Буэндиа, Макондо и мир

БУЭНДИА, МАКОНДО И МИР^[41]

Роман колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» явно превысил обычную степень вос­хищения у советских читателей. Тем серьезнее задача, кото­рую роман поставил перед критиками и литературоведами: разобраться в том, какую роль играет эта книга и ее автор в развитии современной латиноамериканской и мировой лите­ратуры.

Тема этого романа — история. Книга Гарсиа Маркеса вместила в себя множество исторических этапов. Это и засе­ление Америки, и годы гражданских войн, и период первона­чального накопления капитала новой национальной буржуазией, и экспансия США, и борьба первых организованных пролетариев.

В центре романа — одиссея полковника Аурелиано Буэндиа, в которой отразились размышления писателя о самом мрачном периоде Колумбии — периоде «виоленсии» — и в которой Гарсиа Маркес попытался использовать историче­ский материал, чтобы извлечь уроки из истории.

Несомненно, перед исследователями встал вопрос, как удалось писателю создать столь обобщенный образ истории своей страны. Более того, по мнению многих, в романе сквозь историю Колумбии просвечивает история всей Латинской Америки и поэтому следует говорить об обобщенном образе всего континента, а может быть, и всего человечества.

Книга колумбийского писателя предстает как портрет латиноамериканского национального сознания, ибо род Буэндиа — это специфический тип, который смог возникнуть только в условиях Латинской Америки.

Одна из своеобразных черт романа — специфическая соотнесенность со временем. Удивительно мастерски Гарсиа Маркес сводит различные представления о времени в единый круг. Индивидуальное ощущение времени становится одним из слагаемых одиночества, которое в целом приобретает более широкий и даже «космический» смысл.

«Ста годами одиночества» Гарсиа Маркес поднялся до нового уровня не только в искусстве латиноамериканского романа, а в искусстве романа вообще. Писатель много позаим­ствовал для своего произведения из разных жанров. В одном интервью он открыто заявил, что, создавая свою книгу, ориен­тировался на рыцарские романы. В книге много элементов притчи, а количество событий, которое вмещает роман, сбли­жает его с хроникальными жанрами. В роман в «снятом» виде вошел и опыт европейской традиции. Так обращение к новому предмету — национальному, коллективному характеру и сознанию — повлекло за собой обновление жанра. Произо­шло это еще и потому, что автор как бы повернулся к самим истокам жанра. К жанру вернулись широта взгляда, он стал жить полнокровной жизнью. Почерк автора поражает своей уверенностью и самостоятельностью, оригинальностью.

В. Б. Земсков

Мне кажется, что блеск таланта Гарсиа Маркеса — звезды значительной величины — несколько ослепил крити­ку. Говорят, что «Сто лет одиночества» — первое произведе­ние, которое действительно начинает самобытную, самосто­ятельную латиноамериканскую романистику. Но традиция этого жанра, заслуживающая такого определения, существует в Латинской Америке, по-моему, уже довольно давно.

Роман, который мы сегодня обсуждаем, — большое про­изведение, требующее глубокого анализа, но столь же серьез­ного анализа требует все направление, называемое «новый» латиноамериканский роман, прежде всего в той его разновид­ности, что известна как «магический реализм». Кажется, никто не сомневается, что в последние годы именно это направление определило основное русло развития латиноаме­риканской «большой» прозы. Но реки меняют свои русла, и тогда обнаруживается, что прежнее русло было лишь одним из многочисленных рукавов единого большого потока. Одним из рукавов реалистической прозы Латинской Америки пред­ставляется мне и указанное направление, которое обогатило реалистический метод, расширило его возможности, показав нам в то же время, что никакой метод не в состоянии исчер­пать действительности, жаждущей своего воплощения. Именно этот урок мы можем извлечь из книги Гарсиа Маркеса, который, обнажив «механизм» этого метода, пока­зал и границы его возможностей.

