На озере Титикака

Титикака — самое высокогор­ное из крупных озер на свете. Оно находится на высоте 3812 метров над уровнем моря. Тикинским проливом Титикака разделено на две части: север­ную, которая называется Боль­шое озеро, и южную, Малое озеро — по-аймарски Хуиняймарка. Большое озеро весьма походит на море, и в общем оно негостеприимно, ветрено и мало населено. Исключение составляют два острова — Солнца и Луны, оба известные историческими памятниками, свидетельствующими об их древнем населении. Малое озе­ро гораздо больше наполнено жизнью. Оно не такое глубо­кое, сильно поросло тростни­ком, называемым тотора, и на­считывает целый ряд островов и островков, причем почти все они с незапамятных времен на­селены индейцами аймара.

Своеобразный центр этой части озера Титикака — остров Сурики, сравнительно обшир­ный, гористый, с двумя есте­ственными широкими заливами. Живут на нем приблизительно 120 аймарских семей, ни одну из них нельзя назвать богатой или хотя бы зажиточной. Все здесь живут, как говорится, се­годняшним днем. Маленькие раздробленные поля, которые принадлежали бывшей асьенде, уничтоженной земельной ре­формой, производят жалкое впечатление, камень да щебень, и родят они мало, несмотря на то, что люди трудятся в поте лица. Да и этих жалких полей не­достаточно! И хотя люди в поисках клочка земли, на котором можно было бы что-нибудь вырастить, взбираются на крутые склоны холмов и даже на самые их вершины, земли для всех не хватает. Просто удивляешься, как можно обрабатывать такие малюсенькие клочки! Каждая горсть коки, картофеля или бобов здесь на счету, и местный крестьянин готов взби­раться невесть куда из-за клочка земли величиной в два квад­ратных метра и орошать его своим потом.

Этот остров стал на продолжительное время моим «рабо­чим местом». Почему именно Сурики? Я выбрал его намерен­но, поскольку Сурики — естественный центр группы островов Малого озера. К такому выводу я пришел, изучая карту. Вме­сте с боливийскими друзьями мы предприняли ознакомитель­ную поездку, которая должна была подтвердить мой выбор или заставить в нем усомниться. Мы посетили полуостров Кеуайа и остров Сурики — возможные места моего пребывания у островных индейцев. Сперва меня больше привлекал полу­остров Кеуайа, поскольку он богат доинковскими развалина­ми, однако как только мы приехали на Сурики, я решил вы­брать этот остров.

Сурики — географический центр группы островов и полу­островов: Тираска, Кеуайа, Парити, Интя, Майу, Лакаота, Чипи и Такири. Эти места я намеревался посетить и исследовать, так как богатые остатки старых культур на полуострове Кеу­айа позволили прийти к заключению, что и в других местах были старые поселения; моя догадка позднее полностью под­твердилась. Однако прежде всего Сурики интересен как центр производства рыбацких лодок из тоторы, ремесла, у которого в районе озера Титикака очень давние традиции, весьма любо­пытного с этнографической точки зрения. Меня привлекала расчлененность острова, возможность изучать земледелие в условиях самого различного рельефа.

Длина острова более четырех километров, ширина — не­сколько более двух. Уже издали он хорошо различим благо­даря своему вытянутому профилю с тремя вершинками, кра­сиво выстроившимися в ряд «по росту». Самая высокая назы­вается Селенкойя и насчитывает 4086 метров над уровнем моря, следовательно, почти 300 метров над поверхностью озера Титикака. На востоке в озеро довольно далеко вдается скалистый мыс Кьова, труднодоступный и крутой. По обеим сторонам его два достаточно глубоких залива, хорошие естественные бухты для островного флота. На севере одну бухту закрывает мыс Каскачи, на юге — Коркина.

Остров Сурики

Между обоими заливами, на седловине, расположено селе­ние Сурики, насчитывающее примерно двести домиков. На высшей точке седловины, посреди селения, церквушка с двумя башенками, на одной из которых два колокола размером с порядочную кастрюлю. Перед церквушкой пространство, где собираются жители села.

У северного залива, на окраине селения, — бывшая асьенда, усадьба, окруженная со всех сторон приземистыми строения­ми из необожженного кирпича, крытыми соломой. Четвертая сторона, обращенная к озеру, защищена лишь низкою стен­кою, так что хорошо видны весь залив, озеро и поднимаю­щийся за озером хребет покрытых вечными снегами гор, сре­ди которых господствуют великан Хуайна Потоси и Ильямпу. Посреди усадьбы возвышается могучий старый эвкалипт тол­щиной почти в два метра. В его кроне гнездится множество маленьких диких голубей, чье низкое каждодневное курлыканье дополняет местный колорит. В этой асьенде или, вернее, в ее остатках я жил во время своего пребывания на острове.

Западная часть острова разделена между тремя другими бывшими асьендами, меньшими и не столь примечательными.

