ГОРОД ВОЛХВОВ
ТУЧИ НАД ВИЛЬКАМПОЙ
ГОРОД ВОЛХВОВ
Прошло полтора десятилетия. Тауантинсуйское царство исчезло бесследно. Куско стал заштатным городом вице-королевства Перуанского, одной из провинций испанской колониальной империи.
Давайте погрузимся в «хронологическую пыль» старых летописей и с их помощью перенесемся в вице-королевство Перуанское. И прежде всего проникнем в его столицу.
«Весьма знатную и весьма законопослушную Лиму», город Волхвов, основал в январе 1535 года Франсиско Писарро…
Мы помним что завлекло трех братьев Писарро в долину реки Римак. Римак рождался на склонах Анд и выносил затем свои мутные, желтые воды на плоскую прибрежную равнину. На этой равнине, подальше от гор, поближе к морю, и заложил новую столицу завоеватель тауантинсуйского царства.
От Лимы до моря несколько миль.
А без моря страна Писаррия не могла бы продержаться и двух недель. Морем прибывали свежие банды лихих добытчиков, морем шел весь боевой припас конкисты, морем переправлялось в Испанию золото из храмов Куско, серебро из рудников Потоси.
Без моря Лима жить не могла. Это холодное море омывало ближние берега. Его свежее, но сухое дыхание умеряло тропический зной. Дожди в Лиме шли так же редко, как в Сахаре, но зимой (если можно говорить о зиме в краю, лежащем в самых тропических тропиках), в холодном июле, здесь было градусов 12-14. Зимой, с мая по октябрь, влажная туманная дымка стояла над городом и обильная роса увлажняла почву. «Тучи, которые потеют этой росой, – писал один летописец, – зимой стоят почти весь день и совсем застилают солнце. Они не так темны, как облака в дождливых краях, и не рождают ливней, молний, грома и радуги». Этот туман – в Лиме его называли «гаруа» – был и добрым другом, и злым гением обитателей города. Если бы не гаруа, окрестные холмы покрылись бы струпьями пустынной корки. Если бы не гаруа, в Лиме не было бы ни единой зеленой травинки. Но шесть месяцев в году теплая влага просачивалась через крыши, проникала сквозь стены, оседала бурой и зеленой ржой на железе и меди, разъедала дерево. Трудно было дышать этой туманной прелью, кожа покрывалась потом, всегда сыроватая одежда липла к телу. Летом, с ноября по апрель, стояла великая жара и из Лимы начинался повальный исход в дальние и ближние горы. Впрочем, жители Лимы успешно оборонялись и у себя дома от летнего зноя. Решетки, тенты, жалюзи, веранды спасали горожан от лобовых солнечных атак и в полдневные часы Лима отсиживалась в прохладных покоях, выходящих на южную теневую сторону.
Куда труднее было бороться с москитами. От них не спасала ни кисея, ни пахучие мази. Город чесался. Стыдливо чесались знатные дамы, тайком скреблись во время мессы священники, в кровь раздирали кожу вице-короли и водоносы.
Жалкие рощицы в пойме Римака горожане свели очень скоро, а леса нигде на приморских равнинах не было. Его привозили морем, за восемьсот-тысячу миль из Гуаякиля, и бальсовое бревно стоило сорок-пятьдесят песо. Посадки вокруг города оберегались как зеница она, и за порчу дерева с испанца взималось пятьдесят песо, индеец получал десять дней тюрьмы, а негр – сто плетей. Такая же кара грозила тому, кто топил печи привозным лесом.
Хотя Анды были за спиной Лимы, камень для построек также доставляли морем, и при этом из Панамы, то есть за две с лишним тысячи миль. Не мудрено, что за гранитную колонну в полтора-два человеческих роста платили сто песо, а скромный каменный дом обходился в четыре-пять тысяч песо.
В те времена числилось в Лиме две тысячи испанских весино (хозяев, поселенцев). Но отсюда вовсе не следует, что в городе (если считать, что у каждого весино была семья из пяти человек) имелось десять тысяч испанцев. Белых женщин было немного, и весино охотно брали в жены индианок. Индейцев и метисов в Лиме было тысяч тридцать-сорок, негров-рабов – около двадцати тысяч. Три четверти города занимали сады, огороды, пустыри и коррали – загоны для негров, обнесенные глинобитными стенами. В городе насчитывалось четыре тысячи домов, и в Новом Свете Лима уступала по величине лишь городу Мехико, столице мексиканской колонии Испании.
Захолустный Мадрид, который неожиданно сделал столицей Испании король Филипп II (как раз в эти годы он вступил на престол), был гораздо меньше Лимы.
«Издали [Лима] безобразна, – писал один перуанский историк, – и тому причина простая – дома здесь кроют не дранкой, а соломой… и соломенный настил покрывают слоем мятой глины толщиной в два-три пальца».
Случалось, что раз в двадцать-тридцать лет упраздненные боги страны инков насылали на Лиму ливни, и тогда на город обрушивались все хляби Нового Света. Соломенные крыши опирались на стены из необожженного кирпича, и город после каждого потопа в виде мутной жижи выносился водами Римака в океан.