«Чудесное», «магическое» у Алехо Карпентьера присут­ствует в системе поэтики как один из ее элементов, служащий для того, чтобы вычленить, подчеркнуть эффект реалистиче­ского изображения, чтобы показать глубины народного созна­ния, его специфику. К нему писатель обращается тогда, когда того требует нить реалистического повествования, построен­ного по «обычным», знакомым нам связям с действительно­стью. Конвенция, которую устанавливает с читателем Гарсиа Маркес, отлична от этого: «чудесное», «магическое» — это не подсобный материал, это формо- и сюжетообразующая сила, организующая всю поэтику романа. Недооценивать этого не следует.

Роман дал образ национальной истории. Но какой это образ? Как он сделан? Сопоставив «Сто лет одиночества» с «Войной и миром» (сохраняя, конечно, пропорции), мы уви­дим незамедлительно принципиально различную природу этих образов национальной истории — один построен на объек­тивно-реалистической основе, другой... другой — мы все пытаемся выяснить, как он сделан. Я не берусь здесь за всестороннюю характеристику поэтики Гарсиа Маркеса, но хочу подчеркнуть, что без ее осмысления, осмысления того языка, на котором автор разговаривает с читателем, мы не уясним и смысла романа, тем более что он принадлежит к такого рода произведениям, толкование которых вряд ли может быть однозначным. Этот роман из тех больших книг, в которых каждое новое поколение читателей находит новые смысловые стороны.

Прежде всего, следует помнить, что в этом образе нацио­нальной истории мы напрасно будем искать реальную исто­рию и реальные характеры. Романист не заботится о переда­че исторически определенной психологии, исторически де­терминированной картины, о восстановлении образа исто­рии страны в его историко-этнографической обыденности. Ничего этого мы не найдем в романе. Да, это реальность, но иная реальность — легендарная, воплотившая в себе фило­софский, художественный, эстетический опыт своего народа и опыт общечеловеческий, отличившийся в устойчивых сю­жетных формулах, мотивах, типажах и характеристиках.

Эти инструменты познания жизни, уже существующие в народном сознании как эстетическая ценность, выработанные коллективным опытом, стали у Гарсиа Маркеса материалом для создания новой философской и эстетической модели мира. В этом смысле автор имеет немало предшественников в мировой литературе. Вспомним «Фауста» или уже упоминав­шегося «Уленшпигеля». Я бы, в рабочем порядке, определил поэтику этого типа как поэтику «двойного пересоздания», ибо, как я уже говорил, тот материал, из которого Гарсиа Маркес строит свое здание, уже есть результат художественного пере­создания реальности.

Сказанное, естественно, ничуть не умаляет значения таланта и неистовой фантазии автора. Более того, Гарсиа Маркес создал такие крепкие, долговечные типажи, что они вполне могут войти в арсенал мировой литературы.

Итак, легендарная реальность, где «чудесное», «магиче­ское» есть сюжетообразующая сила. Читатель сразу оказыва­ется включенным в эту сферу, и чудеса, происходящие в этом «многомерном» мире, воспринимаются им с таким же дове­рием (не в смысле «правда» это или «неправда», а в том смысле, что вся система чудесного не оставляет места для сравнения с «обыденной», «немагической» реальностью), с каким он воспринимает, положим, сказку. В какую же форму может вылиться эта сила? Только в ту, в которой она и может существовать, в форму легенды, предания. Здесь стоит вспомнить о том, что Гарсиа Маркес говорил о сильном влиянии на него семейных преданий. Но, конечно, как и мотивы, типажи, сюжеты, структура предания в романе также пересоздана. Это его травестия. В самом деле, построение романа можно сопоставить со структурой любого генеалоги­ческого предания. Формула «имярек родил имярек, имярек родил имярек» — простейшая формула диалектики, по кото­рой развивается жизнь рода, — организует сюжет, разветвля­ющийся, как, например, в Библии, на рукава-сюжеты о судь­бах отдельных героев. Сюжеты эти носят притчевый харак­тер. Многие из них, наример судьба полковника Аурелиано, Аркадио (сына Хосе Аркадио и Пилар) или Амаранты, могут быть редуцированы до пословицы, а это первый признак прит­чи.