На юге находится асьенда Койямпайя, на северо-западе две асьенды, Пако и Супикачи. Каждая из них состоит из несколь­ких домиков аймарских крестьян, помещичьего дома или, точ­нее говоря, комплекса домиков и церквушки. Хотя священ­ника во всей округе не сыщешь, церкви содержатся в хоро­шем состоянии. Асьенды можно различить уже издалека по темно-зеленым развесистым кронам старых эвкалиптов, поса­женных бывшими владельцами. Надо сказать, что на острове кроме эвкалиптов нет деревьев и кустарников. Пейзаж ожив­ляют лишь жесткая, колючая трава, несколько сортов кактусов (от маленького до трехметровых) и низенькая редкая травка в сырых местах.

Теперь, после аграрной реформы земля асьенд разделена на две части. Половина принадлежит индейцам, которые ее обрабатывают, а половина осталась за владельцами. Земли же поместья Сурики, как и трех других исчезнувших маленьких асьенд, ввиду незаинтересованности в них владельцев, были поделены между индейцами целиком.

На остров я отправился на несколько месяцев. С собой у меня было множество необходимых вещей, таких, как хоро­шая лампа, примус, спальный мешок, надувной матрац, запас сахара, консервов. Оказалось, что я поступил правильно, по­скольку постель на острове — необыкновенная ценность, а свечка — просто роскошь. Здесь пользуются маленькими ке­росиновыми лампочками, которые отвратительно чадят. Моя лампа сразу же стала местной достопримечательностью, ин­дейцы приходили специально на нее посмотреть. Я был рад, что она у меня есть, поскольку уже в половине седьмого тем­неет, а идти спать вместе с курами мне все-таки не хотелось. Лампа впоследствии породила милый обычай: около нее соби­рался кружок друзей-индейцев, которые приходили вечером побеседовать; я проверял с ними правильность того, что запи­сал за день, поправлял аймарские названия, учился аймарскому языку и узнавал много любопытного. Приходили и ста­рики, обладавшие превосходной памятью, и молодые, немнож­ко знавшие испанский. Вечера проходили содержательно и живо.

Но все это было впереди, а пока я в сопровождении моло­дого переводчика из Ла-Паса приближался на моторной лодке к острову. Плавание было достаточно бурным, так как дул сильный ветер, поднимавший высокие волны. Тогда я еще не успел понять, почему владелец лодки из Уатахаты удивился, когда я выразил желание отправиться на остров после полу­дня. Оказалось, на озере дуют регулярные ветры и к ним приспосабливаются: утром плывут на остров, после полудня — обратно.

Волны били о борт и окатывали нас с головы до ног. Мы порядочно замерзли, пока достигли залива около асьенды. Уже у берега мы вдруг увидели — между домиками играет оркестр. И даже танцуют. А там, где мы должны пристать, играет другой оркестр и также танцуют. На острове уже тре­тий день шла фиеста, народный праздник, и люди веселились с маленькими перерывами три дня и три ночи. Разумеется, меня тотчас же пригласили танцевать, и таким образом через минуту после того, как мы пристали, я двигался в кругу индей­цев, причем с каждым из хоровода должен был хлебнуть из бутылки разбавленного спирта. Это требовалось сделать не­пременно во время танца. Задача не из легких. Последствия праздника я чувствовал в течение двух-трех дней, когда ко мне начали приходить люди в ссадинах и ушибах и меня стали во­дить по хижинам, где лежали женщины с подобными же не­дугами: подвыпив, они падали с насыпей и стенок и порани­лись об острые камни дорожек.

Но сейчас мы танцуем под аккомпанемент трех рожков, трех больших труб и барабана, который производит страшный шум. Пляшем в кругу, держась за руки, и попиваем себе из бутылки.

Однако вечерело, и надо было думать о том, как размес­титься на ночь. Между тем из правления сельской общины ни­кто не появился, а асьенда, где я должен был жить, оставалась запертой, подобно заколдованному замку. Тогда мы направи­ли посыльных, чтобы они нашли кого-нибудь, прежде всего «главного секретаря», то есть местного старосту, однако уси­лия оказались напрасными. Посыльные вернулись с вестью, что вышеупомянутый староста находится в абсолютно неупотребимом состоянии. Наконец весьма неуверенным шагом приковылял старик с блестевшими от алкоголя глазками, у него были ключи от асьенды, и он открыл нам одну комнату в боковом крыле. В ней был старый, достаточно большой стол, разбитая скамья, шесть стульев, все из некрашеного, грубо обструганного дерева. Затем две кучки картошки и в углу барабан. Пыли и грязи — ужас сколько. Большинство стекол в окнах разбито.

Тьма быстро сгущалась, и мы наспех разместились на зем­ляном полу, поскольку больше было негде. Двор постепенно наполнился подвыпившими индейцами, которые шумно весели­лись и приветствовали появление белого мужчины, приехав­шего, как они считали, посмотреть фиесту. Проникнув в комнату, индейцы с интересом смотрели, как белый человек сидит при свечке и ест хлеб, так как ничего другого найти на ужин ему не удалось. Вскоре им надоело смотреть, а поняв, что мы собираемся спать, они ушли веселиться снова. Недалеко, поскольку мы слышали шум целую ночь.