Франсиско Писарро и его товарищи, закладывая город, раскроили его по обычаям конкисты. На клочке пергамента какой-то грамотей набросал контур столицы Перу и затем разделил площадь будущего города на четыреста шестьдесят восемь равных прямоугольных отводов – соларов. Солары навечно отписали во владение основателям города.
Впоследствии солары превратились в городские кварталы, а их рубежи – в улицы. Поэтому, не в пример городам старой Европы, в Лиме все улицы были прямые как стрела. От Пласа Майор, главной площади, во все стороны света отходило восемь магистралей.
В те годы на этих проспектах было лишь десятка три каменных зданий, и эти беленные известкой двухэтажные дома с резными деревянными балконами и верандами и ажурными решетками на окнах (решетки делались из дерева – железо мгновенно проедалось насквозь ржавчиной) терялись среди корралей, пустырей и глинобитных мазанок.
Только две впадающие в Пласа Майор улицы – Калье де лос Меркадерес (улица Купцов) и Калье де лос Платерос (улица Мастеров Серебряных Дел) – проросли на всю свою длину каменными палатами, но и здесь было немало хижин с соломенными головами.
Город постепенно расползался к северу, к реке, и обрастал предместьями. Самым большим, самым грязным, самым страшным придатком города было Серкадо (ограда, загон) – индейское гетто. Пять тысяч индейцев жили здесь либо под открытым небом, либо под легкими соломенными навесами, люди спали вповалку на голой земле, чумазая детвора роилась в мусорных отвалах. Здесь месяцами ожидали решения своей судьбы ходоки из далеких горных селений, которые приходили в Лиму с робкими жалобами на всесильных плантаторов. Здесь, в грязных землянках, тихие и голодные индианки из шерсти «перуанских овец» – альпаков и лам – ткали мягкие и легкие плащи и одеяла, которые за бесценок скупали на толкучке предприимчивые барышники. Здесь рождались страшные эпидемии чумы и холеры, которые время от времени опустошали Лиму.
Не только высокие валы отделяли Серкадо от кварталов, где жили бледнолицые пришельцы.
«Я бедный индеец, простите меня, я не понимаю» – этим скудным набором уступительных и уклончивых оборотов обходился индеец в разговоре с надменным и грубым весино. Сеньор весино знал на древнем и нежном языке индейца лишь слова «собака», «падаль», «грязная тварь».
В более богатом словаре бледнолицый не нуждался.
У индейца, вчерашнего хозяина Страны Солнца, отняли его богов. Он бил земные поклоны чужому богу.
Сеньор плантатор отнимал его урожай. Сеньор исправник [Так в буквальном смысле звучит титул коронного чиновника – коррехидора, который ведал индейскими делами] сдирал с него подать, посылал в темные и сырые копи. Обливаясь потом он переносил через горы многопудовые тюки – вьючный скот стоил дорого, а у плантатора и хозяина копей на счету был каждый грош.
В эту чужую столицу, испанскую факторию на перуанской земле, его загнали нужда и голод. Но, погибая за глухими стенами Серкадо, он, истинный владыка своей истерзанной страны, до последнего вздоха хранил ненависть к заморским хозяевам, презирая их за лютую жадность и наглое лицемерие.
А в двух шагах от трущоб Серкадо, за стенами крепостной толщины, на целый квартал раскинулся сад некоего Антонио де Риверы, и летописцы называли этот укрепленный оазис истинным земным раем. Возможно, они были правы. В небесном раю вряд ли сады разводили черные рабы с клеймом на левом плече…
Такие же могучие стены окружали угодья многочисленных монастырей. «Божьи люди», как пиявки, присосались к самым лучшим городским землям. Они настроили десятки церквей и часовен, они угнездились везде и повсюду. Черных, белых, бурых, малиновых сутан в городе Лиме было еще больше, чем солдатских колетов.
Сердцем, мозгом, чревом этого города попов и солдат, чиновников и купцов была огромная главная площадь – Пласа Майор.
На ней стояли: крытый соломой кафедральный собор (гордостью жителей Лимы было не само здание храма, сложенное из необожженного кирпича, а большие башенные часы на соборной башне), дворец вице-короля (его построил Франсиско Писарро), дом архиепископа и здания верховной канцелярии – Аудиенсии. Посреди площади, как символ нелицеприятного правосудия, возвышалась пикота – позорный столб, а у архиепископа в темных подвалах устроена была кутузка для «подлого» люда. Узилище для благородных помещалось во дворце.
Все эти здания были двухэтажные, и вдоль нижнего их яруса тянулись крытые кирпичные аркады.