Внутри единого предания переплетаются между собой многочисленные мотивы, сюжеты, типажи, символы, возник­шие в различные исторические эпохи. Установить их происхо­ждение, понять их соотнесенность, смысл — это задача интерпретатора романа. Я назову сейчас только один-два при­мера. Начало романа -— травестия этногенетического преда­ния. Его признаки — инцестуальный брак, обычный для основателей рода и первожителей мифологического эпоса, переселение со «своим» народом, борьба с природой, основа­ние поселения. Хосе Аркадио, родоначальник, носит черты культурного героя: он руководитель, самый искусный стро­итель с признаками «всезнающего». Но здесь же на этот прасюжет наслаиваются мотивы более позднего происхожде­ния, источники которых — христианский мифологический эпос, средневековая религиозная литература, так называемые «народные книги», поверья, легенды. Так, дальнейшая судьба Хосе Аркадио, может быть, есть травестия мотива, близкого к фаустовскому: Мелькиадес (дьявол? всезнающий?) поражает Буэндиа страстью к познанию, которая становится причиной его сумасшествия. Черты героев агиографической (житий­ной) литературы проглядывают в судьбах сыновей первоосно­вателя Макондо. Хосе Аркадио — непутевый сын, Аурелиано —с признаками необычности: необычное рождение (крик в животе матери), ясновидение, мучительное взросление, аскетизм, духовность. Эти мотивы переплетаются с иными, например наказание за гордыню. Другая травестия агиогра­фического сюжета —судьба Ремедиос Прекрасной.

Любопытно, что по мере развития сюжета романа более древние эстетические слои уступают место более поздним, как бы повторяя их историческую сменность.

В истории полковника Аурелиано, в эпизодах войны с их лаконизмом, драматичностью, стремительностью действия, эпическим охватом, трагическим пафосом мне видится вли­яние поэтики испанского романса, воздействовавшего, оче­видно, на испаноязычную прозу вообще. Контрастность образов, выражающаяся в одной главной черте характера героя, психологизм заостренных ситуаций — это также влияние романса.

Другой отчетливый эстетический слой — «народная смеховая культура» (по М. Бахтину). Это, например, сюжет Аурелиано-обжора — Петра Котес. Возможно, здесь не пря­мое влияние, а через литературную традицию, ибо известно, что Гарсиа Маркес —поклонник Рабле.

И наконец, в заключительной части романа, где действие происходит в XX веке, Гарсиа Маркес опирается на традицию латиноамериканского реалистического «социального» романа (нашествие гринго, забастовка, расстрел).

Все, о чем я сейчас говорил, — это, так сказать, подпочва романа, эстетический фундамент, на котором выстроено совершенно новое здание. Но хочу еще раз подчеркнуть, что без определения глубины залегания этого фундамента не будет прочитан и смысл того, что хотел сказать Гарсиа Маркес. Хотя, возможно, литературоведы в этом случае будут напоминать самих Буэндиа, занятых расшифровкой пергаментов Мелькиадеса.

М.И. Былинкина[42]

В разговоре с одним профессором латиноамериканской литературы Парижского университета я узнала любопытный факт. Оказывается, в Колумбии вначале и не приметили романа Гарсиа Маркеса, настолько в Латинской Америке в последние годы привыкли к появлению интересных произве­дений. Этот случай примечателен, он показывает, что литера­тура Латинской Америки находится на подъеме. И любопыт­но, что именно в Париже обратили внимание на своеобразный роман Гарсиа Маркеса, ибо он внес свежую струю туда, где «новый роман» начал уже претить читателям, которые устали от модернистских изысков, поисков, дегуманизации и т. п. Этот роман напомнил о былых раблезианских традициях, которые обернулись чем-то новым. Произведение Гарсиа Маркеса «вернулось» к спохватившимся соотечественникам в Колумбию, а оттуда разошлось по всем странам Латинской Америки и Европы.