Так я вступил на остров. Все это, конечно, еще не озна­чало, что я здесь уже поселился, потому что для этого необхо­димо было согласие синдиката — крестьянского профсоюза, который руководит сельской общиной. Синдикат тут чрезвы­чайно влиятелен, и пусть у меня было бы сто рекомендаций от правительства и министерств, коли синдикат скажет «нет» — это окончательно и бесповоротно. Следующего дня я ждал с нетерпением. Мы направили посыльных к секретарю синди­ката с просьбой созвать собрание.

Наконец зазвонил колокол, зовущий правление общины и мужчин деревни на площадку перед церквушкой. Редко я ис­пытывал такое волнение, с каким шел туда. Ставкой было мое долгожданное пребывание на острове среди индейцев.

Мы с переводчиком подошли к церкви, когда там почти никого еще не было. У стены сидело несколько мужчин, плот­но закутанных в рыжевато-коричневые пончо, в красных и зе­леных шапках с ушами, с цветными кисточками на самых кон­чиках неровных краев. Сидели, молчали, хмуро глядели и лишь иногда двигали челюстями — перекладывали жвачку коки с одной стороны рта на другую. Мы встали поодаль, никто на нас не обращал внимания. Когда все собрались, мы подошли поближе, и обсуждение началось. Сначала говорили все вме­сте. Однако моему переводчику принимать какое-либо уча­стие в этом не хотелось. Затем начали обсуждать по-настоя­щему.

Вопросы задавались неспешно, рассудительно. Кто я? Уче­ный из Европы. Чего хочу здесь, на острове? Познакомиться с жизнью людей, узнать, как они работают, развлекаются, хочу записывать и фотографировать. А для чего? Чтобы рассказать и написать для людей в Европе — они друзья аймара и хотят знать, как аймара живут. Почему хотят знать? Потому что уважают аймара за их старинную культуру и историю, более старую, чем культура инков. Что прошу от синдиката? Лишь возможности квартировать в пустующей комнате бывшей ась­енды в течение нескольких месяцев. Кто мне должен постав­лять продовольствие? Никто, у меня есть то, что нужно, и если мне потребуется что-нибудь еще, куплю это либо здесь, либо где-нибудь на материке. Не прошу ни от кого ничего.

Тут стало видно, что у отцов общины словно камень сва­лился с сердца, их бронзовые лица несколько прояснились, хотя и оставались серьезными. Воспользовавшись удобным случаем, я рассказал об аймарской истории, о славе Тиуанако, об аймарской империи, ее размерах и культуре, вообще об индейцах на Американском континенте, о том, что придет вре­мя, когда хозяевами в стране по праву будут индейцы, то есть те, кто составляет подавляющее большинство, кто населяет страну и обрабатывает землю. Переводчик повторял все это на красиво звучащем аймарском языке, и атмосфера явно прояснилась. Я закончил вопросом: согласны ли они, чтобы я остался на острове и изучал, как они живут и работают? Не прошу немедленного ответа, а хочу, чтобы они спокойно посо­ветовались и затем сообщили мне свое решение. Я пустил по кругу несколько пачек сигарет, и через минуту над кружком отцов общины поплыли облачка голубоватого дыма. Осталь­ные жители, само собой разумеется, мужчины, поскольку жен­щины вообще не имеют права доступа на собрание, расселись группами около членов правления синдиката.

Напряжение достигло высшей точки. Я опять попросил сло­ва и рассказал о том, как вчера был встречен тостами и как танцевал с ними на фиесте. Могу ли остаться, чтобы жить, как они, чтобы помогать им, насколько хватит сил? Группа юношей и молодых мужчин отозвалась одобрительными выкриками и затем — аплодисментами! Я выиграл. Вперед выступает секре­тарь по связям и объявляет: я могу на острове остаться, а син­дикат обязуется мне помогать.

Мой сон стал действительностью. А затем наступил празд­ничный момент. Главный секретарь подает мне руку, по боли­вийскому обычаю мы обнимаемся и похлопываем друг друга по спине. Затем выступает вперед секретарь по связям, с которым мы также обнимаемся, потом секретари по делам правосудия, воспитания и школьного образования, сельского хозяйства и т. д. Этот обряд я проделал со всеми взрослыми мужчинами, с юношами же обменялся сердечными рукопожатиями. Застывшие лица оттаяли и озарились улыбками. У молодых открытыми и сердечными, у старых сдержанными и едва заметными. Забегая вперед, скажу, что прошло почти три не­дели, пока лед был окончательно сломан, мне начали улы­баться даже старики и со мной заговорил старейший житель деревни, стодвадцатилетний дед Сантос Рома, живая хроника всего, что происходило на острове.

