители взирают на похороны. Возглавляемый священником, одетым во все черное, [136] кортеж подходит к воротам кладбища, и пока священник совершает последнюю молитву, женщины хором поют «прощание». Одна из них, подруга или родственница, песней воздает похвалу умершему: «Ай! Он был хорошим. Ай! Отец наш, взгляни на свое создание — в поле он был первым, первым он был в ремонте церкви, создавая твой трон, господи! Ай! Непорочная Дева! Ой! Управитель дома твоего создал твой чудесный трон со свечами и каймою. Мы все со своими семьями кладем тебе цветы — помоги ему сейчас, будь ему матерью!»
По окончании каждой строфы раздаются пронзительные крики, приближаются остальные женщины и тоже кричат. Гроб опускают в могилу в сопровождении этих криков, затем близкие друзья бросают по горсти земли в могилу и зарывают ее землей. Женщины продолжают причитать, их крики возносятся к небу, словно потрясение, переданное голосом человека, может достигнуть какого-то иного мира. Хор поет, тревожа покой усопших, вселяя благоговейный ужас. Несутся с кладбища громкие голоса женщин, их зов достигает заснеженных вершин, отражается в небе, долинах, полях и реках.
* * *
«Пичккай» — последний обряд похорон. Через пять дней после похорон родственники и друзья, собравшиеся в доме покойного, идут на реку стирать его белье. На реке или ручье всегда имеется специальное место для «пичккай». Это место вселяет в индейцев суеверный [137] ужас. «Пичккай», согласно преданиям индейцев, очищает умершего, смывая с него вину.
Как и все обряды и обычаи индейцев, похороны проходят по-разному в зависимости от того или иного района страны.
Описаны похороны в департаменте Айякучо.
[69] Каламин — строительный камень, карбонат цинкового ангидрида.
[70] Кунурана, Антасайа — название горных вершин.
[71] Уайака — полевой сторож.
[72] Сирвинакуй — период ухаживания у молодых.