Если выделить то основное, что подняло вокруг романа такой «бум», то мне кажется, что автор пытался создать некую эпическую панораму, показать историю не одной семьи, не поселка, а дать символическую историю страны, создать своего рода «Войну и мир» в масштабе Колумбии, а может быть, и всех латиноамериканских стран, вместе взятых. Поэтому Латинская Америка сейчас гордится этим произведе­нием, и поэтому, повторяю, на роман Латинской Америки — вообще на ее прозу и поэзию — следует обратить большое внимание. Художественная литература в ряде случаев дает возможность как бы «изнутри», через психологию, мышление и поведение обычных и даже необычных — как в романе Гарсиа Маркеса — людей, разглядеть сущность социальных явлений и идеологических общественных трансформаций, характерных для современной Латинской Америки.

В. С. Столбов[43]

«Сто лет одиночества» — произведение сложное, много­плановое. Оно допускает много разных толкований с различ­ных точек зрения. Некоторые зарубежные критики пытаются представить этот роман как новый «миф» и, оторвав мотив одиночества героев от его конкретных социально-историче­ских корней, выдать его за некую вневременную категорию.

В одном из интервью Гарсиа Маркес сказал, что латино­американский социальный роман — жанр нужный, полез­ный, проникнутый самыми высокими целями, но страдает фрагментарностью, статичностью, не пользуется успехом у читателей. Следует создать такой роман, который, сохраняя социальное и политическое содержание, глубже отражал бы действительность, показывая ее с новой стороны, с «изнанки», давая более цельный ее образ.

Таким романом и стали «Сто лет одиночества». Действи­тельно, в нем мы видим сочетание самых разнородных тради­ций, взятых из общечеловеческого культурного наследства. Гарсиа Маркес обращается к общечеловеческим источникам, библейским или античным мифам, сказочному фольклору, литературе европейского Возрождения. С мифами, особенно с религиозными, он обращается свободно, постоянно пароди­рует их. С помощью традиций и культурно-исторических ассоциаций писатель переводит своих героев, свои темы и сюжеты из национального плана в общечеловеческий, доступ­ный каждому.

А основа — конкретная, социально-историческая — это история Колумбии, совпадающая в своих ключевых моментах с историей многих других стран континента. Это история и прожитая, и все еще не пережитая. Империалистическое угнетение, распри между правящими группировками, поли­цейская диктатура и т. п. существуют и поныне. Поэтому роман имеет несомненную политическую актуальность.

Гарсиа Маркес строит свой роман на героях. Каждый его персонаж имеет свое социально-психологическое содержа­ние, и в то же время это живые человеческие характеры, которые автор, следуя лучшим традициям критического реализма, дает в развитии, показывает во всей сложности, в диалектической противоречивости. В сложной гамме челове­ческих чувств и переживаний героев романа каждый читатель может найти что-то свое, глубоко личное.

Я уверен, что «Сто лет одиночества» — значительное явление не только латиноамериканской, но и мировой литера­туры.