С собрания я возвратился в превосходном настроении. Ост­ров мне казался самым красивым местом, а его жители самы­ми хорошими людьми на свете. Вернувшись в асьенду, я про­стился с владельцем моторной лодки из Уатахаты, который меня привез, и в течение минуты мы махали друг другу, пока лодка не исчезла за поворотом. Я остался на острове среди индейцев один, лишь с переводчиком — от ближайшего места на материке нас отделяло двадцать километров воды.

От берега до асьенды нас провожали уже знакомые, глав­ным образом молодые люди и дети, которым пришлись по вкусу мои конфеты, подлинная редкость здесь, где даже обыч­ный сахар — недостижимое лакомство. Секретарь по связям уже ждал нас во дворе и передал мне ключ от комнаты, кото­рую предложил нам синдикат. Поскольку комната была запу­щена, мы решили первым делом привести ее в порядок, что­бы жить по возможности в чистоте и удобстве.

Тогда меня впервые стали называть «вирахоча». Это обыч­ное здешнее обращение к белому, однако оно имеет двоякий смысл. Во-первых, это имя давнего божества, якобы борода­того и с белым лицом, которое, как рассказывает предание, вынырнуло из озера Титикака, дабы помочь индейцам и на­учить их самым разным вещам. Во-вторых, обращаясь так, индейцы подчеркивают различие с теми белыми, которые им безразличны или даже по какой-то причине не нравятся. Таких называют испанским словом «гринго».

Убирать помещение помогали пожилая женщина и ее муж, супруги Суксу, которые жили возле асьенды, в домике, где раньше жила индейская прислуга. Будучи смотрителями и хра­нителями асьенды, Суксу сочли своей обязанностью нам по­мочь. Остальным даже в голову не пришло приложить к че­му-нибудь руки, они оставались в роли наблюдателей и с ин­тересом смотрели, как этот новый белый трет пол, вероятно, Уже несколько лет не знавший воды. Обращаясь здесь к по­жилому мужчине, обычно называют его тата — отец, а пожи­лую женщину называют мама — мать. Когда я употребил это обращение, мама Суксу тотчас начала называть меня нинито, то есть сынок или детка; так она обращалась ко мне до са­мого конца моего пребывания на острове.

Картошку мы сгребли в угол под лавку, так как индейцы по таинственным причинам не разрешили ее убрать из ком­наты. Иногда картошка была у нас в двух местах, поскольку в угол возле двери мы тоже насыпали для себя кучу картошки и оки, которые купили для своей кухни. Картофель тут не­скольких сортов: желтый, красноватый, черный (с поверхно­сти) и затем еще темно-фиолетовый (и снаружи, и внутри). Ока, которая, как и картофель, один из основных местных продуктов питания, продолговатый, желтоватый и розоватый корень, немножко похожий на молодые побеги бамбука. На вкус она очень приятная, чуточку кисловатая, это один из вкус­нейших растительных гарниров, которые я когда-нибудь про­бовал.

Мой переводчик сделал себе постель из толстой циновки, сплетенной из тоторы, тогда как я остался верен своему на­дувному матрацу. Я взял за асьендой брошенную там дверь из досок, водрузил ее на большие камни, и кровать была готова. На нее я положил красное индейское покрывало, а за­тем надувной матрац и таким образом постель получилась достаточно удобной. В нише одного окна мы устроили склад продовольствия, поскольку там было довольно холодно. Кста­ти, температура в нашей комнате никогда не превышала 15° С, а вечером приходилось надевать два шерстяных свитера. В полдень градусник показывал снаружи на солнце 30°С и больше. Теплый спальный мешок оказался очень кстати, так как к утру температура падала часто до —7° и трава была покрыта инеем.

Из другого окна, через которое освещалась наша комната, открывался вид на залив и дальше на озеро и заснеженные великаны за ним, Окно было обращено к востоку, и первые солнечные лучи в него заглядывали всегда в седьмом часу. Нам пришлось его починить: заменить разбитые стекла про­зрачными пакетами от конфет и промасленной бумагой, чтобы в помещение не так сильно дуло и чтобы не лишиться чарую­щего вида на озеро. Своеобразным был потолок. Конструк­ция его во всех асьендах одинакова, Дом строят из кирпича- сырца (то есть кирпича, высушенного на солнце) — из адобе, как его здесь называют. На готовую стену кладут стропила из жердей и палок, связанных веревками из травы. Сверху кроют снопами из тоторы, грубыми и щетинистыми, но крепкими и 30 надежными. Потолок — это три балки и подбитое снизу грубое полотнище наподобие балдахина. Что от сильного ветра по нему каждый раз пробегают волны — это еще ничего. Хуже, когда крыша дырявая — дождь легко преодолевает полотно. Такие «опасные» места можно узнать по пятнам, и поэтому стоит оглядеть потолок, перед тем как ставить постель.