Под этими аркадами у стен верховной канцелярии приютился толкучий рынок, где торговали тряпьем, ломаной утварью и старым оружием. Другой рынок, мясной и фруктовый, захватил ту часть площади, которая примыкала к собору. Третий – мелочный ряд – лепился к аркадам вице-королевского дворца. Эти толкучки порой захлестывали решительно всю площадь и поднимали такой шум, что вконец заглушали торжественные мессы в кафедральном соборе. Голосили зазывалы, ревели мулы и ослы, блеяли ламы, истошно вопили продавцы холодной воды, купцы, зеваки, воры, монахи, стражники, слуги, индейцы, метисы, негры. Люди белые, чернильно-черные и шоколадно-черные, медно-красные, бежевые и бурые от зари до заката толпились на накаленной страстями и зноем площади, где можно было купить рваные штаны, краденое столовое серебро, шелудивую ламу, просроченные векселя, табак, толедские клинки, фальшивые бриллианты, краску для волос, маисовые початки, кофе, китайский шелк, старые башмаки, английское сукно и отпущение любого смертного греха.
Вице-короли, сменившие старого солдата Гаску, были вельможами и прожигателями жизни. Суровым прелестям бивачной жизни с ее солдатскими утехами и казарменным неустройством они предпочитали привычный придворный быт – пышные приемы, выезды, тонкие яства и тонкие вина. В разбойничью ставку Франсиско Писарро, в полувоенный лагерь солдафона Гаски они вместе с венецианскими зеркалами, толедскими гобеленами и персидскими коврами привезли целый легион изящных кавалеров и очаровательных дам. Церемониймейстеры, музыканты, кравчие, танцоры сменяли в вице-королевском дворце бородатых ветеранов конкисты, грубых мужланов, которые глушили маисовую водку и сморкались в ладонь. Шуршали шелка, белели туго накрахмаленные брыжи, пели лютни, и в зале, где Гаска в полной походной сбруе диктовал боевые приказы, слагали любовные сонеты кавалеры в бархатных камзолах.
Бесследно исчезли потертые кожаные колеты, шляпы с обкусанными полями, мятые стальные доспехи. В дни больших приемов залы дворца заполняли дамы из свиты супруги вице-короля и жены местных плантаторов. Задернутое туманной пеленой солнце, едва пробиваясь через густые решетки узких окон, бросало тусклые блики на оливковые, серые и розовые одежды (модны были только мягкие тона). Важно проплывали старые дуэньи в черных платьях.
Дамские одежды были созданы портными империи, в которой никогда не заходило солнце, и недаром один остроумный наблюдатель говорил, что, «глядя на разодетую даму, видишь весь свет: посмотришь на туфли – и ты в Валенсии, юбка, расшитая золотом, переносит тебя в Милан, фигура агнца и прочие реликвии, нанизанные на ожерелье, уводят тебя в Рим, жемчуг и кораллы – в Индию, стеклянные побрякушки – в Венецию, тончайшие духи – в страны Востока, кружева и белье – во Фландрию и в Англию, так что каждое платье – это карта мира, на которой воочию видишь все главные земли нашей планеты».
Пышностью одежд кавалеры затмевали дам. С их шляп свешивались мощные пучки перьев, и издали казалось, что стаи страусов, павлинов и попугаев высиживают яйца в фетровых гнездах. Из-под шляп выбивались длинные волосы – египетская казнь бедных щеголей. Перманента не знали в эпоху Филиппа II, и каждое утро цирюльники тратили целый час на завивку кавалерственных кудрей. «Холя» бороды и усов отнимала не меньше времени. А платье? Дадим слово современнику:
«Одежда кавалеров обычно бывает из сукна, а цена ему два и три дуката за вару [Вара – старинная испанская мера, приблизительно равна нашему аршину], и носят они хубоны, и сапо, и чулки, и башмаки, но, кроме сукна, на все это идет алый бархат, атлас, тафта, парча, эстамин, камлотовая ткань и шелк, и платье сплошь обшито золотыми и серебряными позументами, галунами, тесьмой, бахромой, и кое-кто украшает оное торсалем – витым шелковым шнуром… а чулки великолепны, и бывают они цельными и длинными, на испанский манер, и разрезанными, как у фламандцев, и короткими, как у немцев, и подбиты они тонким алым бархатом или атласом всех цветов».
Только на одну кружевную отделку кавалеры тратили триста-четыреста песо, а парадный костюм – бархат, шелк, брабантские кружева, золотые украшения, бриллианты и жемчуг, гонорар кудеснику портному – обходился порой в тысячу песо… У каждого кавалера был свой портной в Милане или Толедо. Ну, а даже если и не было? Ничего не стоило проткнуть шпагой наглеца, который смел утверждать, что плащ или панталоны сеньора Икс шиты не в Ломбардии, а здесь, в Лиме, на Калье де Ропавьехас – улице Старого Тряпья!..
Вообще, если бы не низкие, черные от копоти потолки, если бы не вид на вшивый ряд и соломенные крыши города, который открывался из окон, двор вице-короля был бы точь-в-точь таким же, как у властителей Флоренции или Мантуи, да и, кроме того, из этого пусть не вполне флорентийского палаццо его светлость управляла страной, в которой свободно могла уместиться тысяча карманных княжеств Италии…