Ю. В. Дашкевич[44]

С большим интересом я слушал выступления товарищей, однако мне очень хочется поддержать тех, кто пытался выве­сти нас из... Макондо. Я понимаю, это нелегко. Нелегко вырваться, освободиться от магической силы произведения, созданного талантливым мастером. Роман увлекает, захваты­вает, чувствуешь себя в каком-то водовороте. И все же, оце­нивая роман, не следует терять трезвость, объективность. Мне выпало на долю быть первым, так сказать, издателем и редактором русского перевода романа в журнале «Иностран­ная литература». Еще ранее, вскоре после появления перво­го — аргентинского — издания романа, мне о нем написал Неруда, затем я получил отзывы Астуриаса, Фуэнтеса и дру­гих латиноамериканских писателей, отмечавших высокие художественные качества книги. И вот роман получен, про­читан, принято решение о его публикации, сделан перевод (на высоком уровне), уже позади обычная редакторская работа над рукописью, корректурами... Обо всем этом не стоило бы, конечно, упоминать, если бы мне не пришлось, образно гово­ря, провести немало времени в Макондо — хотя бы в силу служебных обязанностей как редактору, — и теперь я объяв­ляю себя сторонником более трезвых суждений о нем. Что я имею в виду? Роман Гарсиа Маркеса, бесспорно, заслуживает того, чтобы обменяться о нем мнениями, равно как заслужи­вает и того, чтобы не раз вернуться к нему. Очевидно, рано или поздно появятся исследования советских литературове­дов, посвященные этому крупному явлению латиноамерикан­ской литературы. Подчеркиваю — явлению латиноамерикан­ской литературы. По моему убеждению, будет ошибочным рассматривать «Сто лет одиночества» как нечто, существу­ющее само по себе, как нечто изолированное, не имеющее ничего общего с процессами, которые происходят в литера­туре Латинской Америки.

Любопытно — и вместе с тем характерно — следующее обстоятельство: часто можно услышать, что автора романа называют просто Маркесом, хотя его полная фамилия Гарсиа Маркес. Как известно, латиноамериканские фамилии склады­ваются из фамилий отца и матери. Называя же только мате­ринскую часть фамилии, упускают отцовскую, не менее важ­ную. Точно так же иногда упускается важное обстоятельство, что этот роман был создан латиноамериканским писателем на земле Латинской Америки, рожден латиноамериканской дей­ствительностью.

Можно ли от этого абстрагироваться, рассматривать роман в отрыве от литературной жизни Латинской Америки наших дней? Думаю, оспаривать этого никто не будет. И наше обсу­ждение лишь выиграет, если мы будем говорить о романе, связывая его с общим литературным процессом. А поэтому не мешает выйти за городскую черту того населенного пун­кта, который был основан Гарсиа Маркесом в духовной географии Колумбии и всей Латинской Америки. Будет очень хорошо, если через какое-то время мы соберемся, чтобы поговорить не об одном романе, а о том новом, что сегодня дала миру литература Латинской Америки.

Л.С. Осповат

Позволю себе начать с откровенного признания. Когда роман еще печатался, редакция одного журнала заказала мне на него рецензию. Книга глубоко меня взволновала, и я охотно засел за работу. Просидел месяца два и... вынужден был отсту­питься. Сейчас я не жалею об этом: по-видимому, надо было дать отстояться непосредственным впечатлениям. «Сто лет одиночества» настолько значительное явление, что, так ска­зать, стоя вплотную, его не разглядишь: требуется отойти на известное расстояние. Думаю, что и сейчас мы не представ­ляем себе истинного масштаба этого романа, который бук­вально потряс читателей не только Латинской Америки, но и многих других стран, в частности нашей. Я не помню, чтобы какое-либо другое произведение латиноамериканской лите­ратуры так горячо принималось у нас.

У литературоведа есть одно профессиональное качество: когда он встречается с новым произведением, то мысленно начинает его классифицировать. Он выясняет его родовые признаки, усматривает в нем родство с теми или иными явле­ниями и ставит диагноз: «критический реализм», «магический реализм» и т. д.

Как правило, такая операция легче всего проделывается с произведениями среднего уровня. Генеральная линия литера­турного развития особенно хорошо просматривается в книгах, не слишком выходящих за рамки уже достигнутого. Когда же перед нами новаторское произведение, значительно превос­ходящее средний уровень, то критики, литературоведы нередко становятся в тупик. Так бывало всегда. Здесь уже называли «Войну и мир». Я могу назвать «Мертвые души», «Евгения Онегина» — произведения, которые и сейчас еще не укладываются в схемы, и сейчас еще вызывают попытки все нового и нового истолкования.