***

Несмотря на все эти недостатки, наше жилище было настоя­щим дворцом по сравнению с обычными местными домиками. Их можно разделить на несколько типов. Самый старый тип — прямоугольный домик, сложенный из камня, маленький, раз­мером приблизительно четыре на два метра, с двускатной, со скошенным углом крышей из тоторы, низкой, без потолка, с маленькими и низкими дверьми. Я часто ушибался о прито­локу, когда забывал как следует нагнуться. Окон у них нет вообще, свет проникает лишь через двери. Внутри по одной стене, а иногда по двум устроены своего рода нары, на кото­рых разбросано немножко тоторы, а сверху положены выткан­ные вручную индейские покрывала — вот и вся обстановка, если не считать вбитых в стены колышков, куда вешают немно­гочисленную одежду, и затем еще маленькой ниши в боковой стене, куда ставится светильник. Эта ниша, называемая пхуту, древнего происхождения; я нашел ее в прединковских по­стройках на полуострове Кеуайа.

Другой тип — похожий, но несколько более крупный домик из кирпича-сырца; некоторые из этих домиков уже имеют оконце величиной с две ладони. Интересно, что я нашел у многих этих сырцовых домиков следы оконцев как наглухо замурованных, так и застекленных снаружи, хотя сами оконца залеплены глиной, вероятно для сохранения тепла либо из чувства проснувшегося консерватизма.

Третий тип — это последний крик строительной техники на острове: еще более крупный домик из кирпича-сырца с над­строенным вторым этажом. Двери у него всегда посреди фа­сада и на первом этаже два или даже три оконца. Пол легкий, деревянный. На второй этаж поднимаются по деревянным лестницам, расположенным снаружи на задней стороне доми­ка; надстройка служит складом. Домики этого типа крыты гоф­рированным железом, домики второго типа — иногда желе­зом, иногда соломой. Во всей деревне я нашел один домик, крытый черепицей.

В домиках последнего типа иногда встречаются и прими­тивные деревянные кровати; их, однако, считают излишней роскошью. Зато в деревне есть примерно десяток транзистор­ных приемников, что здесь является признаком сравнительно­го благосостояния. Их имеют в основном те, кто занимается торговлей или контрабандой, либо владельцы деревянных па­русных лодок. У домиков обычно бывают пристройки из камня или из адобе, маленькие кухни, где на открытом огне в глиня­ных горшках готовят еду, загончики из камней (высотой при­мерно 140 сантиметров) для четырех или пяти овец, иногда еще маленький хлев для одного или двух поросят, также из камней.

***

Хотя людей на острове намного больше, нежели местная земля может прокормить, здешние аймара к нему сильно привязаны и с большой неохотой его покидают. Между тем население растет, а обрабатываемая площадь остается той же, только земля становится все более сухой и все менее плодо­родной. Ничего не остается, как искать иные средства к суще­ствованию. Земля родит картофель, оку, бобы, озеро богато рыбой, но всего этого недостаточно. Приходится докупать. Деньги дает производство лодок из тоторы. Без этих лодок не обходятся рыбаки на всем озере Титикака. Производят их главным образом на островах, прежде всего на острове Сурики, причем занимаются этим почти исключительно моло­дые мужчины и подростки начиная уже с двенадцати-тринадцати лет.

Это нелегкий труд, да и заготовку сырья — сухой тоторы — также никак не назовешь легким делом, особенно когда уро­вень воды в озере высокий и места, где растет тростник, так затоплены, что добыть его можно с большими трудностями. Тогда тростник сильно поднимается в цене.

Тотора — это источник доходов для покупки всего, что острову необходимо. Кроме продовольствия, прежде всего картофеля, свежего или консервированного в виде чуньу (Чуньу — мелкий картофель, который индейцы оставляют на ночь промерзнуть, утром, топча его ногами, очищают от шелухи и затем остав­ляют на жарком солнце сушиться. Это продолжается несколько дней, пока картофелины не становятся черными, сухими, и очень легкими. Перед тем как варить, их вымачивают несколько часов в воде. Такой картофель годит­ся в пищу неограниченно долгое время), приходится покупать керосин, соль, сахар, примитивные керо­синовые лампы, орудия и инструменты из металла, то ничтож­ное количество хлеба, которое нужно острову, поскольку хлеб здесь до сих пор лакомство, деликатес, и прежде всего по­суду, главным образом глиняную.

Все эти вещи покупают на еженедельных рынках и во вре­мя религиозных праздников — фиест. С рынками у острова регулярная связь по воде. Кроме челнов из тоторы (их назы­вают бальса), которые служат почти исключительно для рыб­ной ловли и перевозок на близкие расстояния, на острове так­же есть четырнадцать больших деревянных парусных лодок, очень похожих на рыбачьи лодки старой Испании. Индейцы строят так, как их научили испанские завоеватели.

В связи со строительством лодок я проделал на острове интересный опыт. На вечерних беседах в асьенде я постепенно объяснял индейцам выгоды коллективного труда. Ты умеешь лучше всего рубить тотору, ты — плести веревки из травы, ты — придать лодке красивый вид, а ты — делать самые хоро­шие паруса. Если вы будете работать вместе, то сможете стро­ить самые лучшие лодки и совместно их выгодно продавать. Таким образом из наших бесед постепенно родилась мысль заложить на острове производственный кооператив.

Начинали мы всего с одиннадцатью членами, сплошь моло­дыми людьми. Сделали несколько лодок, и вскоре приплыли перекупщики с континента. Обычно индейцы просили за лодку 120 тысяч боливиано (120 новых песо). Перекупщики всегда торговались и очень часто платили моим друзьям 110 и 100 песо. Кооператив цену повысил до 140 песо, поскольку торговцы на материке продавали лодки за 180 и 200 песо. Перекупщики от наших челнов отказались, поскольку нашли их слишком дорогими.

Индейцы расстроились — не продали, так как не сбавили цену, как обычно, и мне стоило немалого труда их уверить, что мы ни в коем случае не понесем убытков. Когда торговцы уехали, мы скупили лодки у тех, кто не входил в кооператив, за 120 песо. Затем перекупщики приехали снова. Поскольку на острове никто больше лодок не продавал, а лодки перекуп­щикам были необходимы, им пришлось обратиться к нам; мы запросили по 150 песо, и тем ничего не оставалось, как запла­тить такую, до сих пор небывалую на острове цену за каждую лодку. От перепродажи лодок они все равно получили доста­точно большую прибыль.

Когда разнеслась весть о том, что мы выручили за лодки такие деньги и что эти деньги члены кооператива делят между собой соответственно вложенному труду, в кооператив сразу вступило примерно 100 новых членов, то есть все, кроме са­мых «консервативных». Мы организовали на острове коопе­ративный магазин, для которого покупали товары прямо в Ла-Пасе и продавали их дешевле, нежели перекупщики на материке. Это завоевало кооперативу еще больше симпатий и определенно укрепило его позиции.

***

Жизнь на острове начинается очень рано, в пятом часу утра, в полной темноте, когда над озером сияют звезды тро­пического неба. В домиках зажигаются огоньки, и в воздухе распространяется запах дыма от очагов, где варятся карто­фель и ока на завтрак. Пронизывающий холод, на редкой тра­ве и на строящихся бальсах лежит белый искрящийся иней. Вот так морозно начинается каждый зимний день. В начале шестого уже теплее. На востоке над зубчатой линией гор на­чинает бледнеть темная ночная синева небесного свода и в еще погруженной во тьму деревне слышится петушиное пение.

Пробегает утренний ветерок, и в сумраке наступающего дня между домиками появляются мужские фигуры, закутанные в длинные пончо, в цветных шерстяных шапочках, со сверну­тыми парусами, реями и длинными, узкими веслами на пле­чах. Рыбаки выходят на лов с дующим в это время попутным ветром. Восточная часть неба желтеет, и в седьмом часу над зубчатой грядой заснеженных великанов появляется огнен­ный диск солнца. Обычный день острова начался.

На возвышении у церкви стоят юноши в свитерах или де­шевых пиджаках, шапки у них глубоко натянуты на уши, шея и подбородок обмотаны толстыми шерстяными шарфами. Руки зябко засунуты глубоко в карманы. То тут, то там кто-ни­будь обронит словечко. Все с интересом ловят новости о жиз­ни в деревне и отплывающих рыбаках.

У обоих источников питьевой воды оживленно. Мягко сту­пая босыми ногами, сюда подходят женщины, у них большие темно-коричневые глиняные кувшины с узким горлом. Минуты ожидания, пока источник освободится, заполнены приятной беседой на звучном быстром аймарском языке. Одеты жен­щины в шерстяные недлинные юбки ярких цветов: красные, зеленые или сине-зеленые, широкие, перехваченные в поясе 34 тесьмой. Зеленые, синие, красные блузы составляют вместе с юбкой пестрый наряд. Холодно, и поэтому у всех без исклю­чения на плечах рыжевато-коричневые накидки «лихля», спе­реди застегнутые большой английской булазкой (старинные бронзовые или серебряные булавки стали теперь уже редко­стью). Черные волосы сплетены в две косы, свободно связан­ные на спине нарядным шерстяным шнуром с подвесками. Женщины или совсем без головного убора, или в излюбленных котелках. Набрав воду, они завязывают кувшин в пестрый по­лосатый платок, называемый агуайо, причем так ловко, что не разливают ни капли воды, и с этой ношей идут домой.

Индейских женщин я, вероятно, ни разу не встречал без ноши на спине. Утром и после полудня это большой глиняный кувшин с водою, иногда вязанка ботвы с бобами, горохом или ячменем, иногда картошка или ока с поля, а когда всего этого нет, то непременно черноволосый, черноглазый вава, то есть младенец, который лучше всего чувствует себя на маминой спине. С этой живой ношей ходят на поле, на рынок, работают и танцуют.