По моему глубокому убеждению, «Сто лет одиноче­ства» — это не просто одно из выдающихся произведений латиноамериканской литературы. Решусь утверждать: это великое произведение. Тем обиднее констатировать, что автор его до сих пор не привлекал нашего внимания. А ведь Гарсиа Маркес не первый год в литературе. Теперь, обраща­ясь к его ранним вещам — взять хотя бы великолепную повесть «Полковнику никто не пишет», — мы видим, как складывался его стиль, но делаем это уже задним числом. Потребовалось, чтобы он выстрелил в нас «из самой большой пушки», — только после этого мы по-настоящему заинтере­совались этим удивительным мастером.

Я думаю, что по-своему правы все выступавшие — и те, кто сосредоточил внимание на сложной системе времен в романе, и те, кто трактует его как травести ю генеалогиче­ского предания, и те, кто подчеркивает социальное значение книги, ее реалистическую основу. Многое еще можно усмо­треть в этом произведении. Кстати, латиноамериканские кри­тики этим усердно занимаются, однако нельзя сказать, чтобы кто-либо из них дал уже исчерпывающую характеристику.

Почему роман так волнует? Почему он заставляет думать о себе много времени спустя после его прочтения? В чем причина его повсеместного успеха? В этом романе ощуща­ется какая-то исполинская жизненная сила, стихийная мощь, которая присуща только очень большим писателям. Рядом с произведением Гарсиа Маркеса некоторые из весьма про­славленных латиноамериканских романов, созданные писате­лями, завоевавшими европейскую известность, кажутся чуточку стерильными.

Этот роман вобрал в себя, как справедливо отмечалось, историю и Колумбии, и всей Латинской Америки. Более того: история всего человечества по-своему преломилась в творе­нии Гарсиа Маркеса.

Здесь уже указывалось (и мне кажется, что это чрез­вычайно верное наблюдение) на библейские мотивы в книге, которые, несомненно, отвечают стремлению как-то промоде­лировать историю человечества на примере Макондо. Дей­ствительно, если взять судьбу первого Хосе Аркадио Буэндиа и Урсулы, хоть самое начало их жизни, то здесь присутству­ют мотивы грехопадения и инцеста. Добавлю, что здесь легко обнаружить и мотив первого убийства. Смерть Пруденсио Агиляра, погибшего от руки Хосе Аркадио, во многом анало­гична гибели Авеля от руки Каина, и не случайно мрачная тень этого убийства лежит на всем дальнейшем повествова­нии.

Из большого числа различных «времен», представленных в романе, я бы выделил два, которые можно условно назвать «латиноамериканское» и «общеисторическое».

Мексиканскому поэту Октавио Пасу принадлежит крыла­тая фраза: «Впервые в истории мы, мексиканцы, стали совре­менниками всего человечества». Слова эти справедливо при­меняют к Латинской Америке в целом и справедливо усматри­вают в них тот оптимистический смысл, который в них, безу­словно, вложен.

Но «стать современниками всего человечества» — тут есть и другая сторона, сложная и трагическая. И эту трагическую сторону Гарсиа Маркес убедительно демонстрирует.

Ведь что такое стать современниками человечества? Это значит из почти средневекового состояния шагнуть в XX век с его великими победами и открытиями, но и с его преступле­ниями, с орудиями массового уничтожения, с тоталитарными режимами — словом, со всем, что несет в себе современ­ность.