Около домиков играют индейские дети, в юбочках из пест­ро-узорчатой хлопчатобумажной ткани или в одежде, сшитой из мешка из-под муки или сахара, с горделивой надписью «Индустрия боливиана» на животе или на заду, как будто для того, чтобы никто не сомневался в их происхождении. Они сплошь босые, на редко причесываемой голове непременная пестрая шапочка с ушами. О мытье у них весьма слабое пред­ставление: ведь вода в озере так холодка!

Ребята повзрослее работают. Большинство мальчиков оде­то в хлопчатобумажные техасские штаны, необыкновенно за­ношенные и выгоревшие, свитера, куртки или пиджаки разных цветов, доставшиеся, как правило, от взрослых. На ногах у них как эмблема будущих мужчин сандалии из старых авто­мобильных шин, из которых торчат почерневшие пальцы, зака­ленные холодом и твердыми камнями острова. Девочки — это в миниатюре их матери. Те, кто побольше, с непременными котелками на черноволосых головах. Некоторые из восьмилет­них или одиннадцатилетних пасут на скудных выгонах несколь­ких овечек, двух-трех черных или коричневых поросят. Вот мальчуган гонит черную свинью с восемью поросятами вели­чиной с кошку. Три из них черных, пять рыжевато-коричневых. Бегают, как мышки, и всюду стараются сунуть свои любопыт­ные рыльца. С ними много хлопот, уж очень они непоседливы, а старая свинья, поглощенная поисками пищи на болотистых берегах озера, не обращает на них никакого внимания.

Три мальчика играют в кости — увлеченно, как все маль­чишки на свете, но тихо, сосредоточенно. Через плечо на лям­ках у них висят полотняные сумки. Звенит колокольчик. Кости исчезают в карманах грязных штанов, мальчишки вскакивают и мчатся к бывшей асьенде. Это те счастливчики, которые хо­дят в школу. Школа размещена в двух маленьких плохих ком­натах, где ученики сидят на обломках досок, положенных на камни. Дерево здесь ценная и дорогая вещь, а камень — един­ственное, чего на острове избыток. И все-таки этих детей можно считать счастливыми, поскольку они постигнут по край­ней мере основы грамоты, научатся читать и писать.

На острове почти сто тридцать детей школьного возраста. В школу ходят лишь около сорока. Ходят только те, родители которых могут платить учителю четыре новых песо в месяц. Учитель — член евангелической секты «Амигос», индеец ай­мара, работает здесь частным образом. В деревне, правда, заканчивается строительство нового школьного здания, про­сторного и гораздо более светлого, чем старое. Разумеется, сложено оно также из адобе, однако покрыто гофриро­ванным железом и окна у него довольно большие. В нем хватит места для большего количества детей, и, вероятно, сюда пришлют постоянного, оплачиваемого государством учителя.

Труд здешнего учителя заслуживает самого высокого при­знания. Учитель против воли подавляющего большинства на­селения настоял, чтобы в школу ходили также три девочки. Вещь в истории острова просто неслыханная. Женщин здесь ни в какой степени не приобщали к образованию. Их уделом было рожать детей, заниматься домашним хозяйством, а главное — беспрекословно слушаться мужа и быть ему подвластной, как говорит священное писание. Женщина тут не может быть чле­ном профсоюза и выполнять какие-либо общественные функ­ции. То есть теоретически может, и в законе это сказано, од­нако практически мужчины подобных вещей не допускают, поскольку так повелось исстари, так было при дедах и пра­дедах.

***

Местный профсоюз — удивительное для европейцев уч­реждение. Его членами могут стать только пожилые мужчины, и то лишь те, кто владеет собственной землей. Молодые муж­чины, которых на острове около ста двадцати, не могут войти в профсоюз потому, что не имеют своей земли, ибо та при­надлежит их отцам до самой смерти. И таким образом подав­ляющая часть населения острова в общественных органах са­моуправления не представлена.

Руководит общиной «секретарио хенераль» — главный се­кретарь. Существуют также секретари по делам правосудия, связей, школы и воспитания, сельского хозяйства, культуры, по денежным делам, секретарь-протоколист и т. д. Всего их двенадцать, как апостолов, и они управляют делами и жизнью общины. На первый взгляд это выглядит в целом довольно демократично, в действительности, однако, наступает момент, когда уважаемое собрание представителей и руководителей общины превращается в кучку замшелых стариков со столь же замшелыми взглядами; у них немного желаний, и они про­тивники всякого прогресса.

Сходки в значительной степени носят публичный, откры­тый характер. Собирает их секретарь по делам связей звоном церковного колокола. Бывает это обычно рано утром или под вечер. По сигналу перед церковью начинают медленно соби­раться мужчины деревни. Все мужчины могут выступить со своим мнением, но голосовать могут лишь члены профсоюза. Сходки по индейскому обычаю растянутые, обсуждение течет спокойно и церемонно. Вокруг бегают с места на место под­ростки, вероятно, чтобы также приучиться обсуждать дела об­щины. Женщины на площадке перед церковью в это время появляться не смеют, даже если бы их и позвали; они сидят и стоят за стеною, с неизменными грудными детьми на руках или на спине.

Темп работы ни здесь, ни на соседних островах отнюдь не головокружительный. Главное правило — не спешить. Труд, считают индейцы, имеет ту единственную особенность, что он не может убежать, и поэтому никто не должен делать работу за другого. Ежедневно с утра по всей деревне слышны удары камней — мороко, с помощью которых обрабатывают тотору для производства бальс, и характерный скрип веревок из тра­вы. Любой труд, однако, может быть прерван, и индеец, моло­дой или старый, будет стоять или сидеть на корточках целый час и смотреть не на что-нибудь, а просто так, «в простран­ство». Он также всегда готов поговорить, обстоятельно и по­дробно.

Между обычным днем и воскресеньем нет большой раз­ницы. Воскресенье у индейца как-то не укладывается в созна­нии. Хотя здесь есть католическая церковь и индейцы числятся католиками, приходского священника нет, из другого места сюда священник не приезжает, никто из селян служб не про­водит и т. п. С религиозной точки зрения тут празднует вос­кресенье лишь маленькая группа из четырех семей евангели­стов секты «Амигос», «обращенных» несколько лет назад мис­сией в Ла-Пасе. Для них воскресенье и суббота — дни отдыха, и ничто на свете не заставило бы их в эти дни трудиться. Еван­гелисты собираются во дворике дома, принадлежащего одно­му из них, читают Библию, поют по-аймарски божественные песни. Они относятся к передовой группе населения, так как по религиозным мотивам не пьют алкогольных напитков, пива, не курят и не жуют коку. Поэтому они несколько чистоплотнее и сравнительно здоровее.

***

Чистота вообще проблема для индейского населения, не только на острове, но и во всей Боливии. Особенно это ка­сается детей, предоставленных самим себе, ползающих в пыли и грязи, вечно испачканных. Они, особенно самые маленькие, плохо одеты, поэтому большинство их постоянно простужи­вается и болеет. Жители острова слышали, что переводчик называет меня словом доктор, а поскольку им известен только один сорт докторов, было напрасным объяснять столь тонкие различия, какие существуют между врачом и доктором фило­софии. Я был для них доктором, и ничто не могло меня от этого спасти.

Скоро стало правилом, что каждое утро, после восхода солнца, еще до того, как я приступал к своим этнографиче­ским занятиям, наступало время «приема». Со всего острова люди приходили со своими болезнями и просили их вылечить. Это давало мне лишний шанс познакомиться в самой «есте­ственной обстановке» с их жизнью и мышлением, поэтому я терпеливо дезинфицировал и заклеивал царапины и ушиблен­ные пальцы мальчишек, чистил застарелые ушибы и раны взрослых. С детскими болезнями и запорами я целиком справ­лялся, вспоминая ранний возраст своего сына. К счастью, с чем-либо более серьезным дела иметь мне не пришлось, а крепкое сложение индейцев часто помогало там, где я, веро­ятно, что-нибудь делал не совсем правильно.

Лишь один пациент доставил мне много хлопот. Это было в начале моей «врачебной практики», вскоре после прибытия на остров. Ко мне привели старика, у которого, мол, страшно болит голова, и он якобы ночью исчезает из дома и бегает по скалам. Что делать? Речь шла о моем престиже и дове­рии деревни. Возможно, это случай скорее для психиатра? Я начал выспрашивать, с какого времени он чувствует боли. Пожалуй, уже четвертый день. Лечил его кто-нибудь раньше от подобного недуга? Да, знахарь ятири из другого места, стоило это 300 песо. Заговаривал, окуривал и затем запретил ему употреблять алкоголь, поскольку у него перед этим также болела голова. «А когда у тебя сильнее всего болела голова, дедушка?» — «Когда отправлялись на рыбную ловлю и дул сильный ветер». Я выиграл. Когда я приехал, на острове был последний день фиесты. Сколько было тогда выпито, никто бы этому не поверил, причем главным образом почти чистого спирта, слегка разбавленного водой. «Дед, пил ты во время фиесты?» — «Пил, не много, вирахоча, так две-три бутылоч­ки».— «И каждый день, дедушка?» — «Да, да, вирахоча!»

Ятири совершенно правильно запретил ему пить. Пока дед не пил, было хорошо. Боли в голове прекратились. На празд­никах он порядочно подвыпил, и после небольшого алкоголь­ного отравления боли возобновились. Против этого можно было найти средство, я дал успокаивающие порошки, больно­му стало легче, и репутация настоящего врача была за мной упрочена. После этого почти не было дня, когда ко мне не приходил хотя бы один больной. Мои запасы лекарств таяли, однако это было все-таки лучше, чем болеть и использовать их самому.

Таким образом я хотя бы немного помогал индейцам и при этом имел прекрасную возможность пропагандировать как ле­карство мыло и чистоту. Потом они уж сами увидят, что ребе­нок, особенно грудной, которого регулярно моют, здоровее, нежели тот, который постоянно облеплен грязью и сыпью. Это непременно будет способствовать снижению высокой здесь смертности среди грудных детей.