И поэтому совмещение двух времен — «латиноамерикан­ского» и «общеисторического» — процесс, протекающий во многом мучительно. На примере Макондо мы видим, как трудно совершается приобщение замкнутого мирка к миру всего человечества. С одной стороны, существует неукроти­мая тяга к цивилизации. Ведь с самого начала Хосе Аркадио не знает покоя, не может жить в своем изолированном раю; ему нужно знать, что происходит в большом человеческом мире. И это стремление проходит через весь роман. Но при­общение к большому миру чревато и социальными трагеди­ями — вспомним хотя бы сцену расстрела бастующих рабо­чих.

Гарсиа Маркес закончил свой роман сценой апокалипсиче­ской: нашествие муравьев, ураган, разрушение Макондо. Можно ли из этого сделать вывод, что таким видится писателю конечный итог истории Латинской Америки, а то и всего чело­вечества? Я уверен, что нет. Слишком противоречит этому неистребимая жизненная сила, которая так и брызжет изо всех пор романа.

Исследователи современной фантастической литературы пользуются термином «роман-предостережение». Многие фантасты —Брэдбери, Лем, а до них Уэллс, Чапек — в своих книгах намеренно доводят опасные тенденции в развитии человечества до апогея и показывают, чем это может обер­нуться. Мне кажется, что и «Сто лет одиночества» приобретает к концу характер романа-предостережения.

И в связи с этим об «одиночестве». Персонажи Гарсиа Маркеса существуют в разных временах, и они одиноки, ибо времена эти не совмещаются. Однако автор не упивается этим одиночеством, как некоторые другие латиноамериканские писатели. Роман Гарсиа Маркеса, который показывает одино­чество во всех видах и формах, всем своим строем, всем своим содержанием взывает к человеческой солидарности.

Мы встречаем здесь как бы доказательство от противного. В романе нет героев, которые выступают носителями идей коллективизма, почти нет сцен, где бы проявлялась человече­ская солидарность, но тоска по такой солидарности ощущается на каждой странице. Вот почему роман этот по-настоящему оптимистичен — в широком смысле этого слова.

Тут ставился вопрос, следует ли считать «Сто лет одиноче­ства» началом какого-то нового этапа в истории латиноамери­канской литературы или, наоборот, завершением прежнего. По-моему, Гарсиа Маркес этим романом заканчивает очень важный период в развитии латиноамериканской литературы. Он подводит итог многому, что было сказано ранее, и подводит его настолько блестяще, настолько полно и совер­шенно, что дальше так писать будет уже нельзя.

Воздвигнув чрезвычайно сложное, тщательно рассчитан­ное здание своего романа, Гарсиа Маркес сам взрывает его под конец. С уничтожением Макондо рушится все, что он создал. И писатель оказывается перед необходимостью каких-то новых художественных решений.

Мне кажется,, что его следующий роман будет чем-то совершенно иным. Значение «Ста лет одиночества» для лати­ноамериканской литературы не только и даже не столько в том, что этому роману будут следовать и повторять его (хотя, безусловно, найдутся писатели, которые попытаются разме­нять на мелкую монету открытия Гарсиа Маркеса), сколько в том, что этот удивительный роман заставит и его автора и других мастеров прозы Латинской Америки искать новые, еще более перспективные пути.

---

^[41] Полностью материалы обсуждения романа Габриэля Гар­сиа Маркеса «Сто лет одиночества» опубликованы в журнале «Ла­тинская Америка», 1973, № 1.

[42] Былинкина Маргарита Ивановна — известный советский пере­водчик испаноязычной прозы, кандидат филологических наук, член Союза писателей СССР.

[43] Столбов Валерий Сергеевич (р. 1913) — советский критик, пе­реводчик испанской и латиноамериканской литератур, член Союза писателей СССР, автор книги «Пути и жизни (о творчестве популяр­ных латиноамериканских писателей)» (1985), один из переводчиков «Ста лет одиночества».

[44] Дашкевич Юрий Владимирович (р. 1913) — критик, переводчик латиноамериканской литературы, член Союза писателей СССР, за­ведующий отделом литератур Латинской Америки журнала «Ино­странная литература».